Многоликий. Олег Рязанский

Глава тридцатая

Степан дожидался Алёну, и желая, и страшась этой встречи.

Вечерело. Темнота по-осеннему быстро сгущалась, окутывая беседку и весь яблоневый сад.

У боярина Корнея в этом году урожай ещё не собирали — все люди были заняты восстановлением Переяславля после его разгрома отступающей Ордой. Перезрелые яблоки от порывов ветра с шорохом падали наземь, заставляя вздрагивать Степана. «Пуглив я стал что-то», — подумал он с грустью.

Внезапно из полумрака возникла Алёна, радостная и нарядная, хотя выбежала она в тот вечер на тайное свидание поздно, и едва ли мог Степан разглядеть в темноте её наряд. Она отвечала на ласки смело и была податлива, прижимаясь всем телом к любимому.

Внезапно Алёна отстранилась и спросила обеспокоенно:

— Что ты не весел, Степанушка?

А как быть весёлым, если приехал из Москвы не только с Дмитриевыми грамотами, но и с «весточкой» Пажина-Хари, что легла тяжким камнем на сердце. А Олег Иванович не торопится принимать. Оставалось Степану размышлять да ждать, ждать да размышлять, в который раз прокручивая в голове всё и не находя ответа.

— Не волнуйся, Степанушка, отец точно узнал, что завтра будет тебе большой приём и пожалуют тебя в бояре, — по-своему поняла молчание Алёна.

— Ах ты моя вещунья. — Степан улыбнулся, обнял её крепко-крепко.

— А знаешь... — Алёна замолкла.

— Узнаю, коли скажешь.

— Матушка шепнула мне, что отец хоть и не говорит прямо, но согласен твоих сватов принять. Убедила она его, упросила. Если, конечно, милость тебе окажут, как задумано.

Степан знал, что не боярыня, добрая душа, повлияла на Корнея, а он сам, когда перед самым отъездом в Москву намекнул боярину, что пошатнулся тот в милостях великого князя из-за предполагаемого союза с удельными Милославскими.

— Что же ты молчишь, аль не рад? — спросила Алёна.

— Рад, — ответил Степан, — честь мне великая предстоит... — И вдруг, как в прорубь, кинулся в откровенность: — Только ведь не простым оказалось моё посольство.

— Ты о чём?

— Послал меня великий князь со словами мира в Москву. И одновременно гонцов в Литву, Тверь и к Мамаю. Предложил им союз учинить да вместе на Москву ударить.

Алёна тихо охнула. Степан решил, что она не поверила.

— Думаешь, не может этого быть? Я и сам надеялся. Потому и задержался на день, велел Юшке проверить. Всё так. Более того, Москва тех гонцов перехватила до моего приезда. Получается, что князь Дмитрий, меня принимая, о двуличии Олега уже знал. Значит, и меня вправе был в двуличии заподозрить. А может быть, и заподозрил, ибо подарил мне книгу о единстве Руси и о горьких плодах княжьих усобиц.

— Что же ты решил? — Алёна пропустила мимо ушей слова о книге.

— Сам не знаю. Смолчать перед Олегом, получить из его рук великую честь за московское бесчестье, тем самым его предательство и своим сделать? Или в лицо ему всё высказать?

— А ты, Степанушка, выходит, на меня эту тяжесть переложить хочешь? — промолвила Алёна. — Ты сам должен решать. Я любое твоё решение приму и понять постараюсь...

Голос Алёны неожиданно задрожал, и она смолкла.

Олег Иванович принимал своего посла, вернувшегося из Москвы, в думной палате. Собрались ближние бояре, удельные князья, княжата, княжичи, воеводы, ближние мужи. В высоком тереме было жарко от сотни горевших свечей, пот струился по лицам. В бою так не волновался Степан, как здесь, среди родных рязанских лиц, а отчего? Оттого ли, что не знал ещё и сейчас, скажет князю о гонцах или нет? Или оттого, что представлял, как станут все эти лица ему враждебными, если выложит он всё как есть?

Уже принял князь грамоту Дмитрия Московского, уже сказаны были все обязательные слова, уже поцеловал Степан руку Олега Ивановича, и уже поглядывал на стольника с невысказанным вопросом князь, недоумевая, почему тот всё ещё стоит на коленях. А решение так и не приходило.

— За всё благорасположение твоё, государь князь, я тебя вечно благодарить стану, — опять повторил, уже в иных словах, Степан, и опять благосклонно улыбнулся ему Олег Рязанский. По рядам пробежал довольный шепоток, в котором стольник различал и слова боярина Корнея: «От души слова идут, от самого сердца!»

— И в молитвах своих твоё имя стану вечно славить, ибо великой милостью ты меня одарил. — Степан уловил подобие иронической улыбки на устах князя и подумал, что, пожалуй, хватил через край, назвав посольство милостью великой. От того, а ещё от своей нерешительности он рассердился, встал с колен и продолжал уже стоя: — Только вот скажи, государь, как назвать то, что ты, посылая меня вести переговоры о дружбе с Дмитрием Ивановичем, за моей спиной отправил гонцов к врагам Москвы?

В палате стихло, и стало отчётливо слышно, как трещат свечи. Скрипнула лавка под кем-то из бояр и тут же загудели возмущённые, гневные голоса.

— Что он сказал? — переспросил сидевший рядом с Корнеем боярин Ахломатый. Ему никто не ответил. Олег Иванович сидел неподвижно и молчал.

— О каких гонцах ты говоришь? — заговорил старый Милославский.

Степану почудилось, что в голосе старого князя не было гнева, а лишь искреннее желание узнать подробности позорящего Олега деяния.

— О тех, кого москвичи перед моим приездом перехватили! И грамоты князя Олега Ивановича, в коих он врагам Москвы союзы предлагал, прочли!

Глаза Олега Ивановича стали прозрачно-льдистыми, лицо будто замёрзло, но он продолжал хранить молчание. Зато ближние мужи враз закричали, их голоса перекрывали друг друга. Степан различал лишь отдельные слова: «Несмышлёныш... книжник... занёсся умом! Да кто их видел, этих гонцов?» На последнее он ответил:

— В Тверь был послан Третьяк, в Литву — Федот Дюжий, в Орду, к Мамаю — Салтык.

— Зачем ты заговорил об этом? — спросил наконец Олег Иванович.

Голос его был тих и спокоен.

— Я хочу знать правду! — Теперь, когда Степан сделал первый, самый страшный шаг, он говорил убеждённо, твёрдо, как и подобало воину и песнетворцу.

— Какую?

— Разве она бывает разная? У каждого своя?

— Бывает, что и так. Но не у каждого князя, а у каждого княжества. — Олег Иванович тем самым как бы поднимал свои поступки над личным, корыстным.

— Выходит, есть правда рязанская, правда московская, тверская?

— Да, выходит. Есть, была и будет.

— Значит и то, что русские земли врозь, есть, было и будет?

— Ты говоришь — русские земли, я говорю — княжества.

— Да что ты с ним словами-то перебрасываешься, Олег Иванович? — с елеем в голосе спросил старый Милославский. — Он тебя, если подумать, предателем назвал!

— Не было такого слова произнесено! — раздался хриплый голос боярина Корнея.

— Я слово «предатель» не произносил, князь Милославский, — сказал Степан. — Это ты его сейчас выкрикнул, потому что в душе твоей оно давно себе гнездо свило!

Старик вскочил и ринулся с посохом на обидчика:

— Сколько тебе в Москве золота отсыпали?

Олег властно остановил его, повысив голос:

— Тише, други! — И обратился к Милославскому с мягкой укоризной: — Зачем же так сразу о золоте московском думать? Стольник ещё совсем недавно сотником был. На пути государственной мудрости он только первые шаги делает. Первые всегда простыми кажутся. К примеру, если перед Русью враг, поганые, то надо встать всем миром, плечом к плечу и закрыть общему врагу путь общими силами. Так, Степан?

— Воистину так, государь!

— Только вспомни: сколько уже в прошлом князей в борьбе против Орды рядом с Москвой становилось? И где они теперь? Где князья можайские, серпуховские, кашинские, коломенские, галичские, Вяземские, белозерские? А? Под рукой Москвы! Кого купила, кого склонила и сломила, кого просто так, на красных словах слопала. Теперь к южным княжествам тянет руку. Доносят мне, что и Воротынские, и стародубские, и северские, и многие иные князья к Дмитрию послов шлют, торгуются, приноравливаются, как бы удачнее московское ярмо московским же бархатом подбить да московским золотом изукрасить! — Голос князя окреп, загремел под сводами палаты. — А Рязань наша старше Москвы! После Киева, Новгорода да Чернигова Рязань — следующая! Так, други?

— Так, — ответил нестройный хор голосов.

— Почему Рязань должна под руку Москвы идти? Молчишь? — Олег Иванович окинул взором ближних мужей. Те сидели, гордо выпрямившись, посуровев в лицах, иссечённых шрамами в нескончаемых битвах на краю Поля. Олег Иванович продолжил, словно читая в душах собравшихся: — За нашей спиной Москва богатеет, пока мы с Диким полем сражаемся. На наших костях каменный кремль возводит! Я, стольник, тоже за единение, но не вокруг Москвы, а вокруг истинного бойца на границе с Ордой — вокруг Рязани нашей любимой!

Бояре и воеводы вскочили, ещё мгновение — и палата взорвалась бы приветственными криками, но Олег Иванович властно остановил всех мановением руки:

— А для того нам потребно силы собрать!

Вот теперь можно было излить восторг в криках, радостных и грозных. Рязанский князь слушал, кивая головой. Когда крики умолкли, он тихо, устало даже, продолжил:

— И потому мне надобно Мамаю глаза отвести, — вздохнул и совсем по-отечески, почти ласково сказал: — Думаю, что молод и неразумен ещё стольник.

— Вестимо, — согласился молодой Кореев.

— В его годы неразумным оставаться — хуже воровства, — сказал мстительно старый князь Милославский.

Бояре одобрительно загудели.

— Любить надо свою Отчизну! — назидательно произнёс Ахломатый.

— Эх, боярин! — повернулся к нему Степан. — Я ли нашу Рязань не люблю? Выйдешь на башню, глянешь на Оку-реку — сердце занимается от красоты того, что открывается взору. Люди рязанские веселы, на руку легки, в работе споры, в бою неуступчивы. Сколько нашему народу довелось горя вынести, другой бы, казалось, озлобился, а рязанец — нет, всё так же со щитом на спине, с мечом на боку пашет свою нежирную пахоту. Я о Рязани песни слагал ещё в юности и не устану славить её всю жизнь. Только не устоять нам против Орды без Москвы!

— Что ж, стольник, давай разочтём, — подхватил его последние слова Олег Иванович, не позволяя встрять в разговор старому Милославскому, уже изготовившемуся произнести гневную речь. — Ну поднимемся мы вместе с Москвой и на поганых пойдём. Хорошо, знатно, любо — слава и победа! Верю. А потом что? Победим мы Орду объединёнными силами, то есть единым русским кулаком. — Для наглядности Олег Иванович растопырил пальцы, медленно сжал их в кулак и нанёс невидимому противнику резкий короткий удар. — Только нашего, рязанского в этом общерусском кулаке сегодня — всего один палец. Да и тот, если смотреть правде в глаза — мизинный. — Олег распрямил мизинец. — А у Москвы три. — Резко выбросил три пальца. — И добычи она мне выделит всего на один палец, себе же возьмёт на три, а то и больше. Мы её знаем, Москву-то... Так что стану я после победы ещё беднее и слабее в сравнении с Москвой. И когда Орда от поражения оправится, не на Москву сильную пойдёт набегом, а на меня, как уже было недавно. Так?

— Так, — согласились все.

— Вот к чему — если государственным умом расчесть — ты призываешь! Получается, что не я, а ты предатель Рязани, стольник. Ты! — Последнее слово Олег Рязанский выкрикнул и вонзил, как копьё, в воздух перед лицом Степана длинный, тонкий, с хищно загнутым ногтем указательный палец.

В наступившей тишине опять стало слышно, как трещат свечи. Князь не опускал руку. Все ждали, что последует за этой вспышкой гнева.

— Повелеваю стольнику нашему Степану Дебряничу в монастырь удалиться. Пусть думает в тиши. И пока не призову я его к себе, все деревеньки, ему и его отцу нами жалованные, на себя беру! — Палец опустился, словно поставил точку.

Никто не сказал ни слова — наказание было необычным. Бояре не могли припомнить, чтобы так вот сразу князь лишал и пожалованного и вотчинного владения. И за что? За слова, а не за проступок. Мало ли какие слова во гневе говорили и они своему князю, когда поднималась пря[52] меж ними. Стольника, пусть недавно пожалованного, сына старого воеводы, в одночасье сделать нищим и безродным?

— Государь, больно сурова кара — не по вине! — выразил общую мысль Корней.

— Неужто ты и вправду так думаешь, боярин? Сдаётся мне, ты не о стольнике хлопочешь, а о судьбе своей дочери. Я не ошибся? — не стал вдаваться в долгие рассуждения князь. — Бывший, — он подчеркнул это слово коротким весомым молчанием, — бывший стольник наш о своей любви к Рязани говорил. Мы его со вниманием слушали. Красно говорил. Но вот о преданности и любви к своему князю он и словом не обмолвился. Почему? Да потому, что по его словам выходит: не мне он служит, а земле Рязанской. Мне же требуется, чтобы служили мне, князю рязанскому. Земле я сам слуга! — Олег Иванович встал.

Никто не проронил ни слова. Ближние мужи молчали, потупив взоры. Олег Иванович правильно оценил молчание: большинство бояр было недовольно суровостью приговора.

— Но мы милостивы, и худые слова, по молодости сказанные, можем и забыть, если, конечно, одумается бывший наш стольник, найдёт слова нужные. Для того повелеваем ему в монастыре год постриг не принимать. Не одумается, не найдёт нужных слов — пусть на себя пеняет. Эй, отроки! Степашку взять и сопроводить в монастырь!