Модель. Зарубежные радиопьесы

Гюнтер Айх ПРИБОЙ В СЕТУБАЛЕ

Педро, слуга Катарины

Фелипе, хозяин постоялого двора

Охао, слуга Камоэнса

Гофмаршал

Катарина де Атаиде

Розита, ее камеристка

Жена хозяина постоялого двора

Мать Камоэнса

Р о з и т а входит в спальню д о н ы К а т а р и н ы.

Р о з и т а. Шоколад, дона Катарина.

К а т а р и н а. Шоколад. (Потягивается и садится на кровати.)

Р о з и т а. Поднос на одеяло, чтобы чуть касался пеньюара.

К а т а р и н а. Выполняй мои приказания, Розита, не повторяй их как попугай! Десять часов?

Р о з и т а. Точно.

К а т а р и н а. Точно не может быть.

Р о з и т а. Как раз било, когда я входила в дверь.

К а т а р и н а. Входила в дверь! Когда ты была снаружи или внутри? Первый удар или последний? Что за неряшливость в выражениях! Разве я не велела тебе будить меня так, чтобы я слышала последний удар? Я его не слышала.

Р о з и т а. Да ведь трудно это, дона Катарина. Первый год еще как-то выходило. Я ждала перед дверью до пятого удара и сразу нажимала на ручку. А потом не знаю, что сделалось: то ли часы разладились, то ли мои нервы. Перестало получаться — и все тут. Я уж пробовала с четвертым ударом дверь открывать — но тогда, пока донесешь, шоколад пленкой затягивается.

К а т а р и н а. Ужасно!

Р о з и т а. По правде говоря, с годами только хуже стало. Иной раз перед дверью прямо сердцебиение начинается.

К а т а р и н а. Это по другим причинам, Розита. Когда ты пришла ко мне, тебе было семнадцать, а служишь ты у меня уже пять лет. Самая пора для сердцебиений.

Р о з и т а. Да и не только сердцебиение. Вдруг зубы начинают стучать, — того и гляди, поднос уронишь.

К а т а р и н а. Как ты мне надоела со своими расстройствами. Вот от твоей предшественницы — а она служила у меня двенадцать лет — я ничего подобного не слыхала.

Р о з и т а. Ясное дело, дона Катарина, — у ней и зубов-то уже не было.

К а т а р и н а. Ну, хватит болтать. Убери чашку! Погода?

Р о з и т а. Облачная.

К а т а р и н а. Прибой?

Р о з и т а. Как всегда.

К а т а р и н а. Тише! (Пауза.) Да. Это так успокаивает. Знаешь, что я чувствую, когда слышу этот рокот?

Р о з и т а. Вы уже говорили, дона Катарина: будто стали ближе к богу.

К а т а р и н а. Как невыразимо глупо это звучит, когда ты это говоришь!

Р о з и т а. Да так же глупо, как… (В испуге замолкает.)

К а т а р и н а. Что?

Р о з и т а. Нет, ничего.

К а т а р и н а. Ты иногда совсем распускаешься.

Р о з и т а (простодушно). Ой, что вы, боже упаси!

К а т а р и н а. Почему пятна на одеяле? Кругом грязь, запустение. Ни за чем вы не смотрите.

Р о з и т а. Это красное вино, дона Катарина. Со вчерашнего дня.

К а т а р и н а (упавшим голосом). Красное вино? Я сама?

Розита молчит.

И сколько же?

Р о з и т а. От двух литров осталось на донышке.

К а т а р и н а (печально). Ну хоть на донышке. (Пауза.) Самое странное, что поначалу я просто не могла его слышать. Затыкала себе уши.

Р о з и т а. Прибой?

К а т а р и н а. В нем воплотилось для меня мое изгнание. Ах, у меня в ушах еще звучал радостный смех, раздающийся из королевского дворца, нежный шепот в аллеях парка, стихи…

Р о з и т а. Сегодня у нас стихотворение «На берегах Мондего поэт вспоминает свою Натерцию».

К а т а р и н а. Но двадцати семи лет достаточно, чтобы треск адского пламени превратить в усыпительный лепет господнего всепрощения.

Р о з и т а (неуверенно). Это из какого-нибудь сонета?

К а т а р и н а. Чтобы ненависть превратить в любовь.

Р о з и т а. А любовь, — если позволите спросить?

К а т а р и н а. Нет, не позволю. (Плачет.)

Р о з и т а (растерянно). Дона Катарина!

К а т а р и н а (спокойным голосом). Какое стихотворение?

Р о з и т а. Третье из второго тома.

К а т а р и н а. Не притворяйся, будто ты умеешь читать! Педро с тобой замучился.

Р о з и т а. Да и вы не меньше его, дона Катарина.

К а т а р и н а. Я понимаю, дитя мое, что читать наизусть стихи — не совсем обычное занятие для камеристки. Стань к шкафу.

Р о з и т а. И взгляд в окно на море.

К а т а р и н а. Да не говори ты этого, Розита, ты делай!

Р о з и т а.

К а т а р и н а. Вечность, да. Но двадцать семь лет!

Р о з и т а. Трудно говорить то, чего не понимаешь.

К а т а р и н а. Оттого что ты не понимаешь, у тебя и получается. Ты читала великолепно, дитя мое.

Р о з и т а. Это только из-за шкафа, и еще что я косилась на море.

К а т а р и н а. Кстати, почему ты говоришь, что не понимаешь? Чего тут не понимать?

Р о з и т а. Я не понимаю чувств, которые зарифмованы.

К а т а р и н а (озадаченно). Ах вот как. (Пауза.) Нет, ты положительно распускаешься. Слугам не пристало иметь такие мысли.

Р о з и т а. Прошу прощения, дона Катарина.

К а т а р и н а. Да чего уж там. Продолжим этот подрывной разговор. Стало быть, рифмы…

Р о з и т а. Да, и Натерция тоже. Почему он говорит «Натерция», когда вас зовут Катариной?

К а т а р и н а. С годами я сама начала сомневаться — не зовут ли меня и впрямь Натерцией?

Р о з и т а. А тогда?

К а т а р и н а. Да, конечно, тогда меня еще звали Катариной. Будем рассуждать по порядку, дитя мое. Рифмы и Натерция — это две совершенно разные проблемы. Нельзя их смешивать. Рифма — это преодоление природы.

Р о з и т а (непонимающе). Ага.

К а т а р и н а. Дело в том, что человеческая нравственность начинается там, где тварь господня возвышается над примитивной, грубой природой. Ну что такое чувства? Трется тело о тело — это и скотницы, и мельники могут. А вот когда чувства начинают рифмоваться, Розита, — это совсем другое дело.

Р о з и т а. Ага.

К а т а р и н а. Понятно тебе?

Розита молчит.

Я так и читаю вопросы в твоих дерзких глазах. Как бесстыдно смазливое лицо, когда оно смотрит на постаревшее, как оно грубо! Вообрази, что я зажимаю себе нос и подбираю платье, спускаясь по лестнице во двор, где чавкают свиньи у корыта и на землю шлепаются катыши мулов.

Р о з и т а. Конечно, у нас одна только природа и есть, дона Катарина.

К а т а р и н а. Да у меня тоже, Розита, у меня тоже. Не обижайся.

Р о з и т а. А что касается свиней — так их сами же держат в грязи, а потом ругают за вонь.

К а т а р и н а (не слушая ее). Нет, рифмовать я не умею. Тоже не умею. Что я такое? Ничто, а если что-то и представляю собой, то лишь благодаря ему, из-за него, возле него… вдали от него.

Р о з и т а (сочувственно). Бедная дона Катарина.

К а т а р и н а. Хорошо, хорошо. Это все оттого, что я позволила тебе рассуждать о рифмах. Я сама не подозревала, насколько опасна эта тема.

Р о з и т а. А Натерция?

К а т а р и н а. Боюсь, что и здесь… Но попробуем. Убери поднос и начинай меня причесывать! Что ты скажешь о моих волосах?

Р о з и т а. Они еще очень красивы.

К а т а р и н а (недоверчиво). Да? А мне кажется, они выглядят так, будто в них уже завелась моль.

Р о з и т а. Все-таки кое-какой толк в прическах я знаю.

К а т а р и н а. Это твой способ рифмовать.

Р о з и т а (с радостным смехом). Да, дона Катарина.

К а т а р и н а. Натерцией же он называл меня для того, чтобы никто не знал, что речь идет обо мне.

Р о з и т а. Ах, этого никто не знал?

К а т а р и н а. Сначала никто.

Р о з и т а. А если он так и не показал никому этих стихов?

К а т а р и н а. Розита! Разве бы он стал тогда величайшим поэтом Португалии? Разве бы мы сидели здесь и рассуждали о нем?

Р о з и т а. Нет, но зато у вас, наверное, были бы дети и внуки. (Поспешно, будто желая загладить сказанную фразу.) Я могу себе это представить. Это как если бы курица яйцо снесла. Зачесать повыше?

Катарина испускает крик.

Я сделала вам больно, дона Катарина?

К а т а р и н а. Я увидела чашку в зеркале.

Р о з и т а (поспешно). А что если вам попробовать переменить прическу?

К а т а р и н а. Это чашка с лилиями.

Р о з и т а. Если поднять волосы с боков…

К а т а р и н а (резко). Я говорю о чашке.

Р о з и т а (смущенно). Да, да, я слышу.

К а т а р и н а. Ну и что?

Р о з и т а. Да, это чашка с лилиями.

К а т а р и н а. А я велела — с розами. Разве Педро тебе не сказал?

Р о з и т а. Возможно, госпожа.

К а т а р и н а. Возможно?

Р о з и т а. По правде говоря, невозможно. Чашку с розами разбила моя предшественница.

К а т а р и н а. Твоя предшественница? Ты у меня уже пять лет. Стало быть, я по меньшей мере пять лет живу в заблуждении, что пью свой утренний шоколад из чашки с розами.

Р о з и т а. Вас это расстроило?

К а т а р и н а. Не расстроило, но навело на размышления.

Р о з и т а. Если еще позволите спросить: он вас всегда называл Натерцией?

К а т а р и н а. Странно, не правда ли?

Р о з и т а. Кому другому такое в голову придет? Только поэту.

К а т а р и н а. Я говорю о чашке и о пяти годах. Да, мысль наша — как туман, но, когда он проходит, все становится яснее.

Р о з и т а. И всегда-всегда, он всегда называл вас Натерцией?

К а т а р и н а. В стихах — разумеется.

Р о з и т а. А иной раз и просто так?

К а т а р и н а. А иной раз и просто так.

Р о з и т а. Надо же — он называл вас Натерцией, когда бы были одни! Хотя ведь тогда-то скрывать было нечего и он тогда не рифмовал?

К а т а р и н а (растерянно). В самом деле. Зачем он меня тогда так называл?

Р о з и т а. Наверное, опять — преодоление природы.

К а т а р и н а. Но узор на чашке, не тот узор, лилии вместо роз! Не тот узор, не то имя! Что еще? Сколько еще всего сокрыто?

Р о з и т а. А может, он это делал вообще без всякой причины.

К а т а р и н а. Что без причины?

Р о з и т а. Может быть, просто так — вроде игры.

К а т а р и н а (растерянно). Вроде игры?

Р о з и т а. Прическа готова. Нравится вам?

К а т а р и н а. Позови Педро!

Р о з и т а (открывает дверь и зовет). Педро!

К а т а р и н а. И за это время я ни разу не упомянула об узоре с розами?

Р о з и т а. Упоминали, дона Катарина, но, собственно говоря, прямо никогда об этом не спрашивали.

К а т а р и н а. Стало быть, меня обманывали.

Р о з и т а. Я не знала, что для вас это так важно.

К а т а р и н а. Меня обманывали.

П е д р о стучится и входит в комнату.

Ну?

П е д р о. Дона Катарина?

К а т а р и н а (вне себя от ярости). Дона Катарина в пеньюаре! Самое время для безупречных поклонов, для изящных секретарских фраз! Говори без обиняков или катись к черту!

П е д р о (обескураженным тоном). Но о чем говорить, дона Катарина?

К а т а р и н а. О лилиях, о розах! Педро, меня злостно обманывают.

П е д р о. Обманывают?

Р о з и т а. Чашка, Педро.

К а т а р и н а. Я десять лет живу в заблуждении, и никто мне ничего не говорит.

П е д р о. Дона Катарина, это случилось лет семь назад. У служанки выскользнул поднос из рук.

К а т а р и н а (резко). Десятого июня 1580 года было десять с лишним лет назад.

Р о з и т а. Вы помните число! Значит, вы все время знали, что я каждое утро приносила чашку с лилиями!

К а т а р и н а. В этот день, как утверждали, Луис Вас де Камоэнс умер от чумы в Лиссабоне. Педро, подумай, в каком меня держат заблуждении!

П е д р о. Дона Катарина, неужели у вас могут быть сомнения…

К а т а р и н а. Кто говорит о сомнениях? Вина, Розита!

Р о з и т а. До захода солнца?

К а т а р и н а. Сегодня необычный день.

Р о з и т а. Как прикажете, дона Катарина. (Уходит.)

К а т а р и н а. Тут уверенность, Педро. Узор на чашке снял у меня пелену с глаз. В каком ослеплении мы подчас живем! И только оттого, что никогда не спрашиваем.

П е д р о. Дона Катарина, но если даже вы меня спросите…

К а т а р и н а. Поздно, Педро, больше меня не проведешь. Сейчас нам остается только обсудить подробности.

П е д р о (неуверенно). Я думал, узор не имеет такого значения.

К а т а р и н а. Как не имеет значения и чума, от которой умер Камоэнс! Подробности путешествия, Педро!

П е д р о. Король запретил вам покидать Сетубал.

К а т а р и н а. Упустить десять лет — и чтобы я еще колебалась? Теперь я знаю, что Камоэнс жив, и я хочу к нему.

П е д р о. Кто жив? К кому — к нему?

К а т а р и н а. Я поверила в его смерть, как в узор с розами!

П е д р о. Узор с розами?

К а т а р и н а. Мы отправляемся в Лиссабон.

На террасе дома доны Катарины.

П е д р о. Сначала я испугался, что это путешествие поломает все наши планы. Но потом поразмыслил…

Р о з и т а. Хорошо, что хоть ты поразмыслил. Я-то уж и боюсь. Чуть поразмыслю — кругом черно становится. Как ты выдерживаешь эти мысли?

П е д р о. Как выдерживаю? А при чем тут мои мысли? Надо ведь принимать решения, верно?

Р о з и т а. Хорошо, принимай решения. А черноту я возьму на себя.

П е д р о. Не глупи! У доны Катарины достаточно вина?

Р о з и т а. Два литра. Если не хватит, она позвонит.

П е д р о. Я постараюсь ей втолковать, что нам нужна вторая повозка. Это путешествие — просто счастье для нас. Мы сможем теперь прихватить вещи, которые в другое время были бы только обузой, — фарфор, тяжелое серебро.

Р о з и т а. Ах, Педро.

П е д р о. Ну что?

Р о з и т а. Когда замышляешь воровство, то как будто ждешь чего-то… необыкновенного. Но я не могу себе представить, что я его уже совершила… что оно позади.

П е д р о. Воровство? Тут, милая, кое-что побольше, чем просто воровство. Тут вся наша с тобой совместная жизнь, Розита, не забывай!

Р о з и т а. Я не забываю… Да вот совесть…

П е д р о. А меня бы замучила совесть, если бы я оставил столько денег и добра в руках сумасшедшей. Много ли ей надо? Вдоволь вина, хлеба — да этот прибой.

Р о з и т а. А она в самом деле сумасшедшая? Постой, Педро, — окно открыто, а слышишь ты что-нибудь?

П е д р о. А что слышать-то?

Р о з и т а. Тихо — прибой!

Пауза.

П е д р о. Ничего я не слышу.

Р о з и т а. То-то и оно! Я тоже ничего не слышу. А она слышит!

П е д р о. Я и говорю — сумасшедшая. Слышит прибой и отправляется в Лиссабон — в гости к мертвецу.

Р о з и т а. Я никогда не задумывалась над тем, жив он или нет. А почему бы ему и не быть живым? Кто видал, что он помер?

П е д р о. Да хоть бы и не помер! То-то он обрадуется, когда увидит свою прекрасную Натерцию проспиртованной старой каргой! Жив ли он, помер ли, — он дает нам возможность уехать в Лиссабон и прибрать к рукам все добро этого дома. Я первый готов снять перед ним шляпу или пролить слезу на его могиле. Как ни крути, а он помогает нам поднажиться, Розита.

Р о з и т а. Розита?

П е д р о. О чем это ты?

Р о з и т а. Я подумала — а что, если бы ты хоть разок назвал меня по-другому?

П е д р о. По-другому? Как это — по-другому? Тебе что, не нравится — Розита?

Р о з и т а. Да нет, я просто хочу сказать — по-другому.

П е д р о. Ну, например?

Р о з и т а. Например — Натерция.

П е д р о. Натерция! (Разражается смехом.)

Р о з и т а. Это я просто к примеру. Имя-то глупое.

П е д р о. А все-таки?

Р о з и т а. Я бы, наверно, обрадовалась, если бы ты вдруг меня так назвал.

П е д р о. Натерция.

Р о з и т а. Или по-другому как.

П е д р о. Антония, Инес, Эстер, Франциска, Маргарита, Мария…

Р о з и т а. Поздно.

П е д р о. Да и хватит глупить. Чувствительная ты очень.

Р о з и т а. Я просто пошутила.

Звонят в колокольчик.

П е д р о. Старуха!

Р о з и т а. А сейчас я еще одну шутку сыграю — скажу ей, что мы собираемся ее ограбить.

П е д р о. Ты спятила!

Р о з и т а. У меня есть перед ней обязанности. Дона Катарина ожидает меня не только с шоколадом и с вином, но и с печеньем. Я наговорю что-нибудь про шашни таможенника — это ей вместо ватрушек с изюмом, посплетничаю про епископа — это ей печенье с миндалем. Уж такая она сладкоежка.

П е д р о. Розита, ты что, и вправду хочешь…

Снова звонят в колокольчик.

Р о з и т а. Педро, соленых палочек и немножко сыру! (Взбегает по лестнице наверх.)

П е д р о (кричит ей вслед). Розита!

Розита стучится в дверь доны Катарины и входит в комнату.

Р о з и т а. Еще вина, дона Катарина?

К а т а р и н а. Для беседы с тобой тут хватит. Присядь на мою кровать.

Р о з и т а. Вы сейчас слышите прибой, дона Катарина?

К а т а р и н а. Конечно. Вообще, с тех пор как у меня ухудшился слух, я его лучше слышу. Но что я хотела сказать?

Р о з и т а. Может быть, что-нибудь о путешествии?

К а т а р и н а (задумчиво). Конечно, о путешествии.

Р о з и т а. А хотите, я вам что-то скажу? Я кое-что знаю.

К а т а р и н а. Ты?

Р о з и т а. Мы с Педро сговорились.

К а т а р и н а. Не воображайте, что я ничего не заметила. У меня всегда было тонкое чутье на зарождающуюся любовь.

Р о з и т а. Сговорились, чтобы вас ограбить. Мы хотим использовать путешествие в Лиссабон, чтобы прикарманить все ваше добро.

К а т а р и н а (смеется). Хорошо придумали!

Р о з и т а. Да не «хорошо придумали», а правда!

К а т а р и н а. Плуты! Знаю я вас!

Р о з и т а. Что вы хотите сказать, дона Катарина?

К а т а р и н а. Все пытаетесь сорвать путешествие! Ну сознайся, Розита!

Р о з и т а. Я и сознаюсь во всем.

К а т а р и н а. Сначала повозка слишком мала, потом лошади захромали, потом колесо сломалось, потом денег на дорогу нет, а теперь вот вы хотите меня ограбить. Не люби я тебя так, я бы, пожалуй, рассердилась. Почему ты участвуешь в заговоре против меня?

Р о з и т а. В заговоре?

К а т а р и н а. Вы думаете, я ничего не заметила? Ну ладно, довольно об этом! Но и ты не смей больше удерживать меня от путешествия в Лиссабон! Обкрадывайте, обкрадывайте меня, незадачливые воришки! (Смеется.)

Перед постоялым двором. Лошади замедляют шаг и останавливаются.

П е д р о. «Золотой ключ», дона Катарина.

К а т а р и н а. Стало быть, здесь. Но дом выкрашен в черный цвет. Разве тогда тоже так было?

Р о з и т а. Дом с черной штукатуркой? Надо же! Дона Катарина — да ведь это как гроб! Поехали дальше!

К а т а р и н а. Позолоченная вывеска хорошо смотрится на этом фоне.

Р о з и т а. На гробах тоже бывает позолоченная обивка, насколько я помню.

К а т а р и н а. А оконные рамы белые, — что ж, вкус во всем этом есть. И не противоречь мне, пугливая моя голубка! Мы будем ночевать здесь — это тоже входит в план нашего путешествия. Эй, хозяин! (Педро.) Он тот же, что и тогда?

П е д р о. Тогда он не был так сутул. Это все проезжие господа — они пригибают человеку голову книзу.

Х о з я и н (подходя к повозке). Слуга покорный, ваша милость. Это все только время, если мне дозволено услышать, о чем ведется речь. Вы остановились перед «Золотым ключом», как означено на вывеске. Предание гласит, что в «Золотом ключе»…

П е д р о. Спасибо, спасибо. Мы ищем ночлег для госпожи.

Х о з я и н. Так не ищите дальше. Будь даже мои комнаты плохи — они единственные на всем пути от Сетубала до Лиссабона.

П е д р о. Ах, еще и комнаты плохи?

К а т а р и н а. Я припоминаю…

Х о з я и н. Я говорил в сослагательном наклонении.

К а т а р и н а. По сослагательному наклонению я его и узнала.

П е д р о. Это знатная госпожа со свитой. Две повозки.

Х о з я и н. Вижу. Она утонет в леопардовых шкурах. У нас есть индийские, африканские и китайские комнаты.

К а т а р и н а. Припоминаю, припоминаю! Эта фраза тоже была десять лет назад.

Х о з я и н. Но десять лет назад я еще прибавлял: «Окна выходят на всемирную империю». Теперь они уже не выходят на всемирную империю. С тех пор я крашу дом в черный цвет.

П е д р о. Патриот.

Х о з я и н. Кое-кого это отпугивает. Но я знаю, к чему меня обязывают невзгоды отчизны.

К а т а р и н а. Сомнений быть не может. Это он. Распрягай, Педро! Поддержи меня, Розита!

Х о з я и н. Ваша милость останутся довольны.

К а т а р и н а. Леопардовых шкур мне для этого мало. Но на первый случай меня устроит, если вы внушите вашим блохам хотя бы некоторую воздержанность.

Х о з я и н. Сию же минуту распоряжусь. Что еще ваша милость изволит приказать?

К а т а р и н а. Красного вина в мою комнату.

Х о з я и н. Слушаюсь. Оно у меня великолепное. Сам пью.

К а т а р и н а. Стало быть, выпьете со мной. Мне надо поговорить с вами. Где я ночую?

Х о з я и н. Весь второй этаж в вашем распоряжении.

К а т а р и н а. Педро вас позовет.

Х о з я и н. К вашим услугам.

К а т а р и н а. Мне сдается, что вы меня не признали?

Х о з я и н. У меня такое чувство, что я вас необычайно хорошо знаю, хотя уверен, что видел вас не часто.

П е д р о. Дипломатический ответ.

Х о з я и н. Чистая правда.

П е д р о. Мы ведь сказали: десять лет назад.

Х о з я и н (задумчиво). Десять лет назад? Стало быть, незадолго до черной штукатурки — примерно тогда, когда умер Камоэнс.

К а т а р и н а. Камоэнс умер?

Х о з я и н. От чумы, в Лиссабоне, 10 июня 1580 года. Я когда-то хорошо его знал, был вместе с ним в Индии, помню наизусть его сонеты…

Р о з и т а.

Х о з я и н. Что? Молодежь знает его стихи? Я снова обретаю веру в Португалию. Теперь не грех перекрасить дом в розовый или зеленый цвет.

П е д р о. Да нет, вы послушайте…

Х о з я и н. А что касается Натерции — вскоре после этого здесь останавливалась дама. (Запнувшись.) Дама…

П е д р о. Натерция?

Х о з я и н. Точно: Натерция. (Почтительно.) Я уже сказал, всемилостивейшая госпожа: весь к вашим услугам.

К а т а р и н а. Идем, Розита!

К а т а р и н а и Р о з и т а уходят.

Х о з я и н. Какой знаменательный день для моего дома! Но, честно говоря, я в смущении.

П е д р о. В смущении?

Х о з я и н. Повозки лучше отвести во двор.

П е д р о. Я уж присмотрю.

Х о з я и н. Надо же было допустить такую глупость…

П е д р о. Глупость?

Х о з я и н. Да ничего особенного, — но все-таки глупость. Ах, какая глупость. Надеюсь, она не заметит.

П е д р о. О чем вы толкуете?

Х о з я и н. Гм.

П е д р о. Но уж будьте уверены — она вас выспросит.

Х о з я и н. Я сейчас же приму меры. Бегу!

П е д р о (кричит ему вслед). Эй, что это за манера (про себя, ворчливо) — сначала заинтриговать, а потом удрать! Право слово — все кругом как спятили! Один я твердо знаю, куда гну. Н-но!

Повозка въезжает во двор.

Комната Катарины.

К а т а р и н а. Если вы припоминаете, я останавливалась в этой же самой комнате.

Х о з я и н. Прошу прощения, подробностей я уже не помню. Но могу вас уверить, что для меня это был незабываемый визит.

К а т а р и н а. Мне важны именно подробности.

Х о з я и н. Вы повернули назад, потому что в Лиссабоне свирепствовала чума.

К а т а р и н а. Вот уже неверно: я повернула назад, потому что узнала, что Камоэнс умер.

Х о з я и н. И поэтому тоже. У вас было две причины повернуть назад.

К а т а р и н а. Причина одна — разве что два оправдания.

Х о з я и н. Это, по-моему, слишком решительное утверждение. Мы ведь общались с поэтами и знаем, что такое нюансы, дона Катарина.

К а т а р и н а. Нюансы — порождение салонов. Поэты, от чьих стихов никому не страшно, только на то и пригодны, чтобы служить темой для салонных бесед.

Х о з я и н. Вы забегаете на три века вперед, дона Катарина. Останемся там, где мы есть!

К а т а р и н а. Но в «Золотом ключе» — только на одну ночь. Я спешу в Лиссабон, чтобы навестить Луиса Вас де Камоэнса.

Х о з я и н. Луиса Вас де Камоэнса.

К а т а р и н а. Это повтор, а мне нужен ответ.

Х о з я и н. Если мне позволено будет внести поправку: вы спешите в Лиссабон, чтобы навестить могилу.

К а т а р и н а. Значит, вы не сознаетесь?

Х о з я и н. В чем мне сознаваться?

К а т а р и н а. А теперь это вопрос, — но опять не ответ.

Х о з я и н. Я не понимаю, к чему вы клоните.

К а т а р и н а. Думаю, что понимаете. Вам тесен воротничок?

Х о з я и н. Перемена погоды. Я ее сразу чувствую. После жизни в тропиках я стал очень чувствителен к погоде. Подагра, знаете ли…

К а т а р и н а. Вы недооцениваете целебные свойства красного вина. Где находится могила, которую я собираюсь навестить?

Х о з я и н. Ну, так уж точно я это тоже не имел в виду.

К а т а р и н а. Точности учатся у поэтов. Не вы ли рассказывали мне, что прожили с ним несколько месяцев под одной крышей? Вы спутали его с одним из его толкователей. Ну, так где же находится могила?

Х о з я и н. Я думал, вам известно, что могилы в собственном смысле слова там нет.

К а т а р и н а. А что же есть?

Х о з я и н. Умершие от чумы были похоронены в общей могиле.

К а т а р и н а. Как убедительно!

Х о з я и н. Даже и в этом мы вынуждены ограничиваться лишь предположениями. Ведь умерло столько народу, а его никто не знал.

К а т а р и н а. Не находите ли вы сами, что все это, мягко говоря, звучит несколько неопределенно?

Х о з я и н. Настолько определенно, насколько позволяют обстоятельства. Когда я двумя годами позже приехал в Лиссабон, я расспрашивал его слугу.

К а т а р и н а. Его слуга еще жив?

Х о з я и н. Тогда, во всяком случае, был жив.

К а т а р и н а. И что же?

Х о з я и н. Не могу понять, к чему весь этот разговор.

К а т а р и н а. Перемена погоды, подагра. Завтра будет дождь, верно?

Х о з я и н. Все, что я рассказал, я знаю от него, а он знал не больше, чем я рассказал.

К а т а р и н а. Все здесь подозрительно! Каждое слово что-то скрывает. Как зовут слугу, где он живет?

Х о з я и н. Яванец, по имени Охао. Жил тогда в переулке Бао Ора.

К а т а р и н а. И наверняка уже умер. Все свидетельства рассчитаны на такую вот неопределенность.

Х о з я и н. Бывает, что люди переезжают.

К а т а р и н а. Когда людям нечего скрывать, они не переезжают.

Х о з я и н. Вдаваться в нюансы я уже не отваживаюсь.

К а т а р и н а. Все, что вы знаете, исходит от этого слуги. Но еще за два года до того, как вы его расспрашивали, вы сказали мне, что Камоэнс мертв. Откуда вы это знали?

Х о з я и н. Охао лишь подтвердил то, что я уже знал.

К а т а р и н а. Знали — от кого?

Х о з я и н. Почтальон, что каждую неделю бывал в Лиссабоне…

К а т а р и н а. Имя?

Х о з я и н. Мануэль Азеведу.

К а т а р и н а. Адрес?

Х о з я и н. Он умер. Свалился пьяный с козел и…

К а т а р и н а. Умер! Стало быть, ни одного свидетеля. И я, безумная, поверила вам тогда! Потерять десять лет!

Х о з я и н. Дона Катарина, нет ни малейшего основания сомневаться в смерти незабвенного…

К а т а р и н а. Есть все основания. И я не верю также, что вы тогда по небрежности запутали меня. Это было сделано нарочно!

Х о з я и н. Я поражен.

К а т а р и н а. Так вам и надо. Но мне этого мало.

Х о з я и н. Это уже больше, чем мне позволяет мое достоинство.

К а т а р и н а. Далеко же мы зайдем, если начнем считаться с достоинством жаб.

Х о з я и н. Дона Катарина, вы облегчаете мне разговор. До сих пор я полагал, что обязан кое-что от вас утаить.

К а т а р и н а. Гляди-ка!

Х о з я и н. Я приказал своим слугам, чтобы они не обмолвились об этом ни единым словом. Главное, чтобы имя…

К а т а р и н а. Наконец-то вы сознаетесь!

Х о з я и н. В том, что я назвал свою ослицу Натерцией.

К а т а р и н а. Что вы назвали свою ослицу…

Х о з я и н. Так точно, дона Катарина. Мою ослицу зовут Натерция. Имя необычное, но благодаря великому Камоэнсу вошедшее в обиход. Не кажется ли вам, что оно как нельзя более подходит для обозначения твердолобости?

К а т а р и н а. У вас была на то особая причина!

Х о з я и н. Она мне стала ясна, когда вы заговорили о жабах.

К а т а р и н а. Я вам ее скажу: вы думали о моей глупости, о той глупости, что заставила меня поверить вам!

Х о з я и н. Гм, как я теперь вижу, здесь возможностей даже больше, чем я предполагал.

К а т а р и н а. Вы все еще запираетесь?

Х о з я и н. В вашем рассуждении есть немалый резон.

К а т а р и н а (не обращая внимания на издевку в его голосе). Вы в заговоре с ними со всеми, и это мешает вам говорить правду. От меня хотят скрыть, что он жив. Ну, сознайтесь же!

Х о з я и н. Каждый второй четверг заговорщики заседают в «Золотом ключе». Председательствует сам Камоэнс. Они обсуждают уставы, разрабатывают новые директивы. Между делом едят и пьют. Вы должны понять меня — мне не хотелось бы лишаться такого источника доходов.

К а т а р и н а. Сначала вы подъезжали ко мне с подобострастной угодливостью, но я вас раскусила. Потом я спровоцировала вас на оскорбления, и из них я тоже сумела узнать крупицу истины. Теперь вы прибегаете к издевкам, но видите — и они не помогли. Вам остается одно: рискнуть наконец признать правду.

Х о з я и н (со вздохом). Вашу правду, дона Катарина. Но в одном отношении я готов вам уступить: своего нового осла я назову Фелипе. Меня, видите ли, зовут Фелипе. Честное слово, я с вами будто волочусь по кругу и тащу за собой ворот. Но под жерновами не вода и не зерно. Под жерновами камни, дона Катарина, а вы полагаете, что из них можно выжать масло.

К а т а р и н а (почти умоляюще). Вы войдите в мое положение, дон Фелипе!

Х о з я и н (снова вздохнув). Ну хорошо. С какой же целью от вас скрывают, что Камоэнс жив?

К а т а р и н а. Да в том и состоит заговор, что от меня скрывают эту цель!

Х о з я и н (обессиленно). Ага!

К а т а р и н а. Вот видите — вы уже на верном пути.

Х о з я и н. А с какой целью скрывает от вас это сам Камоэнс?

К а т а р и н а. Не знаю, сумеете ли вы понять: именно это и есть главное доказательство того, что заговор существует.

Х о з я и н. Нет, не сумею понять.

К а т а р и н а. Вы все время хотите доказать обратное. Перескочите же наконец через эту черту!

Х о з я и н (отдуваясь). Перескочил. Верите ли, это стоило мне физического напряжения. Будто через пропасть прыгал.

К а т а р и н а. Ну и что?

Х о з я и н. Вот именно — ну и что? Край не из плодородных.

К а т а р и н а. А теперь минутку внимания, дон Фелипе!

Х о з я и н (со стоном). Понимаете ли — перемена погоды…

К а т а р и н а. Нет никаких доказательств того, что Камоэнс умер.

Х о з я и н. Я согласен, что все сведения…

К а т а р и н а. Все сведения — из вторых и третьих рук. Стало быть, ничего не стоят. Никто не видел, как он умирал.

Х о з я и н. Совершенно верно.

К а т а р и н а. Из этого я заключаю, что он жив.

Х о з я и н. Ну, по крайней мере такой вывод нельзя с ходу опровергнуть.

К а т а р и н а. Вот видите!

Х о з я и н. Он и вправду, возможно, был болен настолько, что не мог подать о себе весть.

К а т а р и н а. Как вы сказали, он болен? Видите, видите! В этом все объяснение.

Х о з я и н. Не так поспешно, дона Катарина! С вашими выводами я не успеваю дух перевести. Я ни слова не сказал насчет того, что он болел.

К а т а р и н а. Вы считаете меня еще и глухой?

Х о з я и н. Дона Катарина, я готов согласиться со всем, что вы скажете. И все-таки мой вам совет: поворачивайте завтра обратно.

К а т а р и н а. Что? Не ехать в Лиссабон?

Х о з я и н. Сегодня то же, что и десять лет назад, дона Катарина. В Лиссабоне опять чума, она опередила вас.

К а т а р и н а. На этот раз вы меня не застращаете вашей чумой. (Хохочет.) Чума! Опасная болезнь, верно? Прекрасная болезнь, когда надо кого-то сбить с пути! Болезнь, от которой уже умер Камоэнс! Чума, дон Фелипе, — это выдумка. Никакой чумы нет — ни в Лиссабоне, ни где бы то ни было еще. И никогда ее не было! Не тратьте усилий понапрасну — меня вы уже не проведете! (Хохочет все громче.) Чума, чума…

В коридоре.

Р о з и т а. Чума, Педро, чума!

П е д р о. Я слышал, Розита. Оторвись теперь от скважины!

Р о з и т а. Надо отговорить ее, Педро!

П е д р о. Она ничего не подозревает. Опасности нет.

Р о з и т а. Опасности нет?

П е д р о. Войди и скажи ей, что бриллианты я спрятал под козлами. Ее доверие ко мне только возрастет.

Р о з и т а. Но те сотни, тысячи людей, что умерли от чумы?

П е д р о. А ты подумай, сколько сотен, тысяч людей не умерли от чумы!

Р о з и т а. Будь благоразумен, Педро!

П е д р о. Будь благоразумна, Розита!

Р о з и т а. Мы должны повернуть назад.

П е д р о. Скажи это доне Катарине.

Р о з и т а. Даже если она не захочет.

П е д р о. Мы поедем в Лиссабон, даже если она не захочет. Это решено.

Р о з и т а. Но если так все обернулось…

П е д р о. Я не рак, чтобы пятиться назад.

Р о з и т а. Бывают же ошибочные решения.

П е д р о. Ну, хватит! С меня довольно и мысли о том, что мне придется всю ночь провести, сидя в повозке.

Р о з и т а. Какая глупая предосторожность!

П е д р о. Ну что ж — меня тяготят заботы о червонцах. Это отрадно, как это ни безотрадно. А чума…

Р о з и т а. В Лиссабоне, я уверена, ты будешь очень внимательно следить за кончиками пальцев.

П е д р о. Чума — это выдумка владельцев постоялых дворов, как верно заметила дона Катарина. Вообще ее аргументы лучше твоих.

Р о з и т а. И за меня ты тоже не боишься?

П е д р о. Каждый боится первым делом за себя. Отсюда ты можешь судить, насколько я во всем уверен.

Р о з и т а. Очень жаль.

П е д р о. Что я не называл тебя Натерцией, тебе тоже было очень жаль. Ну не ослица ли ты у меня? Мне и так предстоит невеселая ночь, а ты омрачаешь мне еще и день! Подумай о нашем будущем, о нашем достатке.

Р о з и т а. Я все время об этом думаю, и все время мне сразу вспоминается горе доны Катарины.

П е д р о. Совершенно верно. Одно следует из другого. Но не забывай, что у нее есть красное вино и неисчерпаемый запас снов.

Р о з и т а. Не думаю, чтобы сны ее были приятны. Ты ведь знаешь, как часто она кричит по ночам, как часто будит меня.

П е д р о. И как часто посылает тебя за мной! Черт ее побери, если она и эту ночь не оставит нас в покое!

Спальня доны Катарины в «Золотом ключе».

К а т а р и н а. Розита! Розита! Ну и дрыхнут эти девчонки! Не диво, что в голове у них ветер свистит! Розита!

Р о з и т а. Вы звали, дона Катарина?

К а т а р и н а. Ты забыла открыть окно.

Р о з и т а. Оно открыто, дона Катарина.

К а т а р и н а. Почему я не слышу прибоя?

Р о з и т а. Потому что мы не в Сетубале.

К а т а р и н а. Это, собственно говоря, не причина, однако…

Р о з и т а. Однако?

К а т а р и н а. Мой пеньюар. И помоги мне встать.

Р о з и т а. Сейчас уже около трех.

К а т а р и н а. Самое время!

Р о з и т а. Для чего?

К а т а р и н а. Для воров. Ты не знала? Мы на цыпочках прокрадемся из дома… Пошли!

Скрип открываемой двери.

Р о з и т а. Куда мы пойдем, дона Катарина? Посреди ночи?

К а т а р и н а. Ты боишься?

Р о з и т а. А вдруг в доме есть собаки?

К а т а р и н а. Дверь во двор наверняка не заперта. Как ты думаешь?

Р о з и т а. Вы хотите выйти во двор, дона Катарина?

К а т а р и н а. Подышать свежим воздухом.

Отворяет дверь во двор.

Звезды, луна. Как освещены наши повозки. Они стоят прямо как на ладошке — залезай кому не лень.

Р о з и т а. Вы думаете, что… вы давеча говорили о ворах… Педро тоже думал, что было бы неосторожно…

К а т а р и н а. Он тоже так подумал? Да, что бы мы делали без Педро! Значит, это он и сидит там в повозке?

Р о з и т а. Да.

К а т а р и н а. А я думала — воры.

Р о з и т а. Нет, это Педро.

К а т а р и н а. Может, попробуем украсть что-нибудь? По-моему, он не заметит. Он храпит.

Р о з и т а. Украсть что-нибудь?

К а т а р и н а. Жемчужное ожерелье, парчовое платье, кошелек с дукатами — можно вытащить из-под сиденья целое состояние, он и не заметит.

Р о з и т а. Жалко, что под сиденьем не лежит целое состояние.

К а т а р и н а. Да, ты права, игра не стоит свеч. К тому же у меня тут более важное дело.

Р о з и т а. Что может быть важного на этом дворе в три часа ночи?

К а т а р и н а. Визит, моя девочка.

Р о з и т а. Вы правы: самое время.

К а т а р и н а. Я вдруг проснулась в холодном поту от мысли, что позабыла все приличия. Разве не полагается первым делом нанести визит своей тезке?

Р о з и т а (хихикает). Вы, право, уж слишком блюдете форму, дона Катарина.

К а т а р и н а. Не смейся, глупое создание. Чтобы Натерция чувствовала себя обиженной — это исключено.

Р о з и т а. Натерция?

К а т а р и н а. Где дверь в хлев?

Р о з и т а. А вы бы ведь тоже могли почувствовать себя обиженной?

К а т а р и н а. Разве я не Натерция?

Р о з и т а. Ой, сколько вопросов сразу! По-моему, это вот здесь.

Открывает дверь в хлев, та издает легкий скрип.

К а т а р и н а. Что там?

Р о з и т а. Кажется, куры. Подождите немного, пока глаза не пообвыкнут.

К а т а р и н а. Дальше.

Р о з и т а. Мешки с овсом.

К а т а р и н а. Похоже, что мы у цели. (Прислушивается.) Слышишь, Розита?

Р о з и т а. Что-то шевелится в закуте. Может быть, это наши лошади?

К а т а р и н а. Или ослица дона Фелипе. (Зовет вполголоса.) Натерция!

Р о з и т а (тоже вполголоса). Натерция!

К а т а р и н а. Натерция!

Р о з и т а. Слышите стук в закуте?

К а т а р и н а. Натерция!

Раздается пронзительный ослиный рев.

Этого достаточно, Розита. Пошли!

Р о з и т а. Господи, как эта скотина меня напугала.

Запирает дверь.

К а т а р и н а. И все же то был недвусмысленный ответ.

Р о з и т а. Вы побледнели, дона Катарина.

К а т а р и н а. Это луна, Розита.

Р о з и т а. И дрожите вся.

К а т а р и н а. Ночи стали свежей.

Р о з и т а. Да.

К а т а р и н а. Надеюсь, мы не разбудили нашего друга Педро.

Р о з и т а. Да и разбудили бы — не велика беда.

К а т а р и н а. Розита, о чем ты подумала, когда закричал осел?

Р о з и т а. Ни о чем. Я испугалась.

К а т а р и н а. Я тоже ни о чем не подумала. Я тоже испугалась.

Р о з и т а. Пойдем спать.

К а т а р и н а. Но, когда я услышала этот крик, я вдруг поняла, что нам всем суждено умереть.

Р о з и т а (сдавленным голосом). Известное дело.

К а т а р и н а. Нет, я осознала это только сейчас.

Р о з и т а. Конечно, всем нам придется умереть.

К а т а р и н а. Да, и тому, в повозке, тоже.

Пауза. Потом раздается скрип колес, топот лошадей, щелканье бича. Звуки удаляются.

О х а о. Было примерно часов шесть утра. Я пошел в гавань — за рыбой.

К а т а р и н а. Ты! А я хочу знать, что делал он! 10 июня 1580 года — ты знаешь, какой день я имею в виду.

О х а о. Рыба — тоже важное дело. Разве вы никогда не обедаете, сеньора?

К а т а р и н а. Мы остановились на шести часах утра.

О х а о. Это я уже сказал. А в тот день об этом сказал колокольный звон.

К а т а р и н а. Колокола звонят не только в шесть.

О х а о. Это верно. Шумная у вас религия — хотя я в нее и перешел. Колокола, канонады. Я ведь с Явы, дона Катарина.

К а т а р и н а. Во-первых, ты никудышный христианин. Во-вторых, если мы начнем с Явы, мы никогда не кончим. Что сказал дон Луис, когда ты уходил?

О х а о. Ничего он не сказал.

К а т а р и н а. Он еще спал?

О х а о. Он не спал, но и не просыпался.

К а т а р и н а. Розита, вот перед тобой человек, который умеет отвечать еще хуже, чем ты.

Р о з и т а. Значит, дону Луису во многом выпала такая же судьба, что и вам, дона Катарина.

К а т а р и н а. Что с тобой, Розита? Эти девчонки! Дня не провела в столице — и уже трещит, как сорока. Итак, чего не сказал дон Луис?

О х а о. Он стонал. Я заварил ему чай из листьев магнолии.

Р о з и т а. Из листьев?..

О х а о. …магнолии. Яванский рецепт.

Р о з и т а. Уж наверняка он не пошел ему впрок. Где эта твоя Ява?

О х а о. О, это такая страна… Пальмы, запахи корицы…

К а т а р и н а. Стой, стой! Вернемся к дону Луису.

О х а о. Я служил у него десять лет. Я лежал с ним на корабельных досках, когда от парусов оставались одни клочья. На приемах я держался поодаль, в тюрьмах был с ним рядом. Я стирал его платье, чистил его сапоги, я…

К а т а р и н а. А что ты делал в тот день?

О х а о. Когда он попил немного — ему было трудно глотать, — я поставил кружку около соломы.

Р о з и т а. Соломы?

О х а о. Соломы, на которой он лежал.

Р о з и т а. Яванский обычай?

О х а о. Не чисто яванский. Он распространен везде, где есть нищета и солома.

К а т а р и н а. Нищета?

О х а о. Нищета пришла сама собой. Солому я украл из королевских стойл, магнолии нарвал на берегу, рыбу обычно клянчил в гавани.

К а т а р и н а. Что я ела 10 июня 1580 года?

Р о з и т а. Меня у вас тогда еще не было.

К а т а р и н а. Как великолепно! Я, стало быть, могу сказать, что постилась…

О х а о. Мне нужно было выходить в шесть утра, это самое благоприятное время. Тогда, если повезет, я мог встретить одного торговца, он ценил стихи дона Луиса. Жаль только, что уж больно был скуп.

К а т а р и н а. А дон Луис оставался один?

О х а о. Жильцы дома иногда заглядывали к нему, когда спускались в погреб. Мы жили тогда в каморке под лестницей, что вела в погреб. Когда я уходил…

К а т а р и н а. В шесть. Дон Луис на соломе.

О х а о. …он был уже совсем коричневый.

К а т а р и н а. Коричневый?

О х а о. Аж темно-коричневый. Это чума.

К а т а р и н а. А ты?

О х а о. Я перенес ее на Яве.

Р о з и т а. Значит, есть люди, которые от нее не умирают?

О х а о. Такое бывает — хоть и редко. Может быть, судьба просто сберегла меня, чтобы я мог сейчас отвечать на ваши вопросы.

К а т а р и н а. Запомним, что такое бывает.

О х а о. В тот день мне повезло. Я выклянчил две рыбьи головы. Думал — может быть, дон Луис хоть немножко поест.

К а т а р и н а. И он поел?

О х а о. Он умер, прежде чем я их сварил.

К а т а р и н а. Стоп! Не гони так! Ты вернулся…

О х а о. Он уже едва дышал.

К а т а р и н а. Он пил твой чай?

О х а о. Я думаю, он был для этого слишком слаб. Я смочил ему губы.

К а т а р и н а. И поставил рыбу вариться?

О х а о. Я понял, что сейчас не время возиться с рыбой. Я сел к дону Луису.

К а т а р и н а. И… когда?..

О х а о. Прошло с час.

К а т а р и н а. Это было?..

О х а о. Примерно около девяти я вернулся из гавани. Значит, незадолго до десяти. Я закрыл ему глаза, а вскоре после этого зазвонил колокол. Потом я услышал трещотку. Повозка проезжала неподалеку. Я выбежал и позвал грузчиков. Они погрузили его на телегу.

К а т а р и н а. Ко всем остальным?

О х а о. Ко всем остальным.

К а т а р и н а. Куда поехала повозка?

О х а о. Дальше я ничего не помню. Меня вырвало, и я потащился в погреб. Проспал там до самого вечера.

К а т а р и н а. Как? Ты не видел, где похоронили дона Луиса?

О х а о. Нет. Но умер он у меня на руках.

К а т а р и н а. Это я уже слышала. Но самое странное, однако, что он вовсе не умер.

О х а о. То есть как?

К а т а р и н а. Да, да, ты не ослышался. Дон Луис де Камоэнс жив. Но как это возможно, если, как ты говоришь, он умер у тебя на руках? Или, может быть, ты ошибся?

О х а о (ошеломленно). Ошибся? Но где же дон Луис? Почему он не приходит?

К а т а р и н а. Может быть, ты ошибся?

О х а о. Если он жив, стало быть, я ошибся. Но ему надо было бы прийти.

К а т а р и н а. Он придет, когда мы выясним всю правду.

О х а о. Я был не так упрям. Я поехал за ним в Португалию. Чужая страна, мягко говоря, и я не думаю, что она ближе к правде, чем Ява. Почему он скрывается от меня?

К а т а р и н а. Вот именно — почему?

О х а о (задумчиво). Если он еще жив, то он, стало быть, либо у вас…

К а т а р и н а. Либо?

О х а о. Либо у своей матери.

К а т а р и н а. У своей матери?

О х а о. Но странно, что она скрыла это от меня. В нашем квартале мало что остается скрытым.

К а т а р и н а. Так она живет в этом же квартале? Я не знала, что она еще жива.

О х а о. Ей восемьдесят, а может быть, и девяносто.

К а т а р и н а. Но, если он умер у тебя на руках, как же ты можешь предполагать, что он у матери?

О х а о. Это вы сказали, что он жив.

К а т а р и н а. Стало быть, ты ошибся? Сознайся!

О х а о. Нелегко отказаться от слов, которые ты твердил десять лет подряд. Но уж ради дона Луиса!

К а т а р и н а. Сознаться в своей ошибке — это только делает человеку честь.

О х а о. А делает ли человеку честь, что он сознается во лжи?

К а т а р и н а. Во лжи?

О х а о. Дон Луис меня простит. Потому что, если уж совсем точно говорить, он не умер у меня на руках. Он еще был жив, когда я уходил в гавань, — это уж наверняка.

К а т а р и н а. А когда ты вернулся?

О х а о. Когда вернулся? Я должен добавить, что я… немного припозднился.

К а т а р и н а. Немного? Когда же ты вернулся?

О х а о. Я встретил одну девушку, и мы вместе с ней съели рыбу. Наверное, это было сразу после полудня.

К а т а р и н а. Стало быть, не совсем к вечеру.

О х а о. Да нет, должен признаться, что уже темнело.

К а т а р и н а. И, когда ты вернулся, он был мертв?

О х а о. Он не был ни живым и ни мертвым. Он исчез.

К а т а р и н а. Исчез? Ушел?

О х а о. Люди сказали, что он умер около полудня и его забрала повозка. Но ведь возможно…

К а т а р и н а. Что возможно?

О х а о. Сами понимаете — людям не очень-то приятно, что у них в доме лежит чумной. Вот и возможно, стало быть…

К а т а р и н а. Что его еще живого…

О х а о. Это только возможность, и меня навели на мысль о ней ваши же слова.

Р о з и т а. Еще несколько вопросов, и вы воскресите его к жизни, дона Катарина.

К а т а р и н а. Теперь — к его матери. Веди нас, Охао!

Пауза.

Другое помещение.

М а т ь. Дона Катарина де Атаиде. Знаю, знаю. Вы не принесли моему сыну счастья.

К а т а р и н а. Это он так говорит? А я думала…

М а т ь. Это я так говорю. Но молодежь уж если вобьет себе что в голову, то куда там… Особа с причудами! Рыжие волосы — так ведь?

К а т а р и н а. Белокурые…

О х а о. Куда ведет эта дверь, дона Антония?

М а т ь. Да куда ей вести, дурак! В преисподнюю, а по-нашему — в погреб.

О х а о. Почему вы говорите — в преисподнюю?

К а т а р и н а. Да, это подозрительно.

О х а о. Он там, за этой дверью, — ведь верно, дона Антония?

М а т ь. Конечно, за этой дверью. Где же ему еще быть?

О х а о. Нашли!

Р о з и т а. Дона Антония имеет в виду погреб.

М а т ь. О чем вы там болтаете? Говорите громче!

К а т а р и н а. Скажите, дона Антония, дон Луис приходит к вам каждый день?

М а т ь. Каждый день.

К а т а р и н а. Он живет с вами?

М а т ь. Как будто живет… Вроде как все еще жив. Мы обо всем с ним толкуем. Он рассказал мне, что из-за вас ему пришлось покинуть двор. Как это вы попали ко двору?

Р о з и т а. Дона Катарина была придворной дамой ее величества королевы.

М а т ь (нежно). Вот шалопай этот Луис! А потом еще стихи начал писать…

Р о з и т а. Он уже и тогда писал. Натерция…

К а т а р и н а. Придержи язык! (Матери.) Я бы тоже очень хотела поговорить с доном Луисом.

М а т ь. А потом дуэль у него была — все из-за вас. Вы всему виною. Индия, Китай, Мадагаскар, пуля в левый глаз, тюрьма, изгнание — все ваша вина! Эх, глаза бы мне получше — поглядела бы я на эту рыжую девчонку, что так его доконала. Подойди поближе, дочь моя!

К а т а р и н а (запинаясь). Я тоже страдала. Сетубал… двадцать семь лет…

М а т ь. Да, теперь я могу себе представить. Эти смазливые мордашки — когда ты молод…

К а т а р и н а. Да? Вы видите меня такой, какой видел он?

М а т ь. Да, я вижу тебя такой, какой видел он.

К а т а р и н а. Не правда ли — он жив?

М а т ь. Он жив во веки веков, дочь моя.

О х а о. Дона Катарина! Он за этой дверью!

М а т ь. Куда вы? Там темно, хоть глаз выколи. Не собрались ли вы пересчитать мои кочаны?

О х а о и д о н а К а т а р и н а спускаются в погреб.

А теперь говори ты! Ты из вас троих вроде бы самая разумная.

Р о з и т а. Я камеристка доны Катарины.

М а т ь. Что им надо в моем погребе?

Р о з и т а. Они ищут дона Луиса.

М а т ь (радостно). Он и в самом деле в погребе!

Р о з и т а. Значит, дона Катарина все-таки была права!

М а т ь. Но они его не найдут.

Р о з и т а. Это и вправду он? Он прячется от нее?

М а т ь. Он не прячется. Но если они не увидели его здесь, наверху, то не увидят и там, внизу.

Р о з и т а. А он был здесь, наверху?

М а т ь. Конечно. Разве он не говорил с вами?

Р о з и т а. Я не слыхала.

М а т ь. Он же сидел рядом со мной, на табурете.

Р о з и т а. А-а…

М а т ь. Правда, он в то же время сидел не на табурете, а на скамейке.

Р о з и т а. И в то же время был в погребе.

М а т ь. Ну вот, наконец-то ты поняла.

Р о з и т а (нетерпеливо). Хотела бы я знать, что там моя бедная госпожа…

М а т ь. Она его увидит, не тревожься.

О х а о и д о н а К а т а р и н а возвращаются.

(Весело.) Ну что?

К а т а р и н а. Там так темно…

М а т ь. А что я говорила?

О х а о. Но достаточно света, чтобы видеть…

Р о з и т а. Что видеть?

М а т ь. Может быть, моего сына? Он там, внизу?

О х а о. Никого там нет. Дона Катарина, зачем я сознавался в своей лжи?

К а т а р и н а. Там было так темно, что я впервые поняла, что такое тьма.

М а т ь. Это хорошо!

К а т а р и н а. Идем, Розита! Старуха издевается надо мной, и я знаю почему.

М а т ь. Так как я не издеваюсь, доченька, ты и не можешь знать почему.

К а т а р и н а. Я для него слишком стара и некрасива. В погребе есть дверь, которая ведет наружу. Он от меня бежит. Он прячется от меня. Теперь мне все ясно, Розита. Он сам — душа этого заговора. Он сам подсунул мне весть о своей смерти, он сам!

Р о з и т а. Он сам?

К а т а р и н а. Идем, Розита!

Во дворце.

Г о ф м а р ш а л. Дона Катарина де Атаиде.

К а т а р и н а. Иду.

Г о ф м а р ш а л. Его величество сожалеет, что не может вас принять.

К а т а р и н а. Но я по важному делу.

Г о ф м а р ш а л. О, разумеется, — иначе бы вы не пришли к королю.

К а т а р и н а. Так оно и есть.

Г о ф м а р ш а л. Его величество сожалеет.

К а т а р и н а. Я слышала. Может быть, завтра?

Г о ф м а р ш а л. Попытайтесь завтра.

Пауза. Смена акустики.

К а т а р и н а. Дона Катарина де Атаиде просит аудиенции.

Г о ф м а р ш а л. Его величество сожалеет.

К а т а р и н а. Я спрашивала уже вчера. Его величество, вероятно, забыл, что моя семья принадлежит к первым семьям королевства.

Г о ф м а р ш а л. Его величество не забыл, однако сожалеет…

К а т а р и н а. Я уже слышала.

Г о ф м а р ш а л. Может быть, завтра…

К а т а р и н а. Речь идет о моем изгнании.

Г о ф м а р ш а л. Понимаю.

К а т а р и н а. Прошло тридцать лет. Мне было запрещено возвращаться в Лиссабон.

Г о ф м а р ш а л. Но теперь вы вернулись.

К а т а р и н а. Чтобы просить короля…

Г о ф м а р ш а л. Вы правильно сделали, что вернулись, и могли бы сделать это уже двадцать лет назад.

К а т а р и н а. Мне об этом никто не сказал.

Г о ф м а р ш а л. Потому что о вашем изгнании, дона Катарина, давно забыли.

К а т а р и н а. Я, к несчастью, о нем не забыла. Слово короля я считала королевским.

Г о ф м а р ш а л. Разве я утверждал что-либо иное?

К а т а р и н а. Да.

Г о ф м а р ш а л. Чистое недоразумение, дона Катарина. Но, как бы там ни было, положитесь на меня. Король отменит приказ о вашем изгнании.

К а т а р и н а. Вы забыли, что я сама его отменила.

Г о ф м а р ш а л. Но ведь вы хотели…

К а т а р и н а. Речь идет о другой просьбе.

Г о ф м а р ш а л. Может быть, я… Король ко мне прислушивается.

К а т а р и н а. Вы?.. (Нерешительно.) Речь идет…

Г о ф м а р ш а л (ободряющим тоном). Да?

К а т а р и н а. Когда тридцать лет назад меня сослали, я была еще молода.

Г о ф м а р ш а л. Если это вас утешит, дона Катарина: за эти тридцать лет мы все постарели на тридцать лет.

К а т а р и н а. Это меня не утешит. Ибо я была не только молода, я была и красива.

Г о ф м а р ш а л. Дона Катарина, я вижу это и сейчас.

К а т а р и н а. Но дон Луис Вас де Камоэнс этого не видит.

Г о ф м а р ш а л. Камоэнс? Поэт?

К а т а р и н а. Он избегает встречаться со мной.

Г о ф м а р ш а л. Я полагал, что он умер?

К а т а р и н а. Все слухи! Я-то знаю, в чем истина!

Г о ф м а р ш а л. Ну, возможно. Я лично мало интересуюсь поэзией. Я коллекционирую бабочек.

К а т а р и н а. И вот я хотела просить короля, — уж коль скоро он меня сослал и отнял у меня тридцать лет жизни… Это ведь все было по его приказу, понимаете?

Г о ф м а р ш а л. Понимаю…

К а т а р и н а. Я хотела просить его вернуть мне мою красоту.

Г о ф м а р ш а л. Вернуть вашу красоту?

К а т а р и н а. Да.

Г о ф м а р ш а л (задумчиво). Красоту… Это, конечно, такой вопрос, который может разрешить только сам король.

К а т а р и н а. Разумеется! Потому я и подумала об аудиенции.

Г о ф м а р ш а л. Я посмотрю.

К а т а р и н а. Может быть, завтра?

Г о ф м а р ш а л. Попытайтесь завтра.

Пауза. Смена акустики.

К а т а р и н а. Дона Катарина де Атаиде просила его величество об аудиенции, но я полагаю, что его величество и сегодня сожалеет…

Г о ф м а р ш а л. О нет, дона Катарина.

К а т а р и н а. Как — я смогу увидеть короля?

Г о ф м а р ш а л. Прошу вас, дона Катарина, следовать за мной. Я проведу вас в тронный зал.

Они проходят через двери, по переходам и лестницам.

К а т а р и н а. Все перестроили. Одна бы я тут наверняка заблудилась. Или все это было слишком давно…

Г о ф м а р ш а л. Наверное, все это было слишком давно.

Останавливаются.

Тронный зал, дона Катарина. (Распахивает двери.)

К а т а р и н а. Но…

Г о ф м а р ш а л. Что «но», дона Катарина?

К а т а р и н а. Это не трон… Это гроб!

Г о ф м а р ш а л. Его величество король умер сегодня утром от чумы.

Снаружи врывается звон колоколов.

Звон колоколов все громче. Перед замком.

Р о з и т а. Дона Катарина! Вы говорили с королем?

К а т а р и н а. Он был очень милостив, Розита. Где Педро, где повозка?

Р о з и т а. Я рада, что вы поговорили с королем. Дело в том…

К а т а р и н а. Ну что?

Р о з и т а. Я хочу сказать — тогда все, может быть, не так ужасно.

К а т а р и н а. Не так ужасно?

Р о з и т а. Дона Катарина, дело в том, что повозки больше нет… и Педро больше нет.

К а т а р и н а. Но ты-то ведь есть.

Р о з и т а. Да, я-то есть.

К а т а р и н а. Нам придется идти пешком.

Р о з и т а. Да.

К а т а р и н а. Я очень рада, что ты со мной, Розита. Не думай ни о чем! Ведь если мы захотим вернуться назад, в Сетубал, то очень хорошо, что не надо будет заботиться о скарбе.

Р о з и т а. Если вы так на это смотрите, дона Катарина…

К а т а р и н а. Да, я смотрю на это так.

Пауза.

Открытая местность. На корабельном пароме.

К а т а р и н а. Прощай, Лиссабон, холм над Тахо!

Р о з и т а. Хороший день для переправы — паруса наполнены ветром.

К а т а р и н а. И играют дельфины. Так хочется связать погоду с разлукой. Прощай, Лиссабон!

Р о з и т а. Небо такое голубое!

К а т а р и н а. Голубое или серое — любой цвет лишь усугубляет боль. Я поняла, Розита: сама погода — это тоже разлука. Почему ты не машешь?

Р о з и т а. Кому же махать?

К а т а р и н а. Небу, дельфинам, детям на берегу. Но ты не машешь, потому что прячешь руки.

Р о з и т а. Прячу руки?

К а т а р и н а. Король лежал на катафалке, и лицо его было черно. Не думаю, чтобы его положили в соборе. Но я имела в виду не короля, а тебя. Я заметила, что ты тайком поглядываешь на кончики пальцев.

Р о з и т а. Вы ошибаетесь, дона Катарина. Я и не гляжу на пальцы. Я не боюсь.

К а т а р и н а. И правильно. Я слыхала, на этот раз умерло меньше людей, чем десять лет назад.

Р о з и т а. Да. На этот раз было не так ужасно.

К а т а р и н а. А ну покажи свои руки!

Р о з и т а. Вот! Совсем белые.

К а т а р и н а. И вправду, совсем белые. Непостижимо.

Р о з и т а. А вы ожидали другого?

К а т а р и н а. Нет.

Р о з и т а (смеясь). А ваши руки, дона Катарина?

К а т а р и н а. Тихо! А то еще матросы вышвырнут меня за борт, перед самым берегом.

Р о з и т а. Почему?

К а т а р и н а. Не довольно тебе, что я их не показываю, Розита? (После паузы.) Но поверь мне — я заметила это только на корабле. Я бы не стала просить тебя ехать со мной.

Р о з и т а. Да ничего, дона Катарина.

К а т а р и н а. Возвращайся назад, на этом же корабле!

Р о з и т а. А куда?

К а т а р и н а. К Педро. Для меня будет утешением знать, что ты пристроена.

Р о з и т а. Для меня это не будет утешением. Дона Катарина, я не боюсь чумы, с тех пор как знаю, что она есть.

К а т а р и н а. Это ты должна будешь при случае мне повторить. Я думаю, это фраза, с которой для меня начинается мир. Как-никак, а это королевская чума — я коснулась пурпура на гробе.

Р о з и т а. Тогда я уже по чисто сословным причинам могу рассчитывать на то, что меня она не тронет.

К а т а р и н а. И все-таки я приказываю тебе не приближаться ко мне больше чем на три шага. Кто знает, сколь широко еще распространено чувство аристократизма.

Звонит корабельный колокол. Звук выключается.

В «Золотом ключе».

Х о з я и н. Жена, жена!

Ж е н а. Не кричи так громко. Я не сплю, так же как и ты.

Х о з я и н. А ведь у тебя это не от погоды. Так отчего же?

Ж е н а. Луна — она так ярко светит в комнату. Или эти собаки вдали. Скот шевелится в стойлах, звенит уздечками… А ты почему не спишь?

Х о з я и н. Да вот все думал: «Золотой ключ» хиреет на глазах. Уже и выгоды никакой нет его держать.

Ж е н а. Скоро белая штукатурка проступит из-под черной. Тоже преимущество.

Х о з я и н. А еще я думал: что я скажу, когда спросят меня на Страшном суде. И похвалиться нечем.

Ж е н а. Ну, до этого еще дожить надо. Да и спросят тебя не сразу в лоб о «Золотом ключе». Там ведь что постоялый двор, что кухонное корыто, что королевский скипетр — всему одна цена.

Х о з я и н. Знаю, знаю. Да и не в ценах дело.

Ж е н а. А в чем же?

Х о з я и н. В подагре моей. Знаешь, жена, я теперь уже предчувствую не погоду, а херувимов с мечами.

Ж е н а. Ну перестань, перестань, Фелипе. Вот что значит водиться с поэтами.

Х о з я и н. Слышишь? Слышишь?

Ж е н а. Уж не судная ли труба?

Х о з я и н. Хлопнули в ладоши. Тихо!

Ж е н а. В самом деле — я тоже слышу.

Х о з я и н. Давай встанем и зажжем свет. Я знал, я ждал — именно этой ночью.

Ж е н а. Любишь ты драматические эффекты, Фелипе. Кого ты ждал?

Х о з я и н. Подагру. И, может быть, поздних гостей.

Ж е н а. А не открыть ли просто окно?

Х о з я и н. Хорошая мысль. (Открывает окно и кричит во двор.) Эй, кто там?

Р о з и т а (снаружи). Дон Фелипе! Хозяин!

Х о з я и н. А! Одну минутку! Я сейчас спущусь. А где повозка?

Р о з и т а. Мы пришли пешком.

Ж е н а. Дамы — и пешком! Ты слышишь?

Р о з и т а. Дона Катарина изранила себе все ноги и не может больше идти.

Х о з я и н. Значит, ей нужно в постель.

Ж е н а. Оно и пора. Уже давно за полночь.

Р о з и т а. Нам надо спешить, хозяин, спешить в Сетубал. Прибой ждет дону Катарину.

Х о з я и н. Прибой и завтра никуда не уйдет. (В комнату.) Я только укрепляюсь в своих мыслях. Это ночь подагры. (Громко в окно.) Как там чума в Лиссабоне?

Р о з и т а. Умер король.

Х о з я и н. Вот оно что.

К а т а р и н а. Глупости, Розита! Скажи ему правду!

Х о з я и н. Это вы, дона Катарина?

К а т а р и н а. Камоэнс умер от чумы десять лет назад.

Х о з я и н. О! Вы уверены?

К а т а р и н а. Совершенно уверена.

Р о з и т а. Дона Катарина не привыкла ходить пешком. Если бы вы смогли дать нам осла! Ради милосердного господа!

Ж е н а. Скажи — не ради милосердного господа, а ради португальских дукатов! (Про себя.) Король умер. По-моему, он был дурак дураком. А кто наследник?

Х о з я и н. Он бездетный был.

Ж е н а. На него и похоже.

Х о з я и н. Как и мы.

Ж е н а. Так что будем делать с ослом?

Х о з я и н. Гм.

Ж е н а. Оседлай им Натерцию. Мы на этом разоримся, но, может, тебе полегчает с твоей подагрой.

Слышен скрип отворяемой двери.

Р о з и т а (снизу). Вы слышите, дон Фелипе?

Ж е н а (кричит вниз). Он пошел в стойло. Подождите минутку!

Открытая местность.

Р о з и т а. Все устроится, дона Катарина.

К а т а р и н а. Об этом нам уже сказано нашей религией. Можешь не повторять. Или — для такого особого случая скажи: «Все уже устроилось».

Р о з и т а. Уже?

К а т а р и н а. Луна светит достаточно ярко, чтобы я могла увидеть, как ты растекаешься от сочувствия. И глупо делаешь. Прости, Розита, что я тебе это говорю.

Р о з и т а. Да говорите, говорите все!

К а т а р и н а. А кто это сможет? Ты всегда была склонна к преувеличениям, дитя мое. Нет, все много проще: с тех пор как я заразилась чумой, я знаю, что чума есть. А раз есть чума, есть и все остальное.

Р о з и т а. Остальное?

К а т а р и н а. Не прикидывайся, что ты меня не понимаешь! Ты понимаешь больше, чем сама подозреваешь. Не ты ли сказала: я не боюсь чумы, с тех пор как знаю, что она есть.

Р о з и т а. Сказала.

К а т а р и н а. Раз это правда, что Камоэнс умер, значит, правда и то, что он позвал меня. Его любовь — вот единственная правда, и чума мне вернула ее. Какой прекрасный круг — достойный кругов луны и солнца! Посмотри на меня, Розита: чума возвратила мне юность. Да будет благословен король.

Р о з и т а. Да, дона Катарина.

К а т а р и н а. Если осел хорош, мы к рассвету будем в Сетубале. А прибой, кстати, слышен уже и раньше.

Р о з и т а. Много раньше.

Открывается дверь стойла.

Х о з я и н. Ну, пошла, Натерция!

Р о з и т а. Не подходите ближе, дон Фелипе!

Х о з я и н. Я ведь вам говорил, дона Катарина, что в Лиссабоне чума.

К а т а р и н а. Благодарю, дон Фелипе, благодарю.

Р о з и т а. Иди сюда, Натерция!

Х о з я и н. Слева бурдюк с вином, справа хлеб, овечий сыр и финики.

Осел трогает легкой рысцой.

Счастливо добраться до дома.

К а т а р и н а. Благодарю, дон Фелипе, благодарю.

Стук ослиных копыт постепенно замирает.

Перевел А. Карельский.