— Останьтесь внизу.
— Но кюна…
— Останьтесь внизу. Все, — голос делается резче. А потом я обращаюсь непосредственно к ярлу Клеппу, — Вы все еще видите во мне рабыню, раз не исполняете приказы сразу?
— Я все еще хочу защитить свою королеву!
Злится. Пусть злится — злость есть порождение жизни.
— Они бы выстрелили мне в спину, если бы хотели убить. На стене со мной ничего не случится, так что хватит спорить. И отзовите этих несчастных созданий, что взяли в свои руки луки и мечи — впервые в жизни ведь, да? Они бесполезны. И, даже переодевшись в доспехи, не имеют устрашающий вид.
Я поднимаюсь на стену одна.
Щербатая каменная лестница то и дело осыпается под моими ногами, но я не смотрю под ноги — только вперед.
Выдыхаю.
Это даже красиво… Закат, скорая смерть и несколько темных всадников на фоне багрового неба. И почему я никогда не смотрела на закаты?
В них жизни не меньше, чем в рассветах.
— Я жду от тебя приятных мне вестей, Эсме, — кричит мой брат снизу.
Надо отдать ему должное — с непокрытой головой. Сидит на коне. И воины без щитов и вскинутых луков. Убить их сейчас — не по воле богов. Но не это меня останавливает…
С Оддом у меня есть маленький, но шанс договориться.
Со сбившейся в темную тучу озлобленной толпой там, позади — нет.
— Мне нечем тебя порадовать. Никто не будет ждать тебя с распростертыми объятиями.
Я допускаю в голосе сожаление, а сама думаю.
Думаю на протяжении всего этого дня… но именно сейчас начинает вырисовываться что-то совершенно безумное. Идея, которая способна воплотиться разве что с помощью колдовста…
Но я колдунья или нет?
— Не впустят в свой дом? — рычит Одд.
Ни в дом, ни в свои тела, ни в свои души, братец.
Да, я не задала им ни одного вопроса. И вовсе не потому, что была уверена — так и ответят гордо. Не бывать ногам врагов в их крепости с их разрешения. Кто ответит?
Малые дети, цепляющиеся за юбки матерей?
Изможденные женщины?
Воины без сил и крови?
Но я знала точно — как только долинные попадут в крепость как победители, даже благородные превратятся в чудовищ. Такова уж человеческая натура. У меня только один шанс спасти жизни…
Вывести их прочь.
— Не впустят, — говорю звонко, — но они готовы оставить его добровольно.
— Трусы!
— Я говорю про женщин и детей, Одд, — с каждым мгновением моя мысль обретает все больше жизни, — Про тех невинных, ради кого я рискую собственной головой. Позволь уйти отсюда женщинам и детям…
— Они не хотят видеть смерть своих мужей? — хохочет братец.
Знал бы ты Одд… знал бы, сколько “мужей” здесь осталось…
— Они хотят жить, — говорю просто и хрипло от нахлынувших чувств, — Мы выйдем на рассвете… и ты пропустишь. А дальше поступай по своему разумению. Но наша дорога будет длинная и ненастная… позволь хоть что-то взять с собой нужное.
— Ты будто не дочь короля, а дочь торговца. Ой, да пусть берут что захотят, — машет рукой, неожиданно развеселившись, Одд, — Это будет даже любопытно — посмотреть на северянок в каменьях. Я-то знаю, чем всё закончится… Вы, бабы, и дня не сможете прожить без мужской защиты. И сами попроситесь в услужение моим самым последним воинам. О да… — хохочет еще громче, уже предвкушая унижение каждой из жен ярлов, — Но не вздумайте обмануть. Переодеть кого или повозки взять… только то, что в руках вынесут.
— Твое благородство подобно богам, — говорю пресекшимся на середине фразы голосом.
— До рассвета, Рассветная, — в его голосе и торжество, и улыбка.
Я не улыбаюсь, когда спускаюсь во двор.
Я только собираю всех, кто способен мыслить, и даю четкие указания. Не имеющие двойного толкования… Женщины напуганы. Мужчины — из тех, кто еще способен слышать и воспринимать — хмурятся. Дети не понимают ничего.
На нескольких лицах я вижу надежду, на чьих-то — негодование. Пусть…
И даже глупость одной из богатых торговок, которая заявляет, что ей не по нраву будет взять на себя простого и давно немытого слугу, встречаю лишь взглядом. Но таким, что она замолкает и делает шаг назад.
Я же вернулась к Ворону…
К рассвету Эгилю становится хуже.
Я отдала ему всё — все свои знания, мысли, и тепло тела. Но этого оказалось недостаточно. Он продолжал уходить.
Для меня каждый его вдох становился лучом солнца, что никак не могло пробиться сквозь закрытые ставни. Для него — болезненным напоминанием, что ослабевшее тело вынуждено тяготиться своим присутствием на Земле.
Те, кому многое дано, всегда теряют больше других.
Напитанный чужой силой, колдовской мощью, что корнями вросла в его тело и сердце, превратила кровь в ледяной горный ручей, пальцы — в перья, а мысли — в кристаллы памяти совсем других существ, он годами менялся. И изменился так, что, потеряв связь с иными, исчез больше чем наполовину.
Он бы выпростал свои собственные крылья, будь у него время.
Не успел.
И почти не успела я.
Но до самого последнего вдоха — и своего, и его — я собираюсь быть с ним и держать его рядом. Не смиряться, пусть боги и зовут его пировать. Пусть это против природы… Но то на Юге и в долинах принимали злую составляющую природы и судьбы как должное, оставляли за ней право делать то, что ей угодно — ведь она мудрая.
А я … похоже, дух Севера окончательно поселился в моем сердце.
И я видела теперь естественность и судьбу лишь как столб мудрости, залепленный грязью злых проявлений. А разве не следует нам добраться до основы, очистив грязь? И разве не сам Тор указал нам путь, первым бросаясь на борьбу с великанами — воплощениями злых сил этой природы?
Вот и я борюсь. За еще один его вдох… И еще одно мгновение нашей жизни, которую я держу в своих ослабевших пальцах…
Рассвет я почувствовала до того, как в дверь тихонько постучали.
Переоделась в подготовленное для меня платье и накидку, навесила на шею и голову тяжелые украшения. Мне было неведомо, кому они принадлежат… мне не было до этого дела. Я наряжалась не для того, чтобы быть красивой — или вправду вынести на шее сокровищницу Торгара, удавкой обвивающую мою шею.
Но Одд ценит внешнее. А боги… всегда любили представления, обставленные как можно более богато. И если это всё даст на одно мгновение больше, еще одну сребрушку, перетягивающую меру весов в мою пользу — оно того стоит.
— Помогите нам, асы, — шепчу едва ли не в бреду, — и ты, Один, великий мудрец, колдун и воин, чьи пиры мечтает посетить каждый. И ты, Фригг, жена его, что покровительствует нам, людям. И хитрый Локи, и защитник Тор. Дай мне ярости, Моди, дай мне мощи, Магни. И дай мне, Видар, поддержки — той самой, что ты оказывал Ворону, просящему твоего покровительства. Убереги нас, Хлин, от опасности, и помоги мне, Снотра, сдержанностью, ибо видите вы — я едва не полыхаю. И встань под мои знамена, Фрейя, хоть на одно сегодняшнее утро встань — потому что если ты не поможешь, с Севера уйдет любовь…
Ворона помогли вынести и положили на ворох почти истлевшего сена.
А я оглядела живых в серых рассветных сумерках. Сколько их здесь? Даже сотни нет вместе с детьми. Наряженные в самые лучшие и теплые наряды. И мужчины в повязках, кто-то, как и Ворон, в беспамятстве.
Только несколько воинов на своих ногах в отдалении. Не далеко — просто отдельно от нас всех. В том числе ярл Клепп.
Я хмурюсь и смотрю на них вопросительно, уже понимая его упорство и задумку, что откликаются во мне лишь раздражением. Не уважением, увы. Ведь ясно дала понять…
Он ловит мой взгляд и вздергивает подбородок. На меч руку укладывает и смотрит и с укоризной, и с вызовом одновременно.
— Меня не понесут!
И решительные кивки стоящих рядом… Кого? Мальчишек! На которых тоскливо смотрят их матери.
— На всех одно указание, — стараюсь говорить спокойно.
Но Клепп перебивает:
— Я не собираюсь туда выходить. Сдаться? Лучше сдохнуть. Я не истекаю кровью, у меня не отнялись ноги и…
Он не договаривает.
Не знаю, действовала ли я когда-нибудь так быстро?
Но, помогите мне боги и все мои матери-колдуньи, я не собиралась кого-то уговаривать. И тратить на это время — оно и так по капле вытекает из каждого из нас вместе с жизнями.
Ярл Клепп не договаривает.
Сложно говорить, когда в тебя впиваются острым жалом две стрелы, что я стремительно выхватила вместе с луком из рук угрюмой девицы. Одна стрела входит в бедро правой ноги, другая — ниже колена. Болезненные повреждения, что не приведут к смертельным последствиям, если вовремя вытащить острие и сделать перевязку.
— Теперь вы достаточно истекаете кровью?
В полном молчании даже мой тихий голос разносится гласом трубы.
В глазах Клеппа — незамутненная злость и изумление.
Я подхожу к нему, упавшему набок, и склоняюсь к его лицу.
— Злись. Ненавидь. Но когда-нибудь, когда ты услышишь первый крик своего ребенка, ты сможешь простить мое предательство. Мужчины… вы готовы положить жизни на нашу защиту, и мы за это благодарны. Но я не стану благодарить за то, что вы просто ищете смерти. Иногда надо уметь остановиться… чтобы выйти вместе с королевой за стены, где поджидает неизвестность. Чтобы услышать, если все обернется Тьмой, последний вздох своей кюны. Чтобы согреть и утешить ту, что все потеряла, взять на руки уставших детей или помочь сложить погребальный костер, если придется прощаться с моим королем…
Я разогнулась и осмотрела притихших людей.
— Кто-то еще хочет воспротивиться моим приказам? У кого слишком много сил?
Молчат.
И я говорю открывать ворота…
Там темень. Там ветер. Там — смерть. Та самая, что дает начало новой жизни.
И мой муж непосильно-посильным грузом на моих плечах.
И я делаю первый шаг, второй…
Не дыша. Как и следующие за мной женщины.
Каждая из которых взвалила на себя самое ценное — жизнь. Каждая из которых несет на плечах нечто большее, чем человеческое тело — надежду. Каждая из которых прошла свой собственный путь и теперь помогает другим остаться на этом пути. Даже если он не родня по крови. Даже если не ровня по статусу…
Мы не дышим почти от тяжести… и невозможности каждого шага. Но шагаем.
А дышат за нас другие.
Изумленно, искалечено, сипло — чужие.
Их дыхание вырывается из под кожаных масок, расширившиеся глаза следят за каждой, что покидает Торгар… А я ищу среди них одного. И когда нахожу его взгляд — взгляд Одда — уже не опускаю свой ни на мгновение.
Ни когда он шипит ругательство сквозь зубы.
Ни когда он снимает шлем, который нацепил в предвкушении битвы…
Он понимает все и разом — сложно не понять. И в его зрачках идет нешуточная битва, исход которой для меня пока непредсказуем.
Я продолжаю шагать, все сильнее сгибаясь под тяжестью Ворона. Так и норовя оскользнуться на инее и грязи, выпустить из слабеющих рук свое личное сокровище. Но я иду — и смотрю на Одда.
Побелевшие крылья носа, полыхающие ненавистью глаза… О да, если бы я питалась ненавистью, то была бы сыта до конца оборота. Но пусть ненависть, пусть злость — пока он испытывает эти чувства, он остается человеком. Тем, кто еще помнит про собственные обещания и заветы Богов, требующие выполнять эти обещания.
Даже если одна рыжая колдунья решила, вопреки всему, развернуть их совсем в другую сторону…
Мне приходится остановиться, потому что спину простреливает болью, а грудную клетку сжимает страхом. Но то, что при этом замирают все — и те, кто надеется на спасение, и те, кто раздумывает, имеем ли мы на него право — вливает в меня совсем иные силы.
И я снова иду.
Миную Одда и его приближенных.
Миную молчаливые колонны воинов, сжимающих зубы и пальцы на рукоятях щитов и мечей.
Миную тех, кто жаждал крови и поживы… а что за богатство крепости без мертвых тел вокруг?
Их ноздри трепещут от гнева — мои уши пытаются уловить малейшее движение, направленное против меня.
Они недвижимы — а мы идем.
Но я ведь не всесильна…
Во мне живо уже только лишь упрямство — все остальное истончилось до тонкой корочки льда, которая превратится в осколки от малейшего удара. Я иду, и вслед за мной идут мои подданные… а те, кто не может идти, тех несут… И мы обращаемся спиной к нашим врагам, превращаясь в живые мишени.
И воздух звенит чистотой и ожиданием… но чего?
Жизни или смерти?
С этим, наверное, можно справиться.
И, конечно, я не справлялась…
Какой бы ни был у меня опыт, наглость, мудрость, вера, но такое не возможно провернуть без последствий. И я это знала.
Знала, что в какой-то момент не смогу сделать очередной шаг… Что в какой-то момент кто-то, кто не готов к такой победе, не сможет сдержаться и ударит, пусть и не получит на то приказа. Что тяжесть окажется непосильной, что упадет кто-то из женщин…
Знала.
Но все равно продолжала упорствовать.
Мы почти пересекли пустошь и достигли первых скал…
А потом я услышала пение лука. И вскрик. И почувствовала раздирающую боль — не свою. За мной сгрудились все, кто был на это способен. В желании если не защитить своего короля и королеву, то хотя бы отсрочить их гибель…
Я стиснула зубы…
— Войско! Войско в долинах!
…и рухнула на землю.
Теперь уже я — и люди вокруг меня — оказались в неподвижности. Достигшие границы своих душевных и телесных сил. Зато все вокруг пришло в движение.
Никто на нас не обращал внимания… Чужаки заметались и бросились к пропасти, откуда открывался прекрасный вид на плато. А потом и вовсе растерянно побежали к предводителю…
Кивнула мальчику рядом, чтобы сходил, и тот принес весть:
— Кюна! Там их…гряда! Северных воинов. В черных доспехах и щитах! — захлебывался он восторгом, — Они быстры, они здесь совсем скоро будут! Уже к обеду! Мы спасены!
Спасены ли?
К обеду — это достаточно, чтобы неоднократно уничтожить тех, кто призвал помощь на твою погибель.
Я вскинула голову и прямо посмотрела на бледного Одда, замершего в отдалении.
Я не могла сейчас наказывать его воина, что выпустил единственную пока стрелу — я даже и не понимала, в кого он попал.
Я не могла молить о спасении — моих просьб не услышали бы.
Я не могла угрожать или требовать.
Я могла лишь надеяться, что весь мой путь, что начался одним осенним днем, когда мой отец позвал меня в малый зал, привел меня к жизни, а не к смерти.
Он смотрел на меня долго…. а потом отвернулся и начал что-то говорить своим людям, подняв руку и призывая к молчанию. Утверждая мир.
Я же положила голову Ворона себе на колени и закрыла глаза, чувствуя, как кипят слезы под смеженными веками. Слезы облегчения и понимания, что делать…
«Мой дар — мое спасение».
Меня учили не поддаваться боли, но никто не объяснил, что сильнее всего болит не за себя.
«Моя любовь — моя плата».
Я ведь только познала её и не прошу забрать… но прошу разделить со мной и направить во спасение.
«И жизнь внутри меня — мое право».
Право на то, чтобы быть рядом с мужчиной, которого я люблю. Право на то, чтобы чувствовать себя счастливой.
«Мой дар — твоя жизнь»
И я с радостью отдам и его, и все, что смогу, ради стука твоего сердца, ради того, чтобы ты открыл глаза.
«Пусть сила моя проникнет в тебя, кровь смешается с твоей и направится к твоему сердцу, а моя суть оживит навечно».
Эгиль вздрагивает всем телом. Я же… мало что чувствую. Хотя нет — чувствую. Гул в голове, поток, заполняющий меня и пространство вокруг, трепет зародившейся внутри жизни, дарующий мне силу продолжать.
«Впитай мой дар, ощути биение своего сердца и оживи дыхание»
Меня трясет — но и Эгиля тоже. Камень на моей груди и клеймо чернокнижницы будто раскалены огнем, будто по моей коже кто-то проводит кинжалом, вырезая невиданный цветок. Кровь кипит. И тут же — мощная волна, проносящаяся по всему телу.
«Силой своего рода, силой, данной мне при рождении, силой, подаренной мне новой жизнью заклинаю…»
Он выгибается, а я вжимаю пальцы в его плечи и выдыхаю в открытый в крике рот.
«…живи».
И улыбаюсь, чувствуя, как лопается черный хрусталь.
Улыбаюсь, потому что Эгиль открывает глаза.