Модель. Зарубежные радиопьесы

Ингеборг Бахман ДОБРЫЙ БОГ МАНХЕТТЕНА

Добрый бог

Судья

Ян, юноша Старого Света

Дженнифер, девушка Нового Света

Билли }

Фрэнки } белки

Тюремный надзиратель

Секретарь в суде

Цыганка

Нищий

Портье

Бой-лифтер

Продавец газет

Двое детей

Бармен

Голоса, монотонные и бесполые

В зале суда.

Жужжит вентилятор — середина лета.

С е к р е т а р ь (в дверях). Ваша милость…

С у д ь я. Да?

С е к р е т а р ь. Можно ввести обвиняемого?

С у д ь я. Да. И выключите вентилятор.

С е к р е т а р ь. Слушаюсь. В такую жару?

С у д ь я. Выключите, я сказал!

Открывается дверь. Т ю р е м н ы й н а д з и р а т е л ь вводит о б в и н я е м о г о.

Н а д з и р а т е л ь. Обвиняемый, ваша милость. (Понизив голос.) Вот сюда. И во время допроса — стоять, понятно?

Вентилятор замедляет вращение и останавливается.

С у д ь я (изменившимся голосом). Сядьте!

Н а д з и р а т е л ь (негромко, поспешно). Садитесь! Вы слышали — садитесь! Можно сесть.

С у д ь я. Вы можете идти, Суини. И вы тоже, Росси.

Н а д з и р а т е л ь. Как прикажете.

С е к р е т а р ь. Благодарю, ваша милость.

Оба выходят. На несколько мгновений воцаряется тишина. Судья перелистывает бумаги.

С у д ь я (бормочет себе под нос, делая записи). Нью-Йорк Сити… августа… тысяча девятьсот… пятидесятого… (Затем четкой, бесстрастной скороговоркой.) Имя, год рождения, место рождения, цвет кожи, комплекция, рост, вероисповедание, среднее потребление алкоголя? Психические отклонения…

О б в и н я е м ы й. Да вроде бы нет.

С у д ь я (продолжает тем же тоном). Обвиняется в убийстве…

О б в и н я е м ы й. В убийстве?..

С у д ь я (вдруг меняет тон; равнодушно-доверительно). Убийственная жара, не правда ли? Такого пекла давно не было. Впрочем, помните, шесть лет назад? Когда тех двоих — Джо Бамфилда и Эллен… Эллен…

О б в и н я е м ы й. Эллен Гей.

С у д ь я. Верно. Когда их убило бомбой. Тогда тоже была такая жара.

О б в и н я е м ы й. Помню.

С у д ь я (извиняющимся тоном). Разумеется, я вызвал вас не для того, чтобы беседовать с вами о высоких температурах.

О б в и н я е м ы й. Надеюсь.

С у д ь я. Но было бы глупо заставлять вас отвечать на вопросы, когда все ответы я и так знаю.

О б в и н я е м ы й (презрительно). Вы?

С у д ь я (продолжая делать записи, как бы мимоходом). Ну, например, вы занимали три комнаты в старом доме на углу шестьдесят третьей стрит и пятой авеню неподалеку от зоопарка…

О б в и н я е м ы й. О-о!

С у д ь я. Вы были арестованы полицейскими Бонди и Креймером в холле отеля «Атлантик», когда вы, сразу после случившегося, поспешно устремлялись к выходу…

О б в и н я е м ы й (иронически). Устремлялся!

С у д ь я. Но ведь верно же, что вы…

О б в и н я е м ы й. Разумеется, верно. Но прошу прощения — я хотел бы вернуться к первому вопросу. Вы знаете также, кто я есть?

С у д ь я (после короткой паузы, неуверенно, робко). Добрый бог Манхеттена. А некоторые говорят еще: добрый бог белок.

О б в и н я е м ы й (взвешивая слова судьи). Добрый бог. Неплохо.

С у д ь я (поспешно). В вашей квартире обнаружены три мешка с кормом для белок.

О б в и н я е м ы й. Их конфисковали? Очень жаль. Манхеттен делал на мне бизнес. Видели вы еще кого-нибудь, кто бы пользовался многочисленными автоматами с жареными орешками на станциях подземки?

С у д ь я. Итак, вы покупали эти орешки для белок. Вы любитель животных? Говорят, есть страны, в которых эти звери пугливы и невинны; но у нас они выглядят злобными и развращенными и, по слухам, находятся в сговоре с самим дьяволом. Или вы торгуете животными? Обращаю ваше внимание на то, что я начинаю допрос.

О б в и н я е м ы й. Не знаю, в состоянии ли я удовлетворить чье-либо любопытство. Чего вы ждете от меня? Оправданий? В лучшем случае я могу вас просветить. Но если позволите старому человеку дать вам совет…

С у д ь я. Кажется, я хорошо сохранился. Но я уже сам не мальчик.

Д о б р ы й б о г. Начинайте с самого начала — или с конца! Внесите систему в ваш допрос. Я вижу, вы похозяйничали в моем бюро: все картотеки, вся корреспонденция перед вами. Чего удобнее. Моя работа была трудней: кропотливая, я бы сказал — детективная, и без белок я бы с ней не справился. Они были моими связными, почтальонами, осведомителями, агентами. Их были сотни в моем подчинении, а двое из них — Билли и Фрэнки — возглавляли весь аппарат. Уж на этих можно было положиться. Я никогда не закладывал бомбу, пока они не отыщут место и не рассчитают время — место, чтобы уж наверняка, и время, чтобы уж наверняка…

С у д ь я. Что — наверняка?

Д о б р ы й б о г. …поразить тех, кому пришел черед.

С у д ь я. Чей же имелся в виду черед?

Д о б р ы й б о г. О! Этого вы не знаете? (С любопытством.) А в чем, интересно, вы видите суть дела?

С у д ь я. Я ее уже не вижу. Я видел цепь покушений на людей, никому не сделавших зла, — покушений, совершенных неуловимым маньяком.

Д о б р ы й б о г. Я полагал, что заключения ваших психиатров вы принимаете всерьез.

С у д ь я. Я так считал, пока мне не стало известно, что виновник этих инцидентов — вы.

Д о б р ы й б о г. Виновник. Прекрасно! Виновник.

С у д ь я. Следствие, по сути, завершено, — если не считать этого последнего дела.

Д о б р ы й б о г. Это последнее «дело» — как вы изволите называть его на вашем сомнительном жаргоне — и для меня еще не завершено. Мне бы очень хотелось знать — раз уж я был лишен возможности выполнить свою задачу до конца, — что сталось с молодым человеком, который ускользнул подобру-поздорову.

С у д ь я. Подобру-поздорову?

Д о б р ы й б о г. Да его, как я полагаю, даже и не поцарапало.

С у д ь я. Не поцарапало, верно. Но…

Д о б р ы й б о г. Он не уехал?

С у д ь я. Нет, отчего же — уехал. Он в тот же вечер сел на корабль, отправлявшийся в Шербур.

Д о б р ы й б о г. А! Вот видите! А этот человек клялся, что не сядет на корабль, клялся жить и умереть подле нее, клялся принять на себя все лишения и все невзгоды, забыть свою отчизну, забыть свой язык и до конца своих дней говорить с ней на новом языке. Но он сел на корабль и не задержался даже, чтобы похоронить ее, и там он сойдет на берег и забудет, что при виде ее растерзанного тела он ощутил еще большую бездну под ногами, чем при виде Атлантики.

С у д ь я. Да, эту девушку он не похоронил.

Д о б р ы й б о г. Даже не похоронил! Воистину пускай он живет и дальше! Но я сейчас вам все расскажу! Как там говорится? Правду, только правду, ничего, кроме правды. Я ведь и главный свидетель тоже, а скоро вы вообще забудете о том, что считали меня обвиняемым.

С у д ь я (сухо). Я вас слушаю.

Д о б р ы й б о г. Примерно недели две назад я получил донесение о происшествии на Большом Центральном вокзале. От совершенно рядового, начинающего зверька, еще только проходившего испытательный срок; до тех пор я не обращал на него никакого внимания.

С у д ь я. Что произошло на вокзале?

Д о б р ы й б о г. Ничего особенного. Часов около пяти пополудни, когда скорый поезд из Бостона вошел в преисподнюю Большого Центрального вокзала и толпы пассажиров растеклись по холлам, блуждая в поисках выхода, мечась между раскаленными перстами багровых и зеленых стрел, когда со стен низвергались звуки органа, и лихорадочно спешили стрелки часов, и бешено плясали огни в трубках, борясь с обступающим мраком, — в город прибыли двое новеньких. Ну и что тут особенного? Спросите вы и, наверное, будете правы. Однако ж именно благодаря этому месту, и положению стрелки часов, и этой невероятной музыке, и дрожи вагонов на рельсах, и сгустку людских голосов все могло начаться снова.

С у д ь я. Что могло начаться?

Д о б р ы й б о г (весь погруженный в воспоминание). Она шла за ним, в белом и розовом. Кругом было столько голосов, и ее голосок в этом хоре был ничтожен; было столько возможностей, и эта была самая невозможная, — но она за нее ухватилась.

Г о л о с а (без тембра, без выражения, ясные и размеренные).

ИДИТЕ ТОЛЬКО НА ЗЕЛЕНЫЙ СВЕТ

ПОЗАБОТЬТЕСЬ ЗАБЛАГОВРЕМЕННО

НЕ ЗАДЕРЖИВАЙТЕСЬ

ВНИМАНИЕ ОТЪЕЗЖАЮЩИЕ ПРОВЕРЬТЕ

ЭКОНОМЬТЕ ВРЕМЯ ПРОХОДИТЕ

НАДЕЖНО БЫСТРО УДОБНО

ГРОЗОВЫЕ ЛИВНИ ОСАДКИ НАДЕЖНО

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ ВЫГОДНО УДОБНО

ТОЛЬКО НА ЗЕЛЕНЫЙ СВЕТ ПОМНИТЕ

БЕРЕГИТЕСЬ КОРИЧНЕВОЙ И КРАСНОЙ

ЧЕРНОЙ И ЖЕЛТОЙ УГРОЗЫ

ЧТО ПОДУМАЮТ НАШИ УБИЙЦЫ

ТЫ НЕ МОЖЕШЬ СТОП

ПРИ КРАСНОМ СВЕТЕ СТОЯТЬ

На Большом Центральном вокзале.

Д ж е н н и ф е р. Вы ищете выход?

Я н (рассеянно, недружелюбно). Простите?

Д ж е н н и ф е р. Я подумала… я уже видела вас в Бостоне… и подумала, что вы приезжий.

Я н. Не беспокойтесь. Я сориентируюсь.

Д ж е н н и ф е р. А вам понравился Бостон?

Я н. Н-ну…

Д ж е н н и ф е р. А Нью-Йорк? Как вы находите Нью-Йорк?

Я н. Благодарю вас. Я его еще не знаю.

Д ж е н н и ф е р. Я ехала в том же вагоне, всю дорогу. За два ряда от вас. Вы были у нас на вечеринке в университете.

Я н. Да. Попал случайно.

Д ж е н н и ф е р. Меня зовут Дженнифер. Один раз вы на меня посмотрели, и я подумала, что вы хотите меня пригласить.

Я н. Я не танцую.

Д ж е н н и ф е р. Я это сразу и поняла. (Как будто отвечая на вопрос анкеты.) Европейцы мне нравятся. (Нерешительно.) А… что привело вас в Нью-Йорк?

Я н. Желание уехать. У меня осталось только несколько часов — или несколько дней — до следующего корабля.

Д ж е н н и ф е р. Это ужасно. Вы должны уезжать?

Я н. Не должен, но хочу. Разве я уже не сказал?

Д ж е н н и ф е р (беззвучно). Нет!

Я н (вежливо). Да. До свидания. Приятно было познакомиться.

Д ж е н н и ф е р. Тогда я сяду вот в это сиреневое такси. А вы можете взять следующее, бело-голубое. Они потом еще часто будут встречаться — на Бродвее и дальше, на Бронксе. Но вас уже внутри не будет, и меня тоже.

Я н (после короткого раздумья). Послушайте…

Д ж е н н и ф е р. Дженнифер.

Я н. Сиреневый цвет вам не идет. Сколько вам лет?

Д ж е н н и ф е р. Двадцать три.

Я н. А чем вы занимаетесь?

Д ж е н н и ф е р. Я изучаю политологию, но недавно только начала. И мне тоже хочется повидать мир. Я знаю гостиницы Бостона и Филадельфии, скоро, может быть, узнаю и парижские, а в Нью-Йорке не знаю ни одной. Фантастика, правда?

Я н. Ну уж.

Д ж е н н и ф е р. Я, значит, даже не могла бы вам быть полезной.

Я н. Так поехали тогда вместе со мной, — это и в самом деле фантастика, что вы не знаете Нью-Йорка. Я тут тоже ни одной гостиницы не знаю, но меня это не огорчает. Между прочим, я здорово проголодался и должен сначала чего-нибудь перекусить, прежде чем соображать дальше.

Мимо проходят люди, несколько голосов заглушают слова Яна, и Дженнифер удаляется на несколько шагов.

Дженнифер! Да постойте же! (Подбегает ближе, запыхавшись.) Что это вы делаете?

Д ж е н н и ф е р (тоже запыхавшись). Орешки! Хочу вам взять орешков из автомата, раз вы проголодались. Надо нажать вот на этот рычажок…

Как только она нажимает на рычаг, из автомата раздается несколько тактов музыки — музыки, которая в дальнейшем будет звучать еще не один раз.

Музыка бесплатно. За одну монетку вы получаете орешки и музыку на всю жизнь.

Я н (развеселившись). Господи, это похоже на корм для белок.

Д ж е н н и ф е р. Они совсем свежие, клянусь. (Лукаво.) И еще я готова поклясться, что белки тащат сюда все свои сбережения, чтобы им постоянно подсыпали вкусный корм.

Я н (весело). А знаете, Дженнифер, кого я сейчас видел? Белку. (Таинственным шепотом.) И она сунула мне письмо.

Д ж е н н и ф е р. О!

Я н. А в нем написано: «Смотри не проболтайся!»

Д ж е н н и ф е р. А дальше?

Я н. «Этот вечер ты проведешь с Дженнифер на небесной земле…».

Д ж е н н и ф е р. Почему «на небесной земле»?

Я н. Потому что так она здесь называется. Ма-на Хат-та. Это мне объяснили индейцы. Но их костюм был чистый маскарад, и они были такие же настоящие, как те буйволы, которых обучали бегать на ипподроме.

Д ж е н н и ф е р. И от кого же письмо?

Я н. Подпись неразборчива. (Жует.) Орехи очень вкусные, но нам все равно надо поесть что-нибудь более основательное. Что основательно?

Д ж е н н и ф е р. Кухня итальянская и китайская, испанская и русская. Артишоки, плавающие в масле; зеленый чай к ласточкиным гнездам, зеленый лук к нежным змеям, и к плодам всех стран — плоды всех морей.

Я н. А мне бы хотелось ледяного воздуха, потому что такая жара, и комнату в сумеречном освещении, и белую куропатку, и напиток из Гренландии, в котором плавали бы льдины. И хотелось бы хоть несколько часов смотреть на вас — прохладные плечи, прохладное лицо, прохладные круглые глаза. Вы бы поверили, что это возможно?

Д ж е н н и ф е р. Твердо верю.

В ночном баре, потом на улице, потом в дешевой гостинице. Звучит музыка, затем обрывается.

Д ж е н н и ф е р (замедленным голосом). Так это же неправда, что ты не умеешь танцевать.

Я н. Пойдем, пойдем отсюда.

Д ж е н н и ф е р. Бедные мои руки. Бедные, бедные мои плечи. Пожалуйста, не надо. Ничего не надо.

Я н. Уже два часа утра.

Д ж е н н и ф е р. А где мы? Почему официанты уже не поют?

Я н. Не пей больше! Это раньше было. Здесь официанты не поют.

Д ж е н н и ф е р. А почему?

Ц ы г а н к а (внезапно подходит к ним). Одну минутку. Подарите мне одну только минутку. Прошу ручку, девушка. Я нагадаю вам по ней ваше будущее.

Я н. Пошли!

Д ж е н н и ф е р. Будущее, да-да… Постой! Она нагадает мне будущее. И ты тоже дай ей свою руку. Она настоящая цыганка. Румяная, смуглая и такая грустная. Вы ведь настоящая, правда?

Ц ы г а н к а. Я ничего не вижу по твоей руке. Ты причинила себе боль?

Д ж е н н и ф е р. Это он. Он вонзил в нее ногти. До сих пор болит.

Я н. Дженнифер!

Д ж е н н и ф е р. Так ничего и не видите? Совсем, совсем ничего?

Ц ы г а н к а. Может быть, я ошибаюсь.

Я н (холодно). Не может быть.

Д ж е н н и ф е р. А его рука?

Ц ы г а н к а. Вы будете долго жить, молодой человек, и вы этого никогда не забудете.

Я н (иронически). Не смею надеяться.

Д ж е н н и ф е р (вспылив). Да вы даже не посмотрели на его руку!

Я н. Успокойся. Цыганкам достаточно взглянуть на осадок в стакане — и все ясно. В моем еще плавает лимонная корка. Это показательно.

Ц ы г а н к а. Да. И спокойной ночи.

Д ж е н н и ф е р (тихо). Она не взяла денег. Послушай, хотела бы я знать, в каких местах я сегодня с тобой побывала.

Я н. Для дневника? Для записной книжки?

Д ж е н н и ф е р. Думаю, что для записной книжки это не подойдет.

Я н. Свежий воздух тебя протрезвит. Осторожно, тут три ступеньки.

Д ж е н н и ф е р. Два часа утра. А кто это сидит тут на ступеньках? Бедняга, вы не идете спать?

Н и щ и й. Благодарю за заботу. Чего только не вынесет такой бедняга, как Мек…

Д ж е н н и ф е р. Вы актер?

Н и щ и й. …затерянный в этом граде страданий, погруженный в неизбывную муку, последний среди последних. Прошу посильного подаяния для себя и себе подобных.

Д ж е н н и ф е р (шепотом). У меня есть пакетик орешков, два доллара и шарф. Возьмите все.

Н и щ и й. Во имя ничье. И да не воздаст никто. Нас тут слишком много, красавица, в этом городе нищих. Мы никакого цвета. Завидуем цвету кожи и белых и черных. Конечная станция Боуэри. Но вам с вашим кавалером надо в надземку, пока ее не снесли. Здесь вонь стоит до небес. Станция налево за углом. Приятных сновидений.

Д ж е н н и ф е р. Спасибо. (Глотнув воздух, идут дальше.) Мой кавалер… Я слишком устала, чтобы ехать домой. Пошли.

Я н. Но самое позднее в десять я должен… Прости. Пойдем в первую попавшуюся гостиницу. Хочешь?

Д ж е н н и ф е р. Скажи мне еще что-нибудь про мои глаза!

Я н. По-моему, дальше нет смысла искать. Уже так поздно.

Д ж е н н и ф е р. Или про мои губы. Как это было? Ты коснулся соломинкой моих губ, а своим коленом моих колен. И сказал:

Я н. Pas d’histoire[2].

Д ж е н н и ф е р. Нет.

Я н. Ну, так я сейчас тебе говорю, что был бы очень обязан, если бы ты не устраивала никаких историй.

Д ж е н н и ф е р (зябко). Давай идти дальше — долго, долго идти.

Я н. Деточка, скоро уже утро. Что ты обычно делаешь в это время?

Д ж е н н и ф е р. Сплю. Но по субботам, когда бывают вечеринки, я вот так же долго не ложусь. И Артур целует меня на прощание, или Марк, или Трумен. Ты не видел Трумена? Он тогда был со мной. Очень, очень милый. Ты тоже должен меня сейчас поцеловать и пожелать спокойной ночи.

Я н. Это пусть делают Трумен или Марк.

Д ж е н н и ф е р. Да нет, конечно, ты не должен. Смотри не проболтайся.

Останавливаются.

Господи, чего тебе здесь нужно, в этом кошмарном доме?

Я н. Не дури.

Входят в дом.

Ж е н щ и н а (сонным, неприятным голосом). Что угодно?

Я н. У вас есть свободная комната?

Ж е н щ и н а. Только вот здесь, внизу. Номер первый. Плата вперед. Ключ. Освободить до обеда.

Они проходят, не говоря ни слова, по коридору, он отпирает дверь в комнату и затем запирает ее за собой.

Д ж е н н и ф е р. С незнакомым человеком нельзя заходить в гостиницу, верно?

Я н. А, знаем мы эти разговорчики.

Д ж е н н и ф е р. Какой тут ужасный воздух. Даже нет вентилятора.

Я н. Ну и что тут такого ужасного?

Д ж е н н и ф е р. Да ничего. Но не могу же я прямо сейчас… здесь… понимаешь, не могу. Я же ничего о тебе не знаю. О, пожалуйста, расскажи мне что-нибудь о себе. Давай поговорим, подумаем.

Я н. Раздевайся!

Д ж е н н и ф е р (плаксивым голосом). Бедные мои руки. Бедные, бедные мои руки. Ты только погляди на них.

Я н. Разве не ты сама меня во все это втравила? У меня и в мыслях не было причинять кому-нибудь боль.

Д ж е н н и ф е р. Если бы еще хоть комната не была такой грязной и темной — это ведь жилье для мух, для тараканов. И я тут тоже грязная от сладкого, липкого воздуха. Ты чувствуешь вкус сиропа во рту?

Я н (потеплевшим голосом). Сладкая Дженнифер… Не думай ни о чем, закрой глаза… (Вдруг меняет тон, с иронией, хотя и едва заметной.) Ой, что я сказал — «сладкая»?

Д ж е н н и ф е р (вся дрожа). Да.

Я н. Я хотел сказать совсем другое. Вообще-то, знаешь, при этом ни о чем уже больше не думаешь. А на самом деле я подумал о том, что утром мне надо в пароходное агентство.

Д ж е н н и ф е р. А что сказала цыганка?

Я н. Иное, чем графолог, который подходил к нашему столу до нее. Твои слишком энергичные палочки и хвостики свидетельствуют о чувственности, мои слишком узкие заглавные буквы — о том, что я что-то скрываю, а размашистые черточки над «т» — о смелой фантазии. При наличии доброй воли и соответствия знаков зодиака возможность гармонического союза не исключена. Но, сладкая моя Дженнифер, какую короткую ночь мы проведем, не подозревая даже, какие долгие ею закончились дни!

Д ж е н н и ф е р (глухо). Выключить свет?

Я н. Выключай. И поверь мне — я так бы хотел засыпать тебя снегом, чтобы ты стала еще прохладней, чем есть, и еще больше бы обо всем сожалела. Я, может быть, тоже буду обо всем сожалеть — или в лучшем случае обо всем забуду. Заранее ничего не знаешь. Да и потом тоже. Одна ночь — это так много и так мало.

Д ж е н н и ф е р (как будто не слушает его). Можно было бы включить радио. Сейчас как раз должна быть ночная музыкальная программа. Когда я возвращаюсь домой, я всегда еще слушаю музыку перед сном. Это так здорово.

Я н. Музыку? Моя милая Дженнифер, сейчас ты не будешь слушать музыку… (и все-таки начинается тихая музыка) потому что я этого не позволю.

Д ж е н н и ф е р (сквозь слезы). Не позволишь? Ты ужасен. Почему? Зачем ты это делаешь? Зачем, зачем, зачем?

Я н. А зачем ты меня целуешь? Зачем?

Музыка становится громче, потом умолкает, и несколько мгновений стоит тишина.

Я н. Дженнифер! Прошу вас.

Д ж е н н и ф е р (сквозь сон). А который час?

Я н. Двенадцать. Мне надо было бы давно уже…

Д ж е н н и ф е р (все поняв). Давно уже. Разумеется.

Я н. Это только здесь похоже на ночь. Окно чуть ли не под землей. Светлый двор без луча света. Кстати, вы были правы насчет грязи.

Д ж е н н и ф е р. Идите же. Я не просила меня дожидаться. Вы не купите билета и прозеваете корабль.

Я н. Не говорите так со мной, Дженнифер. Вы были восхитительны, и я вам очень благодарен.

Д ж е н н и ф е р (меняя тон, искренне). Омерзительно, правда?

Я н. Что?

Д ж е н н и ф е р. Проснуться в темноте и так глубоко, глубоко внизу. С этим вкусом во рту.

Я н. Мы сейчас пойдем позавтракаем, и вы почувствуете себя лучше.

Д ж е н н и ф е р. Никуда я не пойду — и ничего больше не почувствую.

Я н (сдавленным голосом, осторожно). Может быть, ты оденешься, ежик. Мы могли бы тогда спокойно оба всем поговорить. Уйти бы поскорей отсюда!

Д ж е н н и ф е р. Подайте мое платье. Можете к нему прикоснуться, не бойтесь. И можете не отворачиваться. (Холодно.) К какой новой вежливости и сдержанности вы хотите меня приучить?

Я н. Мне очень жаль.

Д ж е н н и ф е р. Хоть я и была так восхитительна?

Я н (тепло). Прости, пожалуйста. Мне пора было бы это понять.

В дверь стучат.

Ж е н щ и н а (снаружи). Вы освобождаете комнату или остаетесь?

Я н. Мы уже выходим.

Ж е н щ и н а. Ну так живей, живей. (Удаляется.) Когда еще убирать надо. Наглость какая! Уже первый час. Вот надо было бы…

Г о л о с а.

ИДИТЕ ТОЛЬКО НА ЗЕЛЕНЫЙ СВЕТ

ДОВЕРЬТЕСЬ НАМ ПРИЗНАЙТЕСЬ НАМ

НАСЛАДИТЕСЬ И НЕ РАСКАЕТЕСЬ

СКАЖИТЕ ВСЕМУ МИРУ СКАЖИТЕ ВСЕМ

СТАНЦИЯ СОЛНЦЕ КРЕДИТ НА ЛУНЕ

ТОПЛИВО СНОВ ЯРЧЕ И ЖАРЧЕ

ПОСЛЕДНЮЮ РУБАШКУ ПУТЬ ВСЕХ ВЕЩЕЙ

К ЧЕМУ ВИНИТЬ ВО ВСЕМ ДРУГИХ

ВЗБАДРИВАЕТ ПОДХЛЕСТЫВАЕТ ОПЬЯНЯЕТ

ШАГАЙТЕ В МИР ГЛЯДИТЕ ВДАЛЬ

ПОМНИ ПРИ КРАСНОМ СВЕТЕ СТОЯТЬ

ОБ ЭТОМ НЕЛЬЗЯ ЗАБЫВАТЬ

Я н. Письмо от белки?

Д ж е н н и ф е р (решительно). Никакого письма от белки.

В зале суда.

Д о б р ы й б о г. Вот так это началось.

С у д ь я. А похоже как раз, что кончилось.

Д о б р ы й б о г. Вы не понимаете. Только сейчас-то и появилась опасность, и я ее сразу почуял — ну, думаю, опять началось. И лишь с этого момента я принялся за преследование.

С у д ь я. Но что же тут было преследовать? Я не вижу ничего необычного в том, что молодой человек во время путешествия (откашлявшись) ищет повода завязать интрижку и находит его. Обычная история. Поведение не очень достойное, несколько легкомысленное. Но в общем-то — случай как тысячи других.

Д о б р ы й б о г. Не случай! День настал. Ночные видения растаяли.

С у д ь я (осторожно, будто нащупывая вывод). Вы моралист? Вы этим возмущены?

Д о б р ы й б о г. О нет. Я ничего не имею против людей легкомысленных, скучающих или одиноких, время от времени нарывающихся на неприятность. Я их понимаю — надоело быть одному, хочется убить время. Но неужели вы не заметили, что здесь началось оно? И послушайте, как началось. Он сказал: «Письмо от белки?», потому что в нем была еще легкая неуверенность. Ему не следовало так спрашивать. Она же ответила: «Никакого письма от белки». И он — потому что ей ни в коем случае нельзя было так отвечать! — спросил дальше:

Дальше — снова в гостинице.

Я н. Ты проголодалась?

Д ж е н н и ф е р (неуверенно). Разве это имеет какое-нибудь значение?

Я н. Да.

Д ж е н н и ф е р. Проголодалась.

Я н. Чего хочешь — свежего кофе или тостов с апельсиновым соком?

Д ж е н н и ф е р. Всего хочу. Я жутко проголодалась.

Дальше — снова в зале суда.

Д о б р ы й б о г. При этих словах она снова на него взглянула, и день настал.

С у д ь я (перелистывая бумаги). Итак, они пошли завтракать. Из кафетерия он позвонил в пароходное агентство, где его попросили позвонить завтра или послезавтра, поскольку они пока еще не могли гарантировать ему место на «Иль-де-Франсе».

Д о б р ы й б о г. День настал. На всех магистралях города забила жизнь, и грянул снова яростный гимн — работе, зарплате, доходу. Трубы гудели, возвышаясь, подобно колоннам воскресших Ниневии и Вавилона, и тупые и острые черепа небоскребов касались серого тропического неба, сочившегося влагой и нависшего над крышами, подобно омерзительной бесформенной губке. Рапсоды гигантских типографий ударили по наборным машинам, возвещая о свершившемся и провозвещая грядущее. Тонны капустных голов покатились на рынки, и сотни трупов в домах скорби, насурьмленные и наманикюренные, воздвиглись в стеклах витрин.

Под давлением тысяч атмосфер уничтожались отбросы минувшего дня, и покупатели рылись в универсамах в поисках новой пищи и клочьев завтрашней моды. По конвейерам плыли пакеты, и эскалаторы поднимали и спускали людские гроздья сквозь клубы сажи, отравы и выхлопных газов.

Буйное лето швыряло новые краски на кузова автомобилей и на шляпки женщин, колышущиеся над бульварами, на блестящие упаковки для риса и меда, для индейки и краба. И люди ощущали себя живыми, куда бы ни шли, — и чувствовали себя частицей этого города — единственного изобретенного и возведенного ими для всех своих потребностей на земле. Этого города городов, который в своей агонии, в своей лихорадочной гонке поглощает всех и в котором процветает все, все! Даже это.

С у д ь я. Преступление. Убийство.

Д о б р ы й б о г (как бы отстаивая свою мысль). Я думал еще и о другом.

С у д ь я (отрывисто). Ну хорошо. Итак, оба после телефонного разговора покинули кафетерий и отправились подземкой на сто двадцать пятую стрит в Гарлем. Там они зашли в бар, где выпили коктейль и прихватили с собой две пластмассовые мешалки на память; потом заглянули в церковь, где тоже прихватили два картонных веера с изображением эпизодов из жития святой Катарины Сиенской. В магазине граммофонных пластинок их застали за тем, что они слушали популярные мелодии в обществе нескольких негров; а затем, следуя напутствиям туристического бюро, они отправились на Лексингтон-авеню и сняли комнату в отеле «Атлантик».

Д о б р ы й б о г. Тут есть еще одна маленькая деталь, которую мне не хотелось бы упустить из виду. Это история с этажом. Уж если вы действительно заинтересованы в прояснении всех обстоятельств…

С у д ь я. История с этажом?

Холл отеля «Атлантик».

П о р т ь е. Есть еще номер триста седьмой на седьмом этаже. Окна во двор, так что очень спокойно.

Д ж е н н и ф е р (Яну, тихо). Так и ни одного с видом на улицу? Повыше?

Я н (портье). И ничего нельзя сделать? Действительно ничего?

П о р т ь е. К сожалению, нет. Если вы останетесь на более долгий срок, я могу взять вас на заметку, — вдруг освободится номер повыше, с видом на улицу. Заранее ведь ничего не знаешь.

Я н. Да мы тоже не знаем… будем ли мы еще здесь. Но имейте нас в виду. (Отходя, Дженнифер.) Ты расстроилась?

Д ж е н н и ф е р. Нет. Может, так оно и лучше. Чтобы меньше думать.

Б о й - л и ф т е р. На подъем, пожалуйста.

Лифт поднимается.

Д ж е н н и ф е р (сквозь шум лифта, блаженно). Подъем! Какой подъем! Чувствую его в ушах. А наверху — сейчас увидишь — будет вентилятор с холодным воздухом, воды сколько хочешь и чистота до блеска.

Лифт останавливается. Они идут по коридору к своему номеру.

Я н. Вот будет здорово — ты с мокрыми волосами, с каплями на губах, на ресницах. Ты будешь вся светлая, белоснежная и разумная, и мы ни в чем не будем упрекать друг друга.

Д ж е н н и ф е р. Если твоему кораблю надо будет отплывать, он отплывет. Если мне надо будет помахать, я помашу. Если мне позволено будет поцеловать тебя в последний раз, я сделаю это вот так, быстро-быстро, в щеку. Отпирай.

В номере седьмого этажа.

Я н. Да, смышленая, старательная Дженнифер. Но, поскольку я такой недоверчивый, испытание будет продолжено. Скажи: когда будет завтра?

Д ж е н н и ф е р (отчеканивая). Не ранее чем завтра.

Я н. А сегодня?

Д ж е н н и ф е р. Не позднее чем сегодня.

Я н. А сейчас?

Д ж е н н и ф е р (медленно, обнимая его). Вот сейчас.

В зале суда.

С у д ь я. Итак, дело все-таки снова кончилось интимностями.

Д о б р ы й б о г. Нет, нет! Об этом не может быть и речи! Оставьте эти глупые фразы. Это была взаимная договоренность с соблюдением дистанции.

С у д ь я. Перейдем к делу!

Д о б р ы й б о г. Но эта дистанция не может быть соблюдена до конца. Она то и дело нарушается. Вот, к примеру, этот смех. Да, строго говоря, с него все и началось. (Мрачно.) С той непостижимой улыбки. Как поглядишь на них — смеются совсем без причины.

С у д ь я. Кто смеется?

Д о б р ы й б о г. Те, с кем это начинается.

С у д ь я. Бред.

Д о б р ы й б о г (энергично поддакивая). Бред! Вот именно! Смеются у всех на глазах — и все же не видят никого. Или улыбаются прохожим — просто так, еле заметно, как заговорщики, которые не хотят показывать другим, что правила игры вот-вот будут отброшены. Эта улыбка витает как знак вопроса, но знак вызывающий, бесцеремонный.

С у д ь я. Ну и что? От этого никому нет вреда.

Д о б р ы й б о г. Не скажите! Они, как тлеющий кончик сигареты в ковре, начинают выжигать дырку в заскорузлом, очерствелом мире. Этой своей неотрывной улыбкой.

С у д ь я. К делу!

Д о б р ы й б о г. Около полуночи они встали. Конечно же, в это время встают одни грабители, буфетчицы да ночные сторожа. И они пошли к Бруклинскому мосту.

С у д ь я. Верно. К мосту. Зачем?

Д о б р ы й б о г. Низачем. Пошли — и стали там, прислонясь к балкам, чтобы помолчать минутку. А потом заговорили снова.

На мосту.

Я н (шутливо, весело). Если ты пойдешь со мной в китайский город, я куплю тебе рубашку с драконом.

Д ж е н н и ф е р. И дракон охранит меня.

Я н. Если ты пойдешь со мной в Вилледж, я украду для тебя лестницу, чтобы ты могла спастись, когда начнется пожар. Потому что я хочу любить тебя долго.

Д ж е н н и ф е р. И любовь спасет меня.

Я н. Если ты пойдешь со мной в Гарлем, я куплю тебе темную кожу, чтобы никто тебя не узнал. Потому что я один хочу любить тебя, и любить долго.

Д ж е н н и ф е р (выпадая из роли). А как долго?

Я н. Ну играй же, Дженнифер! Не спрашивай: как долго? Скажи: и любовь защитит меня.

Д ж е н н и ф е р (глубоко вздохнув). И любовь защитит меня.

Я н. А если ты пройдешь со мной по Боуэри, я подарю тебе долгие линии жизни с ладоней нищих, потому что я хочу любить тебя и старой и дряхлой.

Д ж е н н и ф е р (с прорвавшимся ликованием в голосе). Письмо от белки! Наконец-то снова письмо от белки!

Я н. А что в письме?

Д ж е н н и ф е р. «Смотри не проболтайся! Сегодня ночью Дженнифер будет ждать тебя на Бродвее под водопадом из пепсиколы, рядом с пеной брызг, у колодца Нежданной Удачи».

Я н. Я не проболтаюсь.

Д ж е н н и ф е р. Ты придешь?

Я н. Иди ко мне! Я уже пришел.

В зале суда.

Д о б р ы й б о г. Это они играли. Игра называется — любовь. Они играли в нее повсюду — на темных углах улиц и в мутных барах Бродвея, в пляске неоновых колец перед кинотеатрами на сорок второй стрит, под ливнем лучей из искусственных солнц и комет. Но с игрой у них вышло то же, что и со смехом. Они нарушили все ее разумные условия, все, что в ней можно было с пользой употребить.

С у д ь я (педантично). Около пяти часов утра они вернулись в отель.

Д о б р ы й б о г. Усталые, будто полинявшие от этого опьянения, от этого забвения всего и вся. Шли рядом друг с другом и глядели прямо перед собой, более отдалены друг от друга, чем в игре, в смехе, во сне. Потом, наверху, — немые объятия, немое действо долга, вершимое еще без бунта, еще под гнетом закона. Но час был недалек. Уже недалек.

С у д ь я (недовольным тоном). Углубление в такие частности абсолютно бессмысленно. Я не вижу мотива. События ни о чем мне не говорят. А я хочу в конце концов знать ваш мотив. Возмущение? Нет. Зависть?

Д о б р ы й б о г. Дайте же мне время! Разве я не проявляю добрую волю?

С у д ь я (холодно). Как и положено Доброму богу.

Д о б р ы й б о г. Я долго проявлял добрую волю, и тогда тоже. Вы не поверите, но я дал им шанс.

На третий день у портье все еще не появилось никакого другого свободного номера. После обеда они катались на упряжке в Центральном парке и с разгону чуть не врезались в парад. Впереди вышагивали тамбурмажор-девицы, взметая ножки к небу, — вечно юные и бравые балерины асфальта, выкидывающие свои антраша в пользу жертв войны и фабрикантов войны. Лентами были украшены кроны деревьев, покрышки машин и головы людей; визжали дети, и белки восседали на остатках газонов. Они очертили границы своих владений выплюнутой ореховой скорлупой, а там, где киоски и автоматы столпились вокруг водяных лилий в пруду, были сколочены подмостки, натянут занавес, и за пять центов каждый мог пойти туда и насладиться представлением, равного которому нет. Кукольниками, державшими марионеток за нитки, были Билли и Фрэнки, обе мои белки. Потому что мои хрипатые кровожадные капитаны больше всего на свете любят в свободное время разыгрывать перед людьми жуткие спектакли в прекрасных фразах, которые сочинили для таких случаев наши поэты.

Как только собиралось около дюжины зрителей, за ними задергивали занавес. Две другие белки вцеплялись когтями в полотно и повисали на стволах. Живые крючки. Внутри было темно, мерцал лишь пол маленькой сцены, покрытый фосфором, приготовленный для трупов, а программу с комментариями возвещали оба актера, чьи голоса раздавались из-за кулис.

В театре.

Ф р э н к и. Всего за пять центов! Люди и страсти! Пять самых знаменитых любовных историй мира!

Б и л л и. Орфей и Эвридика.

Ф р э н к и. Тристан и Изольда.

Б и л л и. Ромео и Джульетта.

Ф р э н к и. Абеляр и Элоиза.

Б и л л и. Франческа и Паоло.

Ф р э н к и. Всех их к чертям собачьим! В преисподнюю!

Б и л л и. Молчи, дурак! (Громко.) Прослушайте краткое содержание первой пьесы. Эвридика, возлюбленная Орфея, превращается в камень и трагически кончает свои дни в царстве мертвых. Орфея, певца, разрывают на части осатанелые вакханки. В конце звучит горестная жалоба осиротелой природы.

Ф р э н к и. Насмерть! В клочья! Конец!

Б и л л и. Тристан и Изольда! Пьеса о златовласой королеве и ее герое, о воздействии колдовского напитка, о черном парусе, появляющемся в нужный момент, и о долгой мучительной смерти.

Ф р э н к и (все больше входя в раж). К чертям собачьим! В преисподнюю!

Б и л л и. Да это же будет позже, дурак! Далее будет показана история трогательной смерти прекрасного Ромео и его Джульетты в мрачной Вероне. Со склепами, древними стенами, месяцем и непримиримой враждой в качестве передвижных декораций.

Ф р э н к и. Браво! Не забудь про кинжалы!

Б и л л и. Вслед за тем перенесемся в средневековую Францию. Абеляр и Элоиза.

Ф р э н к и (разражается тихим, жутким смехом). О, Билли, про этих двоих я просто не могу играть всерьез. Бред какой-то, а не любовь. Как начнет Элоиза тосковать — просто сплошное неприличие. Я уж и так еле терплю, когда гордая Титания начинает обнимать осла. А тут еще хлеще. Помереть можно. К чертям их! В преисподнюю!

Б и л л и. Да преисподняя же будет в самом конце!

Ф р э н к и. Знаю, знаю: Паоло и Франческа. Но уж больно охота поразвлечься.

Б и л л и. Дамы и господа! Двое влюбленных, снова в далекой Италии, соблазнительное чтение как фон и ад как трагическая развязка.

Ф р э н к и. Ну, а что я говорил? В преисподнюю их!

Б и л л и. Просим не пугаться — в нашем представлении будет много крови, которую вы сможете проверить на цвет, на запах и на вкус. Вопли, клятвы…

Ф р э н к и. И преисподняя!

Б и л л и. И вы сможете заглянуть прямо в саму преисподнюю. Такова наша скромная программа на сегодняшний вечер. Анонс на завтра: кровавые истории любви и смерти некоторых других пар, почерпнутые из старинных хроник, знаменитых трагедий и газет, со всех концов мира — из индейских мертвых долин, из кровожадных рейнских провинций и из вонючей Венеции, создававших превосходный фон для развертывания прекрасных чувств.

Ф р э н к и. Итак, смотрите все, внемлите все!

Звучит музыка, как для начала спектакля.

В парке.

Д ж е н н и ф е р. Как они стараются и как забавно играют. Тебе не понравилось?

Я н. Нет, почему же. Но не прислала ли нам белка еще письма?

Д ж е н н и ф е р. Я не видела. Они ведь это делают тайно. Дай-ка я загляну в сумочку. (Открывает сумочку.) Есть! Записка! А в ней написано…

Я н. «В преисподнюю их!»

Д ж е н н и ф е р (хохочет). Да нет же! В ней написано (шепотом): «Пошли домой, пожалуйста».

В зале суда.

Д о б р ы й б о г. И каждый раз они возвращались в этот номер. И четыре стены все это терпели.

С у д ь я. Стены возводятся и для этого тоже. Чтобы естественное и здоровое чувство…

Д о б р ы й б о г. Вы хотите сказать — нашло выход? Но в нем нет ничего естественного и ничего здорового! Они обнимали друг друга и уже думали о следующем объятии. Они уступали желанию, которое не мог таким задумать творец, и уступали с легкостью, которая серьезнее всякой серьезности; они клялись настоящим и больше ничем, и одна эта клятва была в каждом их взгляде, в каждом судорожном вздохе, в каждом прикосновении к этой самой тленной материи мира, к этой плоти, что была горькой на вкус от пропитавшей ее печали, к этой плоти, у которой они были в плену — в пожизненном, вечном плену.

В номере седьмого этажа.

Я н. Ты меня слушаешь?

Д ж е н н и ф е р (устало). Да.

Я н. Я знаю, я уже близок к тому, чтобы пообещать тебе писать письма после моего возвращения. Но ты мне не верь. Хочешь знать текст?

Д ж е н н и ф е р. Да.

Я н. «Любовь моя, я все обдумал и взвесил… ты стала для меня такой дорогой, такой необходимой… напиши мне сразу, лучше всего до востребования, потому что… но это я объясню тебе позже… напиши сразу же, вспоминаешь ли и ты об этих — тра-та-та — днях… через все расстояния обнимаю тебя, моя маленькая, ненаглядная — тра-та-та-та… мы должны обязательно снова встретиться, мы должны… найти дорогу… мы обязаны, мы сумеем вопреки всем расстояниям. Напиши мне!»

Д ж е н н и ф е р (встрепенувшись, наивно). Ты в самом деле будешь мне писать?

Я н. Нет. Я пошутил. И боюсь, что больше уже не буду расположен к шуткам — после всего этого.

Д ж е н н и ф е р. Я… не совсем понимаю тебя.

Я н. Скоро поймешь. (Продолжая цитировать, нарочито патетическим тоном.) «Я пьян тобой, любовь моя, и изнемогаю от жажды по тебе. Ты как вино в моей крови и принимаешь образ из бредовых видений и грез, чтобы погубить меня».

Д ж е н н и ф е р. Что это такое?

Я н. Слова, слова.

Д ж е н н и ф е р. Для твоих чувств?

Я н. Мои чувства я снял с себя и швырнул на пол вместе с одеждой.

Д ж е н н и ф е р. Это твоя душа говорит со мной?

Я н. Моя душа! Я усердно искал все эти годы, но никого не встретил в своей душе.

Звонит телефон.

Д ж е н н и ф е р. Алло… Да… Понятно… Спасибо. Хорошо. (Пауза.) Тебе заказано место на корабле. Ты можешь уезжать.

Г о л о с а.

ПОДУМАЙ ОБ ЭТОМ ПОКА НЕ ПОЗДНО

ПРЕДОСТАВЬ ГОСПОДУ ШАНС

И СКРАСЬ СЕБЕ ЖИЗНЬ

ПОБЕЖДАЙТЕ И ЗАКАЛЯЙТЕ СТАЛЬ

НЕ СКУПИТЕСЬ ДЕЛАТЬ ДОБРО

ДИАНА ДВЕСТИ КИЛОМЕТРОВ В ЧАС

НЕБЫВАЛЫЙ УСПЕХ

МАТЕРИАЛЬНЫЙ УЩЕРБ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЖЕРТВЫ

ЗАГЛЯНИ В СЕБЯ ОГЛЯНИСЬ НАЗАД КРЕПИСЬ

ЭТОГО ТЫ С СОБОЙ НЕ ВОЗЬМЕШЬ

НЕ ЗАДЕРЖИВАЙТЕСЬ ПРОХОДИТЕ

ИДИТЕ НА ЗЕЛЕНЫЙ СВЕТ

В номере седьмого этажа.

Д ж е н н и ф е р. Я готова. Мой чемодан уложен. Он такой легкий. Будто пух внутри. Багаж для полета. Что я должна теперь тебе сказать? Прощай?

Я н. Не говори, Дженнифер. Если можешь, скажи: все было легко, все было прекрасно. Это нетрудно.

Д ж е н н и ф е р (повторяя). Все было прекрасно.

Я н. А я лучше ничего не буду говорить.

Д ж е н н и ф е р. Ты уйдешь первым? Или я? Ты можешь потом проверить, не забыла ли я чего-нибудь, платочка например. Я всегда их забываю. Платочек, чтобы потом им помахать. В нем несколько капель духов, никаких слез.

Я н. Может, выйдем вместе?

Д ж е н н и ф е р. Нет.

Я н. До выхода на улицу.

Д ж е н н и ф е р (равнодушно). Как хочешь. Это уже не имеет значения. Не так ли?

Я н. Да, это так.

Они открывают дверь, проходят к лифту, спускаются.

Б о й - л и ф т е р. Первый этаж?

Я н. Первый.

Д ж е н н и ф е р (про себя). Это нетрудно, это нетрудно.

Я н. Мне нужно еще оплатить счет.

Д ж е н н и ф е р. Я пошла вперед… Я пошла. (Начиная бежать.) Я пошла.

Шум улицы, и, перекрывая его, —

Г о л о с а.

НЕ СТРАШИТЕСЬ ПОНЕДЕЛЬНИКОВ И ВТОРНИКОВ

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ДЛЯ ЦАПЕЛЬ И ЛЕТУЧИХ МЫШЕЙ

ЭТОГО ТЫ НЕ ВОЗЬМЕШЬ С СОБОЙ

РУКИ ПРОЧЬ ОТ СЕРДЕЦ И ПЕЧАТЕЙ

ЧУВСТВУЙТЕ САМИ СМОТРИТЕ САМИ

СЛУШАЙ И СЛЕДУЙ ПРОХОДИТЕ

БЛИЖЕ К НЕМУ НЕ БЛИЖЕ НИ К ЧЕМУ

ПОМНИ ОБ ЭТОМ СОЗИДАЙ И ВЕРЬ

ПОДУМАЙ ОБ ЭТОМ ПОКА НЕ ПОЗДНО

На улице.

Я н (громко, все громче, уже с отчаянием). Дженнифер! Дженнифер! Дженнифер!

П р о д а в е ц г а з е т. Встреча ветеранов…

Встреча баранов…

Встреча старых барабанщиков…

Я н (продавцу газет). Она должна была пройти здесь, с чемоданчиком. В розовом и белом, с кудряшками. И взгляд такой, будто спрашивает: ну как я вам?

П р о д а в е ц г а з е т (передразнивая). Видел, видел… Никого я не видел. В розовом и белом? Да все они такие, со мной это тоже случалось. Ушла, поминай как звали. Попробуйте спросить вон того полисмена. Да, того. Со шлемом на голове и дубинкой в руке.

Я н (подбегая к полисмену). Она не могла уйти далеко. Выглядит как все, и все-таки…

П о л и с м е н. Вы родственник?

Я н. Я сразу рванулся за ней, когда понял, в чем дело. Она была уже метрах в ста.

П о л и с м е н. Подумаешь, метрах в ста! Вы очень милый молодой человек, но сначала я должен перевести вот этих детей через улицу. После этого поговорим. Верно, детки?

Д е т и. Веди нас! Неси нас! Дяденька Буратино! Милый, добрый дяденька полисмен!

Я н (идет дальше, зовет громко, гулко). Дженнифер! Дженнифер! Дженнифер!

Когда зов его замирает, наступает тишина, а потом —

Д ж е н н и ф е р (без малейшего удивления). Ты?

Я н (еле переводя дыхание). Дай твой чемодан.

Д ж е н н и ф е р. Ян!

Я н. Ты с ума сошла? Стоит себе, дует на ладони и еще откидывает волосы со лба. Пошли назад.

Д ж е н н и ф е р. Да?

Я н. Как ты могла вот так просто сбежать? Никогда тебе этого не прощу.

Д ж е н н и ф е р. Ян…

Я н. Вздуть бы тебя у всех на глазах, и я тебя-таки вздую…

Д ж е н н и ф е р. Да, да.

Я н. Будешь в следующий раз убегать, если я тебя прогоню?

Д ж е н н и ф е р. Нет.

Я н. Скажи мне, ты поняла, где твое место, хоть ты и совсем сошла с ума?

Д ж е н н и ф е р. Я только не знаю, где теперь наше место. Но если ты его знаешь, то узнаю и я.

Я н. Я его знаю. Нет, это действительно был знак свыше.

Д ж е н н и ф е р. Да, да.

Я н. Когда я попросил счет, я услышал, что освободился номер наверху, с видом на улицу, на тридцатом этаже. Как же тут было не задержаться? Я решил, что надо тебе об этом сообщить. Ну разве это не знак, скажи?

Д ж е н н и ф е р. О да. Да.

Я н. Ты же ведь так этого хотела, а я еще не выполнил ни одного твоего желания, не сделал тебе ни одного подарка.

Д ж е н н и ф е р (медленно). Обними меня. Поцелуй прямо здесь, у всех на глазах. На глазах у вот этой витрины с апельсинами и ананасами. На глазах у этого креста «Скорой помощи», у этого вот циркача, что ведет дромадера. На глазах у этих персиковых и финиковых косточек, выплюнутых мулатами.

Я н. И ты не боишься потерять свое лицо — здесь, на улице, у всех на глазах?

Д ж е н н и ф е р. Нет. И знаю почему.

Я н. Ну скажи!

Д ж е н н и ф е р. Потому что все уже видят, что я скоро стану совсем потерянной, и все чувствуют, что гордости во мне уже нет и я жажду позора; что я сейчас позволила бы тебе казнить меня или отшвырнуть меня, как куклу, после любой игры, что пришла бы тебе на ум.

Я н. Как ты, наверное, когда-то была горда, и как я сейчас горжусь тобой. (Вдруг встревоженно.) Дженнифер!

Д ж е н н и ф е р. Ничего, ничего. Но как вдруг все у меня закружилось перед глазами. Оттого, что ты однажды любил меня, или оттого, что ты однажды снова будешь меня любить. Поддержи меня.

Я н. Не говори ничего больше! Мы сейчас придем. Ты ляжешь на чистые простыни, я дам тебе попить, положу лед на лоб, и мы выкурим по сигаретке. Ни слова больше!

Д ж е н н и ф е р. Кажется, у меня был обморок. Прости. Вот уж не знала, что бывают такие обмороки.

В зале суда.

С у д ь я. Ах, значит, и попить? И сигаретку?

Д о б р ы й б о г. Только глоток воды.

С у д ь я. Тридцатый этаж — это, конечно, лучше, чем седьмой, а то и другое лучше, чем первый. Особенно здесь.

Д о б р ы й б о г. Везде. Наверху воздух разреженный. Городской шум опадает, стекает вниз по стенам. Все на глазах опадает, возвращается в это русло, в этот поток, на поверхности которого плавают щепки: прежние привязанности, давние грузы, утлые лодчонки на час. Повседневность в миниатюре — презабавное зрелище. Здравый смысл, когда смотришь на него из отдаления, становится таким мизерным и жалким, так безнадежно схожим с крупицей тупости.

С у д ь я (опрометчиво). Те двое, судя по всему, уже его утратили, этот здравый смысл.

Д о б р ы й б о г (медленно, раздельно). Вот вы как заговорили.

С у д ь я. Пытаюсь вжиться в ситуацию.

Д о б р ы й б о г. Да? Что ж, нечто и в самом деле есть еще на высотах, где не живут орлы. Есть там такая бесчинная сила, что завладевает этой фалангой влюбленных и слепо ее защищает. Оттого-то, пока я мыслю, я неотступно следую по пятам за этой цыганкой, что пришла ниоткуда и, сама без дома, покровительствует этим одичалым гнездам, — за этой цыганкой, что там, внизу, пробирается сгорбившись, украдкой, а потом вдруг взметнется и воспарит над асфальтом, и взлетает все выше, чтобы не оставляли следов ее ноги, — если угодно, я бы мог сказать: за Любовью — за Ней, что никогда не дается нам в руки, за Ней, что схватить мы не в силах и привлечь к ответу не в силах.

Неуловима. Непостижима. Только что была вот здесь — и снова неуловима.

И я готов поклясться, что она — та, что вчера еще любила этих двоих, и зажигала для них пламя кактусового цветения, и вздымала в ночную тьму тополиные стрелы, — что сегодня она уже любит двух других и для них наполняет трепетом ветки мимозы,

что она и бровью не поведет — только подтянет туже свой черный корсаж, взвихрит свой красный подол и снова затмит кому-нибудь белый свет своими глазами, бессмертными от вековой печали!

С у д ь я. Непостижимо. Привлечь к ответу не в силах. Конечно. Но что постижимо — это факты. (Перелистывая бумаги.) Что там происходит на тридцатом этаже?

Д о б р ы й б о г. Комната светлее самого дня. Вернувшись с покупками, там жарят на плите рыбу с пресными круглыми глазами, стирают пару чулок и пару носков в ванной, вешают их на стальную перекладину, которая могла бы служить и вместо турника, если бы нечем было больше заняться. Все это уже называется — «дома». Время от времени там высовываются из окна, вырывают соломинки и тростинки из рекламы новых метел и наклеивают на стены, чтобы номер все больше походил на гнездо. Два раза поворачивают ключ в двери, а в третий раз встают еще проверить, заперта ли она. На улицу выходят все реже и реже. Но вот кончились сигареты, один из двоих хочет выйти купить, потом решают пойти вместе.

С у д ь я. А как насчет писем от белок?

Д о б р ы й б о г. Целый воз. Почта накапливается. А Билли и Фрэнки скачут по коридору и время от времени заглядывают в замочную скважину.

В коридорах отеля.

Б и л л и (кривляясь, напевает). Не узнать вам, я клянусь…

Ф р э н к и. Коль нельзя узнать, чего горевать.

Б и л л и. Заткнись, слабоумный! Тоже мне поэт! Скажи лучше — что ты надумал для девчонки?

Ф р э н к и. К чертям! В преисподнюю!

Б и л л и. А для него?

Ф р э н к и. Он хитер, но и его прихватило. Ловкач, хитрец, свету конец!

Б и л л и. Ну скажи уж!

Ф р э н к и. Испанскую пытку!

Б и л л и. Испанскую?

Ф р э н к и. Ты помрешь со смеху. По сравнению с этим растягивание суставов — тьфу. Раскаленные иглы под ногти — забава для колониальных чиновников. Экзекуция по сравнению с этим — блаженство. Я скажу тебе на ушко.

Шепчет что-то непонятное.

Хо-хо?

Б и л л и. Ого!

Ф р э н к и. Пойдет?

Б и л л и. Пойдет. Если согласится наш строгий начальник.

В зале суда.

С у д ь я. Мы же не в средневековье.

Д о б р ы й б о г. Нет. На заре новой эры. Или на ее закате. Как угодно.

С у д ь я. Невыносима эта жара. Да и смеркается уже.

Д о б р ы й б о г. Я полагаю, что вы, как и все в наше время, за массовое уничтожение, а не за индивидуальное. Я же ради индивидов, желающих самоустраниться, вынужден был наладить несколько старомодную процедуру и потому едва ли заслужил в ваших глазах снисхождения.

С у д ь я. Какого снисхождения? И для чего?

Д о б р ы й б о г. Должен уточнить одну деталь. Разнузданную фантазию своих подручных я лишь направлял и использовал; моей трезвой натуре она претила. Подобные извращения свойственны лишь плебеям. Кровожадность мне чужда.

С у д ь я. Вы отрицаете?..

Д о б р ы й б о г. Они лишь получили по заслугам.

С у д ь я. Вы отрицаете? К чему тогда эти разговоры о снисхождении?

Д о б р ы й б о г. Ну что ж, коли так — никакого снисхождения.

Г о л о с а.

ХОРОШИЙ СВЕТ ПОЧТИ ЧТО ДАРОМ

СДЕЛАЙ ИЛИ УМРИ! ЗА БЕСЦЕНОК

НЕТ СНИСХОЖДЕНИЯ ДЛЯ СОЛОВЬЕВ

ПОМНИ ОБ ЭТОМ ЧТО Б НИ СЛУЧИЛОСЬ

ПРОХОДИТЕ ДОБРОВОЛЬЦЫ ВПЕРЕД

ШАКАЛЫ И ВОЛКИ ВСЛЕД

МИР НИКОГДА НЕ ПРИХОДИТ ОДИН

НИКАКОГО СНИСХОЖДЕНИЯ ПОКА НЕ ПОЗДНО

ЖЕСТКИЕ МЕРЫ ЕЩЕ ЖЕСТЧЕ

ДОЛОЙ ВСЕ БАРЬЕРЫ

ЭТОГО ТЫ НЕ ВОЗЬМЕШЬ С СОБОЙ

СТОП ПРИ СВЕТЕ ПРИ СВЕТЕ ДНЯ СТОП

В номере тридцатого этажа.

Д ж е н н и ф е р. Спаси меня!

Я н. И это ты? Вот чем ты стала? Ты, румяная девочка с дневниками и Труменом, поцелуями на сон грядущий и поцелуями в автомобиле, с исписанными тетрадями под мышкой, — приличная милая девочка с вопросом во взгляде: ну как я вам? Для чего укреплены пожарные лестницы на всех домах? Чтобы можно было спастись, когда начнется пожар. Для чего стоят огнетушители во всех номерах? Чтобы можно было затушить его и спастись.

Д ж е н н и ф е р. Спаси меня! От тебя и от меня. Давай не будем терзать друг друга, давай я стану тихой перед тобой.

Я н. Ты собираешься плакать? Ну плачь!

Д ж е н н и ф е р. Ты думаешь, мы сошли с ума?

Я н. Может быть.

Д ж е н н и ф е р. Ты презираешь меня?

Я н. Слегка. Ровно настолько, чтобы не переставать удивляться тебе. Но я и себе удивляюсь.

Д ж е н н и ф е р. Ты сегодня уедешь?

Я н. Нет.

Д ж е н н и ф е р. Но я же знаю, что это всего лишь отсрочка, снова и снова отсрочка. Зачем?

Я н. Не спрашивай! Может быть, затем, что еще не все пережито. Но куда девалось твое любопытство? Ты хотела задать мне совсем другие вопросы и дать ответы на те вопросы, которых ты ждешь от меня.

Д ж е н н и ф е р. Да, да. Давай поговорим, давай полежим спокойно. Рассказывай.

Я н. Что-нибудь из детства? Истории из деревенской и городской жизни, с родителями, тетями и дядями? Из школьных лет? О строгих учителях, сражениях мелками и сданных экзаменах? Я был рожден, и потом уже, в сущности, сразу было поздно.

Д ж е н н и ф е р. Да. Наверное, это глупо… но мне кажется, что я должна знать все как было.

Я н. Тогда я мог бы тебе еще рассказать, какие идеи и убеждения я перепробовал, сколько я сейчас зарабатываю на безыдейности и каковы мои виды на будущее. Или описать тебе страну, ее горы, яблони и новые границы. Но вы тут знаете только одно: Европа, европейцы. Зачем же мне быть мелочным, говорить о наших яблонях и обижать своим вниманием пинии и пляжи, которые ведь тоже где-то есть. Да и вообще все это теперь так далеко, и ни на чем нет больше надписей для меня.

Д ж е н н и ф е р. А… Но…

Я н. Еще что-нибудь?

Д ж е н н и ф е р (тихо). А другие… которые у тебя были? И что значу теперь я?

Я н (после короткого раздумья). Неужели я так тебя запугал, что ты только сейчас об этом спрашиваешь? Неизбежный, излюбленный вопрос. Я был готов к нему. Но чего ты хочешь им добиться? Положим, я что-нибудь тебе расскажу, о немногих женщинах или о многих, о разочарованиях — так это вроде бы называется? — или о незабываемых мгновениях. Я вполне владею этим словарем, и для своего прошлого я составил несколько версий. Какие в голову приходили — подряд. Есть версия трагическая, и есть легкомысленная, версия с красной нитью и версия с голой статистикой. Но не лучше ли будет, если ты избавишь меня от необходимости их излагать?

Д ж е н н и ф е р. Избавлю. Просто, когда ты говорил о письме, которого ты мне не напишешь, ты сам сказал: «Пиши мне лучше до востребования, потому что… но это я объясню тебе позже».

Я н. Я, видимо, хотел себя выдать. Потому что на самом деле там сейчас есть кто-то, кто ждет меня. Нас всегда кто-то ждет. Или уж не стоило вообще начинать. А так — тебя передают из рук в руки, одна связь сменяет другую, и ты кочуешь из постели в постель.

Д ж е н н и ф е р. Что же ты скажешь, когда вернешься?

Я н. Ничего.

Д ж е н н и ф е р (дрогнувшим голосом). Будто ничего и не случилось?

Я н. Этого я не сказал. Я даже не хочу сказать всем этим, что я вообще туда вернусь. Но так или иначе — говорить вообще нечего.

Д ж е н н и ф е р. Потому что так проще. О, все так просто, так просто!

Я н. Ну поплачь! Но не забывай, что ты и сама сказала: смотри не проболтайся!

Д ж е н н и ф е р. Да. Потому что так написано в письмах от белок.

Я н. Уж они наверняка знали, что писать.

Д ж е н н и ф е р. А если не знали?! Значит, я тебя так никогда и не узнаю.

Я н. Разве тебе бы полегчало, если бы ты узнала о моих слабостях и о двух-трех счастливых днях, которые случайно мне перепали? Вот я ничего не хочу о тебе знать, я хочу вывести тебя за скобки твоих историй. Когда ты ходишь, двигаешься, смотришь, когда ты идешь за мной, уступаешь и не находишь больше слов, ты удостоверяешь себя так, как не может удостоверить тебя ни одна бумага, ни одно удостоверение. Мне не страшно за твою достоверность. (Изменившимся тоном, презрительно.) Но мы могли бы найти приемлемую основу для совместного существования, если тебе это так важно.

Д ж е н н и ф е р. Не говори так! Не говори так!

Я н. Например, что ты знаешь об интерференциях и автоматизации, о квантовых переходах и интерсубъективной верификации?

Д ж е н н и ф е р. Не говори так!

Я н. О нуклеарных изменениях, психопатологии и палеолите?

Д ж е н н и ф е р (боязливо). Пожалуйста, не надо…

Я н. Об этом, стало быть, разговора не выйдет.

Д ж е н н и ф е р. Нет…

Я н. Может, о чем-нибудь другом?

Д ж е н н и ф е р. О чем хочешь… Я постараюсь.

Я н. Для чего стараться?

Д ж е н н и ф е р. Чтобы… подтянуться до тебя.

Я н. Ты будешь высказывать мнения?

Д ж е н н и ф е р. Какие?

Я н. Это я тебя спрашиваю.

Д ж е н н и ф е р. Разве это так важно?

Я н. Нет. Но раз уж мы дошли до этой точки, я хотел просто констатировать, что получится, если ты, не имея никаких мнений, будешь стараться и все такое.

Д ж е н н и ф е р. Не отталкивай меня так…

Я н (все оживленнее и ироничнее). Есть и другие возможности коммуникации. Можно ходить по театрам и в антрактах обмениваться впечатлениями о прекрасно имитированном заклинании огнем.

Д ж е н н и ф е р. Это ты о какой пьесе говоришь?

Я н. О той, которую я никогда с тобой не увижу. А как насчет музыки? В свободное время мы послушаем знаменитый фортепьянный концерт, главные части которого можно будет с полным основанием квалифицировать как блистательные и о глубокой органичности которого можно будет сказать, что она покоряет.

Д ж е н н и ф е р. Это ты о серьезной музыке?

Я н. А если это не пойдет, то посетим с тобой музеи и будем напряженно всматриваться в шедевры, постигая цветовые гаммы. А если и это не пойдет, ты научишься стряпать и будешь ублажать меня омлетами, соусами и десертами. Выход по вечерам — кино. Уставимся дружно на экран и расслабимся. Можешь быть уверена — уж что-нибудь да найдется, чтобы нас связать. Например, дети, заботы, плохая погода. Можешь быть уверена!

Д ж е н н и ф е р. Мне все равно что.

Я н (зло). Мне тоже.

Д ж е н н и ф е р. Ты становишься таким красивым, когда злишься.

Я н. Я не злюсь. Я хотел бы только вырваться из всех лет и из всех мыслей всех лет, и до основания снести ту постройку, что называется моим «я», и стать другим, каким я никогда не был.

Д ж е н н и ф е р. Вот сейчас ты такой красивый, каким никогда не был.

Я н. Я тебе еще что-то скажу: невозможно, чтобы это с нами случилось — ты моя, я твой, доверие за доверие; подумаем о будущем; быть хорошими друзьями; держаться друг друга, стоять друг за друга; быть утешением.

Быть утешением! Ты первый человек, у которого я не ищу утешения. Своих друзей и своих врагов я мог выносить, даже если они меня сковывали и злоупотребляли моим терпением. Все я мог выносить. Тебя не могу.

Д ж е н н и ф е р. Как ты красив, и как я боготворю тебя. Я целую твои плечи и не думаю ни о чем. Скажи — это и есть безутешность?

Я н. Да. Но это лишь первый приступ, первый удар по цепи, которая не хочет рваться. Но послушай: она уже звенит, и под конец, если она вдруг беззвучно порвется, ты снова не будешь ни о чем думать. Но тогда, может быть, над нами уже не будет тяготеть и закон бытия.

В конторе Доброго бога.

Б и л л и. Они уже долго не протянут. Уже закатывают глаза. Бессмысленно глядят в пустоту. Богохульствуют.

Ф р э н к и. Давай сюда картотеку. Что там говорит последняя бумажонка? Что говорит начальник?

Б и л л и. Ждать. Еще подождать.

Слышен скребущий звук.

Не царапай шкаф с патронами. Начальник как даст тебе по лапам.

Ф р э н к и. Они у меня уже просто чешутся!

Б и л л и. Может, еще им письмо послать?

Ф р э н к и. Но такое, чтобы подстегнуло пульс, подняло давление. К чертям их собачьим!

Б и л л и. Так что мы напишем?

Ф р э н к и. «Смотри не проболтайся».

Б и л л и. Это само собой.

Ф р э н к и. Гм — дальше ничего в голову не приходит. Прямо хоть за хвост себя кусай.

Б и л л и. Ну и кусай!

Ф р э н к и. Ой! Ой!

Б и л л и. Придумал?

Ф р э н к и. Да!

Б и л л и. Надеюсь, что-нибудь толковое.

Ф р э н к и. Надо загнать их еще выше!

Б и л л и. Не морочь голову, а то получишь по зубам.

Ф р э н к и. Сам получишь по зубам! На последнем этаже должен оказаться свободный номер. Дай-ка сюда картотеку. Кто там сейчас поджаривается?

Б и л л и. Наверху? На пятьдесят седьмом? (Начинает перебирать картотеку.) Это, значит, последний…

Ф р э н к и. Я сказал — дай сюда! Ага. Мистер Миссисмистер. Что ж, попробуем.

Б и л л и. А как?

Ф р э н к и. Его надо вытурить. Мы к нему подбегаем. Я одним прыжком бросаюсь ему на грудь. Он тут же кидается укладывать чемоданы — от ужаса.

Б и л л и. Ну хорошо. Он выселяется, мы вселяемся. А потом?

Ф р э н к и. Они будут как в состоянии невесомости. Кругом разреженный воздух. Ощущение, что уходит почва из-под ног. Они почувствуют головокружение. И тогда они плюнут. (Плюет.) Плюнут на небесную землю. (Снова плюет.)

Б и л л и. Гениально. Так оно быстрее пойдет.

Ф р э н к и (ликующе). Не узнать вам!..

Б и л л и (подхватывая). Не узнать вам, я клянусь,

Шустрым Билли…

Ф р э н к и. Резвым Фрэнки…

Б и л л и. Робкой, резвой…

Ф р э н к и. Шустрой белкой я зовусь!

В зале суда.

С у д ь я. Действительно, на последнем этаже по той или иной причине жилец освободил номер.

Д о б р ы й б о г. Портье вспомнил о чаевых, которые он получил от обоих, и переселил их. Из номера наверху открывался странный вид. Внизу лежал мир, будто оброненный в полете. С одной стороны уже поднимался месяц, с другой еще заходило солнце. Море отчетливой дугой изгибалось вдали и стаскивало корабли и дым от их труб за горизонт, в другие части света.

С у д ь я. Что за странный маневр — эта история с переселением! Вы, вероятно, рассчитывали, что там, наверху, сможете действовать более незаметно?

Д о б р ы й б о г. Нет, более быстро. Я просто подгонял события, которые уже невозможно было остановить. А потом — я и жалел их, потому что у них уже почти кончались деньги. Я хотел избавить их от мелочных забот. Вы же знаете, как дороги номера наверху.

С у д ь я (пренебрежительно). Еще и жалость. Знаю, знаю. (Перелистывая бумаги.) Верно ли, что мы подходим к последней ночи?

Д о б р ы й б о г. К ночи самой последней перед последним днем. С невыносимой, горячечной жарой. Вентилятор был бессилен.

С у д ь я. Сегодня тоже как тогда.

Д о б р ы й б о г. Лед таял в стакане, прежде чем они успевали поднести стакан к губам.

С у д ь я. И они ничего не заподозрили?

Д о б р ы й б о г. Они получили письмо и поверили на слово.

В номере пятьдесят седьмого этажа.

Д ж е н н и ф е р. Надо же. Опять намек. Опять знак. (С нежностью.) Милые, дорогие белки.

Я н. Вечернее переселение. Вселение в саму ночь.

Д ж е н н и ф е р. Я положу свою щетку для волос рядом с твоей. Расставлю твои книжки. Повешу твою куртку рядом со своей юбкой. Мне хотелось бы разложить и расставить все так, как будто это навек. Какой миг! И я хочу запомнить навек: тихая ночь и влажный зной, сияющий остров, над которым мы вознесены, и свет, который мы будем здесь жечь, чтоб еще добавить ему сияния, — ни в чью честь.

Я н. Иди ко мне! Вырони все, что держишь в руках. Вырони все навек. Я чувствую, что никогда не буду знать лучше, чем в этой комнате, случайной из случайных, на каком меридиане и на какой параллели я нахожусь, и знать, на какой основе зиждется все. Именно здесь ощущаешь, что все-таки есть места, где мало земли. Здесь царит простор. И ты укрываешь меня, чужака.

Д ж е н н и ф е р. Издалека он пришел и далеко держит путь, и я стелю ему постель и ставлю кружку с водой.

Я н. Но он еще бредет на ощупь и не совсем вышел из тьмы. Он еще вызывает настороженность, потому что акцент его жёсток, и он еще не внушает доверия. Если бы у меня была карта, которая меня бы тебе объяснила! Желтым цветом — все мои пустыни, белым — тундры и еще не изведанные пространства. Но есть на ней и новый зеленый цвет, и он свидетель, что море холода в моем сердце исчезает, уходит в землю.

Д ж е н н и ф е р. Наконец-то. Наконец-то.

Я н. И если бы еще была такая книга, из которой я узнал бы все, что в тебе происходит! Узнал бы про климат, растительность и фауну, про возбудителей твоих болезней и их немых заклятых врагов в твоей крови и про те мельчайшие живые существа, которые я вызываю своими поцелуями. Мне хотелось бы увидеть, что есть сейчас, вечером, когда тело твое будто все освещено и готовится встретить торжественный, радостный праздник. И я уже вижу: прозрачные плоды и драгоценные камни, кизил и рубин, мерцающие минералы. Феерии артерий. Вижу их. Гляжу на них.

Вскрылись все пласты. Покровы твоей плоти, шелковистая белая кожура, облекающая твои суставы, твои расслабленные мускулы, мраморные полированные кости и лак обнаженных чресл. Дымный свет в твоей груди и крылатый рисунок ребер. Гляжу на все. Вижу все.

Д ж е н н и ф е р. О, если бы я могла сделать еще больше — вскрыть себя всю для тебя, и перейти во владение твое, каждой своей жилкой, как и положено — телом и душой.

Я н. И еще хочу слушать. Приникнуть ухом к тебе, — потому что нет в тебе тишины, будто поднимаются и стихают порывы ветра в твоих легких. Слышать стук немолчного поршня в твоем сердце, робкий звук твоих глотков, призрачное потрескивание в суставах.

Д ж е н н и ф е р. Вслушивайся в меня — у меня нет от тебя тайн.

Я н. Но я узнаю их все? О, тогда ревность охватит меня и не отпустит до тех пор, пока я не изучу все мистические цвета внутри тебя, потайные ходы сквозь лабиринт клеток, соли, осевшие в тканях, маски и лампионы, мозаичные полы с изображением сцен из забытых мифов. Все поры мозга. Все это расточительное устройство, что зовется тобой и чему суждено погибнуть бесследно и бесславно.

Д ж е н н и ф е р. Разве я уже не погибаю? И разве я погибаю не из-за тебя?

Я н. Значит, малый отпущен нам срок на этой земле. Потому что даже если все уже будет открыто и заключено в неколебимые рамки формул, вкрадчивый глянец твоих глаз и золотистый ворс твоей кожи еще не будут постигнуты мною. Если даже все будет познано, создано и разрушено снова, — я еще буду блуждать в лабиринте твоих взглядов. И рыдание, что вырвется из твоей трахеи, как в первый раз, потрясет меня.

Д ж е н н и ф е р. Такой малый срок. Слишком малый отпущен срок.

Я н. И потому я не перестану обнимать даже твой скелет и слышать звон вот этого ожерелья на твоих позвонках, и не будет тому конца. Истлевшими устами я буду глотать ту пригоршню праха, какою станет твое истлевшее сердце, и задохнусь этим прахом. Ты превратишься в ничто, но и в нем будет безраздельно царить мое ничтожество. С тобой я хочу быть до конца всех дней, с тобой опуститься на дно той бездны, что разверзлась перед нами. Если конец, то только с тобой. Жажду конца. И жажду бунта против конца любви — отныне и до конца.

Д ж е н н и ф е р. Моего конца. Уж договаривай до конца.

Я н. Есть во всем устройстве мира изначальная подлость, и никакое кощунство не выразит ее размеров. Почему должна лгать нам любовь, почему угасают ее огненные письмена, лишь только мы приблизимся к ним? Кто это вопил о том, что бог мертв? Что низвергнут в долины громов? Что его больше не существует? Может быть, жалобы эти были слишком ничтожны за этот ничтожный срок? Неужели мы вырываем наши сердца из груди зря, лишь для того, чтобы этой ничтожной жалобой заполнить пустыню мира, — и неужели ради этого ты и умрешь? О нет! Люби меня, чтобы я не заснул и не перестал любить тебя. Люби меня, чтобы нас осенило прозрение. Кто запретит мне удержать тебя, мучить тебя и отчаиваться в мире вместе с тобой? Кто поставит мне срок, до которого мне еще дано удерживать тебя, — если я хочу этого всегда и навеки? Я не хочу покидать тебя, я хочу обмануть тебя миром грез и обмануть себя миром снов. Я хочу того, чего еще никогда не было, — беспредельности. И останется только ложе, на одном конце которого громоздятся айсберги, а на другом конце кто-то раздувает пожар. А по обеим сторонам вместо ангелов — орхидеи юга, глумливый визг попугаев и чахлая зелень голодных стран. Не засыпай, прошу тебя.

Д ж е н н и ф е р. Я больше не засну. Больше тебя не оставлю.

Я н. Так иди ко мне. Я с тобой, против всего и вся. Время начинает обратный ход.

В зале суда.

С у д ь я. О чем идет речь?

Д о б р ы й б о г. Об ином бытии. О переходе границы. О том, чего ни вы, ни я не учли.

С у д ь я (сухо). Нам тут уже приходилось иметь дело с самыми различными случаями.

Д о б р ы й б о г. Вам сейчас приходится иметь дело со мной. А до них вам нет дела.

С у д ь я. Вы слишком самоуверенны. Не хотите ли вы сказать, что история Эллен Гей, и этого Бамфилда, и всех других, кого вы…

Д о б р ы й б о г. …кого я? Я?

С у д ь я. …кто был убит, — что все эти истории развивались так же?

Д о б р ы й б о г. Этого я не могу утверждать. Каждая история совершалась на другом языке. Развивалась по-другому — вплоть до бессловесности. И время, в котором она протекала, было другое. Но тот, кто этим не занимался, может, конечно, узреть во всех них сходство. Подобно тому как сходны между собой все двуногие. Но у всех участников этих историй было стремление взорвать привычные рамки, чтобы утратить опору в мире. Не сказано ли, что иной раз оказываются виновными не убийцы, а убитые?

С у д ь я. Не пытайтесь перевернуть вещи с ног на голову! И не играйте словами.

Д о б р ы й б о г. Я и не пытаюсь. Я просто хочу разъяснить вам, что те двое уже ни во что больше не верили, а мною двигала глубокая вера.

С у д ь я. Вами!

Д о б р ы й б о г. Хотите мой символ веры? Я верю в порядок для всех и навсегда, порядок, в согласии с которым люди жили бы каждый день.

Я верю в великую условность и в ее великую силу, оставляющую место для всех мыслей и чувств, и я верю в смерть ее врагов. Я убежден, что любовь принадлежит к ночной стороне мира и что она пагубней любого преступления, любой ереси. Я убежден, что там, где она возникает, поднимается смерч, как перед первым днем творения. Я убежден, что любовь невинна и ведет к гибели; что ею лишь множится вина, вовлекающая все инстанции в дело.

Я думаю, что любящие заслуженно взлетают в воздух и всегда взлетали. А там, возможно, им отводят место среди созвездий, — пускай. Не вы ли сказали: «Он ее даже не похоронил?» Не вы ли сами?

С у д ь я. Да.

Д о б р ы й б о г. А я это только повторяю. Не похоронил, понимаете? Отвел ей новое место. Среди созвездий.

С у д ь я (спокойным тоном). Вы болезненный фантаст. Любой человек по собственному опыту назовет вам десятки счастливых пар. Подруга детства, вышедшая впоследствии замуж за врача. Соседи по даче, уже нажившие пятерых детей. Двое студентов с явно серьезным чувством друг к другу.

Д о б р ы й б о г. Я согласен с вами — им нет числа. Но кого интересуют люди, которые, дерзнувши однажды отбиться от стада и вкусить свободы, вернулись назад, повинуясь безошибочному инстинкту? Люди, обуздавшие и без того скудное изначальное пламя и сделавшие из него целебную процедуру против одиночества, — дружеский союз и совместный экономический интерес? Создавшие себе приемлемый статус в обществе? Все в равновесии, все в порядке.

С у д ь я. Ничего другого быть не может — и не бывает.

Д о б р ы й б о г. Потому что я все это искоренил! Я уничтожил их всех, для того чтобы воцарились в мире покой и надежность; для того чтобы и вы могли сидеть здесь спокойно и разглядывать свои ногти; чтобы остался неприкосновенным порядок вещей — тот, который нам удобен.

С у д ь я. Не может быть двух судей — как не может быть двух миропорядков.

Д о б р ы й б о г. Тогда, значит, вы мой союзник, и я просто этого еще не знаю. Тогда, вероятно, вы собрались не обезвредить меня, а просто выслушать наконец вещи, о которых не принято говорить. И, стало быть, есть не два блюстителя порядка, а всего лишь один.

Г о л о с а.

ОДНО СОЗВЕЗДИЕ ЕЩЕ НЕ ДЕЛАЕТ НЕБА

СОВЕТУЕМ БЫТЬ ОСМОТРИТЕЛЬНЕЙ И ХИТРЕЙ

КОПИТЕ НАСИЛИЕ ПРО ЗАПАС

РАКЕТЫ ИГРИСТЕЙ БОМБЫ ВЫДЕРЖАННЕЙ

ТЯЖЕЛАЯ ВОДА ЗНАМЕНИТЕЙ

ЗАБУДЬТЕСЬ РАССЛАБЬТЕСЬ ЗАБУДЬТЕ МИР

ГОНГ ПРОБЬЕТ НОЛЬ ЧАСОВ НОЛЬ МИНУТ

ПОД УДАРАМИ ВЗДЫМАТЬСЯ И ОПУСКАТЬСЯ

ПОМНИ ОБ ЭТОМ ТЫ НЕ МОЖЕШЬ

КОНЧАЙ ЛЕГКО И МГНОВЕННО

ВЫНЕСИ ВСЕ С УЛЫБКОЙ — СТОП!

В номере пятьдесят седьмого этажа.

Я н. Ты согласна? Ты вынесешь? Хотя это — прощание, и слов у нас больше нет.

Д ж е н н и ф е р. Меня страшит только то, что ты все еще здесь и я должна смотреть на тебя в эти последние секунды. Меня уже скоро не станет. И поскорей бы. Чтобы не было боли. Чтобы не было меня. Можно мне все сказать?

Я н. Все. Говори все!

Д ж е н н и ф е р. Не прикасайся больше ко мне. Не приближайся ко мне. Иначе я могу вспыхнуть, и будет пожар.

Я н. На сколько мне отойти?

Д ж е н н и ф е р. Отойди к двери. Но не берись еще за ручку.

Я н (издали). Я…

Д ж е н н и ф е р. Не разговаривай со мной. И не обнимай меня напоследок.

Я н. А я?!

Д ж е н н и ф е р. Нажми теперь на ручку и уходи не поворачиваясь. Чтобы только не спиной ко мне. Хотя я закрою глаза и не буду больше видеть твоего лица.

Я н. Но я не могу.

Д ж е н н и ф е р. Не причиняй мне боли. Не тяни.

Я н (приближаясь к ней). Я уже не могу уйти.

Д ж е н н и ф е р. Нет. Не прикасайся ко мне!

Я н. Не буду. Посмотри на меня. Не буду.

Д ж е н н и ф е р (падая на колени, глухим голосом). О, это правда. Не будешь.

Я н (с ужасом). Что ты делаешь? Не делай этого!

Д ж е н н и ф е р. Не лежать у твоих ног и не целовать их? Нет, я теперь только это и буду делать. И куда бы ты ни пошел, я пойду за тобой, на три шага сзади. И пить буду не раньше, чем напьешься ты. Есть не раньше, чем ты наешься. Бодрствовать, пока ты спишь.

Я н (тихо). Встань, любовь моя… Я сейчас открою окно и впущу в эту комнату небо. Ты подождешь здесь и не будешь плакать, когда я уйду, — я пойду всего лишь сдать билет, и пускай себе корабль отплывает. Я возьму огненно-красное такси, оно едет всего быстрее.

Мне все теперь ясно.

Я знаю теперь только одно — что я хочу жить и умереть здесь, подле тебя, и на новом языке говорить с тобой; что для меня уже не может быть никакой профессии, никакого занятия, никакого полезного дела, — я со всем этим порву, я уйду от всех людей. И даже если я навсегда утрачу вкус к миру, это произойдет оттого, что я буду послушен только тебе и твоему голосу. И на новом языке по доброму старому обычаю я объяснюсь тебе в любви и назову тебя «душа моя». Я еще ни разу не слышал этих слов, а сейчас я нашел их, и нет в них обиды для тебя.

Д ж е н н и ф е р. О, смотри не проболтайся…

Я н. Моя душа, мой дух, я схожу с ума от любви к тебе, и это единственное, что я знаю. Это начало и конец, альфа и омега…

Д ж е н н и ф е р. Добрый старый обычай: если ты объясняешься мне в любви, я делаю ответное признание. Душа моя…

Я н. Бессмертна наша любовь или нет, но после этого «да» уже не будет никакого другого.

В зале суда.

Д о б р ы й б о г. Да, они должны были сгинуть, сгореть дотла, ибо ничему и никому нельзя было подходить к ним близко. Они как те редкие элементы, которые время от времени отыскиваются на земле, те ферменты безумия, сильнее испепеляющих лучей, которые разлагают все и вся и расшатывают скрепы мира. Одна даже память о них, как чума, отравляет места, по которым они ступали.

Нынешний суд может стать беспрецедентным. Если меня осудят, все навек лишатся покоя. Эти любящие должны погибнуть — иначе их будто и не было вовсе. Они должны быть затравлены до смерти — иначе они будто и не жили. Мне скажут: их чувство пройдет, все образуется. Но это и не чувство вовсе — это сама гибель! И ничто не образуется.

А ведь надо избежать этого, надо как-то приспособиться, выжить! Отвечайте же — ради всего, что свято для вас. Отвечайте!

С у д ь я. Да.

Д о б р ы й б о г. После этого «да» не должно быть никакого другого. После этого «да» — я бы снова пошел туда и снова сделал это.

В номере пятьдесят седьмого этажа.

Д ж е н н и ф е р. Войдите.

Д о б р ы й б о г. Вы одни?

Д ж е н н и ф е р. Да.

Д о б р ы й б о г. Я хотел бы отдать вот этот пакет. Его передали для вас.

Д ж е н н и ф е р (не двигаясь с места). Я ничего об этом не знаю.

Д о б р ы й б о г. Это сюрприз.

Д ж е н н и ф е р (в голосе ее слабо затеплилась радость). Подарок, да?

Д о б р ы й б о г. Позволите поставить вот здесь? И вы не будете слишком любопытны и дождетесь, когда вернется ваш друг?

Д ж е н н и ф е р. О, конечно. Я не любопытна. Теперь я могу ждать. Ждать…

Д о б р ы й б о г (изменившимся тоном). Он сейчас вернется.

Д ж е н н и ф е р. Да, сейчас. Он… он вышел только на минутку, он спешил, хотя спешки уже никакой нет. Ведь сегодня — день сюрпризов. (Помолчав.) Сегодня, знаете, особенный день. Спасибо вам.

Пауза.

Большое спасибо. Вы не уходите?

Д о б р ы й б о г (не двигаясь с места). Вы благодарите меня?

Д ж е н н и ф е р. Да. (Шепотом.) Но мне теперь надо остаться одной. Понимаете? Ведь сегодня вечером отплывает корабль, который его у меня уже не отнимет, и потому мое платье разорвется от счастья.

Пожалуйста, уходите. Мне ни с кем нельзя говорить. Я люблю. И я вне себя. Я сгораю от любви и сжигаю время ожидания, переплавляя его в любовь. Я жду его до последнего мгновения, и я люблю его.

Уходите же, наконец, не смотрите на меня так. Не дышите больше этим воздухом — он мне нужен. Я люблю. Уходите прочь. Я люблю.

Д о б р ы й б о г. Что слышно от белок?

Д ж е н н и ф е р. Великий боже!

Д о б р ы й б о г. Письмо от белки. В нем написано: «Смотри не проболтайся».

Д ж е н н и ф е р (страшным, тихим голосом). Это вы не проболтайтесь. Вы. Не говорите никому.

Д о б р ы й б о г. Никто не узнает.

Д ж е н н и ф е р. Никто.

Стук захлопываемой двери.

Музыка.

В баре на сорок шестой стрит.

Я н (входя). Добрый день.

Б а р м е н. Что прикажете?

Я н (вздрогнув). Не знаю. Что вы посоветуете?

Б а р м е н. Наверное, двойное виски. Со льдом доверху.

Я н. Да. Только поскорей. Который, собственно, час? Мои часы идут так медленно. Я хочу сказать, они, наверное, вот-вот остановятся, потому что я уже несколько дней их не заводил.

Б а р м е н (за стойкой). Чертовская жара сегодня, верно? (Ставит стакан на стойку.) Скоро должны передавать точное время. Я сейчас настрою приемник.

Я н. Спасибо.

Б а р м е н (настраивает приемник). Бейсбольный матч уже кончился. Как всегда, реклама.

Г о л о с а и з п р и е м н и к а (очень тихо). НЕ ЗАДЕРЖИВАЙТЕСЬ ПРОХОДИТЕ

Я н. Мне надо идти.

Б а р м е н. По сорок шестой вы дальше не пройдете. Все разрыли. Отвадили всех моих клиентов. Вам надо идти назад целый квартал.

Я н. А-а. В самом деле, здесь так пусто.

Г о л о с а (тихо). ПОДУМАЙ ОБ ЭТОМ ПОКА НЕ ПОЗДНО

Я н. Еще двойное, пожалуйста. Знаете… Я бы хотел… Я вас не задерживаю?

Б а р м е н. Что вы, что вы. Я все понимаю. Мы ничего не знаем.

Я н. Да нет, не это. Но приятно хоть с кем-то поговорить. Просто так.

Б а р м е н. Вы очень симпатичный молодой человек. (Ставит перед ним стакан.)

Я н. Это… сегодняшняя газета?

Б а р м е н. Конечно. Возьмите.

Я н. Только заглянуть… Ведь я уже несколько дней не брал в руки газет. (Разворачивает газету.)

Г о л о с а (тихо). НЕТ ВРЕМЕНИ ДЛЯ ПОЩАДЫ

Я н (встрепенувшись). Время! Не могли бы вы поискать другую программу?

Б а р м е н. Давайте попытаемся. (Пытается найти другую станцию.)

Г о л о с а (вырываясь из приемника, в сопровождении шумов).

ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ПОДУМАЙ ОБ ЭТОМ

СТОП ПРИ СВЕТЕ СТОИТЕ СТОП

Б а р м е н. Попытаемся.

Крутит регулятор дальше. Раздается громкая музыка, затем — глухой взрыв и тишина.

В коридоре пятьдесят седьмого этажа.

Ф р э н к и. Ух, взлетели! Ух, сгорели!

Б и л л и. Но он-то. Не пришел. Не взлетел. (Плаксиво.) Свинство какое.

Ф р э н к и. Я опалил себе шкурку. Тоже чуть не взлетел. Что мы доложим?

Б и л л и. Взрыв основательный, но расчет плохой. Одного мертвеца не хватает. А шеф ждет внизу в холле. Ему хотелось послушать.

Ф р э н к и (жеманничая). Мне сейчас неудобно к нему. Я себе шубку опалил.

Б и л л и. Тише! Они уже идут. Зеваки. Спустимся по наружной стенке. Перепрыгнем через комнату — и в окно. Быстро!

Ф р э н к и. Фи, ну и видик тут! Черно, как в преисподней. Все обгорело. Еще дымится. (Закашлявшись.) Не узнать вам, я клянусь…

В зале суда.

С у д ь я. Она умерла одна.

Д о б р ы й б о г. Да.

С у д ь я. А почему? (Сразу продолжая, более уверенным тоном.) Потому что он внезапно, когда жребий уже был брошен, почувствовал желание побыть одному, спокойно посидеть с полчаса, подумать, как он думал прежде, и поговорить, как он говорил прежде, — в местах, до которых ему не было дела, и с людьми, до которых ему тоже не было дела. Он впал в рецидив, и прежний порядок на мгновение захватил его в лапы. Он стал нормальным, здоровым, порядочным человеком, который любит пропустить стаканчик перед ужином и который заглушил в себе шепот возлюбленной и пьянящий аромат, — человеком, чьи глаза оживляются при виде типографского шрифта и чьи руки ложатся на грязную доску трактирной стойки.

Д о б р ы й б о г. И был спасен. Земля снова обрела его. Сейчас он наверняка уже давно дома и еще долго проживет — с другим настроением и умеренными взглядами.

С у д ь я. И, может быть, никогда не забудет. Да.

Д о б р ы й б о г. Вы полагаете?

С у д ь я. Да.

Д о б р ы й б о г. Итак, мы подошли к концу?

С у д ь я. Идите. По коридору до лифта. Там вы найдете боковой выход. Вас никто не задержит.

Д о б р ы й б о г. А обвинение?

С у д ь я. Остается в силе.

Д о б р ы й б о г. А приговор? Ваш приговор — я так его и не узнаю? Что за молния сверкнула у вас в глазах, ваша милость? Что вы утаивали про себя, когда меня допрашивали, и что утаиваете сейчас, когда мне отвечаете? (Пауза.) Молчание? И так до конца?

Уходит, и дверь захлопывается за ним.

С у д ь я (оставшись один). Молчание.

Перевел А. Карельский.