ГЛАВА 9

— Останьтесь внизу.

— Но кюна…

— Останьтесь внизу. Все, — голос делается резче. А потом я обращаюсь непосредственно к ярлу Клеппу, — Вы все еще видите во мне рабыню, раз не исполняете приказы сразу?

— Я все еще хочу защитить свою королеву!

Злится. Пусть злится — злость есть порождение жизни.

— Они бы выстрелили мне в спину, если бы хотели убить. На стене со мной ничего не случится, так что хватит спорить. И отзовите этих несчастных созданий, что взяли в свои руки луки и мечи — впервые в жизни ведь, да? Они бесполезны. И, даже переодевшись в доспехи, не имеют устрашающий вид.

Я поднимаюсь на стену одна.

Щербатая каменная лестница то и дело осыпается под моими ногами, но я не смотрю под ноги — только вперед.

Выдыхаю.

Это даже красиво… Закат, скорая смерть и несколько темных всадников на фоне багрового неба. И почему я никогда не смотрела на закаты?

В них жизни не меньше, чем в рассветах.

— Я жду от тебя приятных мне вестей, Эсме, — кричит мой брат снизу.

Надо отдать ему должное — с непокрытой головой. Сидит на коне. И воины без щитов и вскинутых луков. Убить их сейчас — не по воле богов. Но не это меня останавливает…

С Оддом у меня есть маленький, но шанс договориться.

Со сбившейся в темную тучу озлобленной толпой там, позади — нет.

— Мне нечем тебя порадовать. Никто не будет ждать тебя с распростертыми объятиями.

Я допускаю в голосе сожаление, а сама думаю.

Думаю на протяжении всего этого дня… но именно сейчас начинает вырисовываться что-то совершенно безумное. Идея, которая способна воплотиться разве что с помощью колдовста…

Но я колдунья или нет?

— Не впустят в свой дом? — рычит Одд.

Ни в дом, ни в свои тела, ни в свои души, братец.

Да, я не задала им ни одного вопроса. И вовсе не потому, что была уверена — так и ответят гордо. Не бывать ногам врагов в их крепости с их разрешения. Кто ответит?

Малые дети, цепляющиеся за юбки матерей?

Изможденные женщины?

Воины без сил и крови?

Но я знала точно — как только долинные попадут в крепость как победители, даже благородные превратятся в чудовищ. Такова уж человеческая натура. У меня только один шанс спасти жизни…

Вывести их прочь.

— Не впустят, — говорю звонко, — но они готовы оставить его добровольно.

— Трусы!

— Я говорю про женщин и детей, Одд, — с каждым мгновением моя мысль обретает все больше жизни, — Про тех невинных, ради кого я рискую собственной головой. Позволь уйти отсюда женщинам и детям…

— Они не хотят видеть смерть своих мужей? — хохочет братец.

Знал бы ты Одд… знал бы, сколько “мужей” здесь осталось…

— Они хотят жить, — говорю просто и хрипло от нахлынувших чувств, — Мы выйдем на рассвете… и ты пропустишь. А дальше поступай по своему разумению. Но наша дорога будет длинная и ненастная… позволь хоть что-то взять с собой нужное.

— Ты будто не дочь короля, а дочь торговца. Ой, да пусть берут что захотят, — машет рукой, неожиданно развеселившись, Одд, — Это будет даже любопытно — посмотреть на северянок в каменьях. Я-то знаю, чем всё закончится… Вы, бабы, и дня не сможете прожить без мужской защиты. И сами попроситесь в услужение моим самым последним воинам. О да… — хохочет еще громче, уже предвкушая унижение каждой из жен ярлов, — Но не вздумайте обмануть. Переодеть кого или повозки взять… только то, что в руках вынесут.

— Твое благородство подобно богам, — говорю пресекшимся на середине фразы голосом.

— До рассвета, Рассветная, — в его голосе и торжество, и улыбка.

Я не улыбаюсь, когда спускаюсь во двор.

Я только собираю всех, кто способен мыслить, и даю четкие указания. Не имеющие двойного толкования… Женщины напуганы. Мужчины — из тех, кто еще способен слышать и воспринимать — хмурятся. Дети не понимают ничего.

На нескольких лицах я вижу надежду, на чьих-то — негодование. Пусть…

И даже глупость одной из богатых торговок, которая заявляет, что ей не по нраву будет взять на себя простого и давно немытого слугу, встречаю лишь взглядом. Но таким, что она замолкает и делает шаг назад.

Я же вернулась к Ворону…

К рассвету Эгилю становится хуже.

Я отдала ему всё — все свои знания, мысли, и тепло тела. Но этого оказалось недостаточно. Он продолжал уходить.

Для меня каждый его вдох становился лучом солнца, что никак не могло пробиться сквозь закрытые ставни. Для него — болезненным напоминанием, что ослабевшее тело вынуждено тяготиться своим присутствием на Земле.

Те, кому многое дано, всегда теряют больше других.

Напитанный чужой силой, колдовской мощью, что корнями вросла в его тело и сердце, превратила кровь в ледяной горный ручей, пальцы — в перья, а мысли — в кристаллы памяти совсем других существ, он годами менялся. И изменился так, что, потеряв связь с иными, исчез больше чем наполовину.

Он бы выпростал свои собственные крылья, будь у него время.

Не успел.

И почти не успела я.

Но до самого последнего вдоха — и своего, и его — я собираюсь быть с ним и держать его рядом. Не смиряться, пусть боги и зовут его пировать. Пусть это против природы… Но то на Юге и в долинах принимали злую составляющую природы и судьбы как должное, оставляли за ней право делать то, что ей угодно — ведь она мудрая.

А я … похоже, дух Севера окончательно поселился в моем сердце.

И я видела теперь естественность и судьбу лишь как столб мудрости, залепленный грязью злых проявлений. А разве не следует нам добраться до основы, очистив грязь? И разве не сам Тор указал нам путь, первым бросаясь на борьбу с великанами — воплощениями злых сил этой природы?

Вот и я борюсь. За еще один его вдох… И еще одно мгновение нашей жизни, которую я держу в своих ослабевших пальцах…

Рассвет я почувствовала до того, как в дверь тихонько постучали.

Переоделась в подготовленное для меня платье и накидку, навесила на шею и голову тяжелые украшения. Мне было неведомо, кому они принадлежат… мне не было до этого дела. Я наряжалась не для того, чтобы быть красивой — или вправду вынести на шее сокровищницу Торгара, удавкой обвивающую мою шею.

Но Одд ценит внешнее. А боги… всегда любили представления, обставленные как можно более богато. И если это всё даст на одно мгновение больше, еще одну сребрушку, перетягивающую меру весов в мою пользу — оно того стоит.

— Помогите нам, асы, — шепчу едва ли не в бреду, — и ты, Один, великий мудрец, колдун и воин, чьи пиры мечтает посетить каждый. И ты, Фригг, жена его, что покровительствует нам, людям. И хитрый Локи, и защитник Тор. Дай мне ярости, Моди, дай мне мощи, Магни. И дай мне, Видар, поддержки — той самой, что ты оказывал Ворону, просящему твоего покровительства. Убереги нас, Хлин, от опасности, и помоги мне, Снотра, сдержанностью, ибо видите вы — я едва не полыхаю. И встань под мои знамена, Фрейя, хоть на одно сегодняшнее утро встань — потому что если ты не поможешь, с Севера уйдет любовь…

Ворона помогли вынести и положили на ворох почти истлевшего сена.

А я оглядела живых в серых рассветных сумерках. Сколько их здесь? Даже сотни нет вместе с детьми. Наряженные в самые лучшие и теплые наряды. И мужчины в повязках, кто-то, как и Ворон, в беспамятстве.

Только несколько воинов на своих ногах в отдалении. Не далеко — просто отдельно от нас всех. В том числе ярл Клепп.

Я хмурюсь и смотрю на них вопросительно, уже понимая его упорство и задумку, что откликаются во мне лишь раздражением. Не уважением, увы. Ведь ясно дала понять…

Он ловит мой взгляд и вздергивает подбородок. На меч руку укладывает и смотрит и с укоризной, и с вызовом одновременно.

— Меня не понесут!

И решительные кивки стоящих рядом… Кого? Мальчишек! На которых тоскливо смотрят их матери.

— На всех одно указание, — стараюсь говорить спокойно.

Но Клепп перебивает:

— Я не собираюсь туда выходить. Сдаться? Лучше сдохнуть. Я не истекаю кровью, у меня не отнялись ноги и…

Он не договаривает.

Не знаю, действовала ли я когда-нибудь так быстро?

Но, помогите мне боги и все мои матери-колдуньи, я не собиралась кого-то уговаривать. И тратить на это время — оно и так по капле вытекает из каждого из нас вместе с жизнями.

Ярл Клепп не договаривает.

Сложно говорить, когда в тебя впиваются острым жалом две стрелы, что я стремительно выхватила вместе с луком из рук угрюмой девицы. Одна стрела входит в бедро правой ноги, другая — ниже колена. Болезненные повреждения, что не приведут к смертельным последствиям, если вовремя вытащить острие и сделать перевязку.

— Теперь вы достаточно истекаете кровью?

В полном молчании даже мой тихий голос разносится гласом трубы.

В глазах Клеппа — незамутненная злость и изумление.

Я подхожу к нему, упавшему набок, и склоняюсь к его лицу.

— Злись. Ненавидь. Но когда-нибудь, когда ты услышишь первый крик своего ребенка, ты сможешь простить мое предательство. Мужчины… вы готовы положить жизни на нашу защиту, и мы за это благодарны. Но я не стану благодарить за то, что вы просто ищете смерти. Иногда надо уметь остановиться… чтобы выйти вместе с королевой за стены, где поджидает неизвестность. Чтобы услышать, если все обернется Тьмой, последний вздох своей кюны. Чтобы согреть и утешить ту, что все потеряла, взять на руки уставших детей или помочь сложить погребальный костер, если придется прощаться с моим королем…

Я разогнулась и осмотрела притихших людей.

— Кто-то еще хочет воспротивиться моим приказам? У кого слишком много сил?

Молчат.

И я говорю открывать ворота…

Там темень. Там ветер. Там — смерть. Та самая, что дает начало новой жизни.

И мой муж непосильно-посильным грузом на моих плечах.

И я делаю первый шаг, второй…

Не дыша. Как и следующие за мной женщины.

Каждая из которых взвалила на себя самое ценное — жизнь. Каждая из которых несет на плечах нечто большее, чем человеческое тело — надежду. Каждая из которых прошла свой собственный путь и теперь помогает другим остаться на этом пути. Даже если он не родня по крови. Даже если не ровня по статусу…

Мы не дышим почти от тяжести… и невозможности каждого шага. Но шагаем.

А дышат за нас другие.

Изумленно, искалечено, сипло — чужие.

Их дыхание вырывается из под кожаных масок, расширившиеся глаза следят за каждой, что покидает Торгар… А я ищу среди них одного. И когда нахожу его взгляд — взгляд Одда — уже не опускаю свой ни на мгновение.

Ни когда он шипит ругательство сквозь зубы.

Ни когда он снимает шлем, который нацепил в предвкушении битвы…

Он понимает все и разом — сложно не понять. И в его зрачках идет нешуточная битва, исход которой для меня пока непредсказуем.

Я продолжаю шагать, все сильнее сгибаясь под тяжестью Ворона. Так и норовя оскользнуться на инее и грязи, выпустить из слабеющих рук свое личное сокровище. Но я иду — и смотрю на Одда.

Побелевшие крылья носа, полыхающие ненавистью глаза… О да, если бы я питалась ненавистью, то была бы сыта до конца оборота. Но пусть ненависть, пусть злость — пока он испытывает эти чувства, он остается человеком. Тем, кто еще помнит про собственные обещания и заветы Богов, требующие выполнять эти обещания.

Даже если одна рыжая колдунья решила, вопреки всему, развернуть их совсем в другую сторону…

Мне приходится остановиться, потому что спину простреливает болью, а грудную клетку сжимает страхом. Но то, что при этом замирают все — и те, кто надеется на спасение, и те, кто раздумывает, имеем ли мы на него право — вливает в меня совсем иные силы.

И я снова иду.

Миную Одда и его приближенных.

Миную молчаливые колонны воинов, сжимающих зубы и пальцы на рукоятях щитов и мечей.

Миную тех, кто жаждал крови и поживы… а что за богатство крепости без мертвых тел вокруг?

Их ноздри трепещут от гнева — мои уши пытаются уловить малейшее движение, направленное против меня.

Они недвижимы — а мы идем.

Но я ведь не всесильна…

Во мне живо уже только лишь упрямство — все остальное истончилось до тонкой корочки льда, которая превратится в осколки от малейшего удара. Я иду, и вслед за мной идут мои подданные… а те, кто не может идти, тех несут… И мы обращаемся спиной к нашим врагам, превращаясь в живые мишени.

И воздух звенит чистотой и ожиданием… но чего?

Жизни или смерти?

С этим, наверное, можно справиться.

И, конечно, я не справлялась…

Какой бы ни был у меня опыт, наглость, мудрость, вера, но такое не возможно провернуть без последствий. И я это знала.

Знала, что в какой-то момент не смогу сделать очередной шаг… Что в какой-то момент кто-то, кто не готов к такой победе, не сможет сдержаться и ударит, пусть и не получит на то приказа. Что тяжесть окажется непосильной, что упадет кто-то из женщин…

Знала.

Но все равно продолжала упорствовать.

Мы почти пересекли пустошь и достигли первых скал…

А потом я услышала пение лука. И вскрик. И почувствовала раздирающую боль — не свою. За мной сгрудились все, кто был на это способен. В желании если не защитить своего короля и королеву, то хотя бы отсрочить их гибель…

Я стиснула зубы…

— Войско! Войско в долинах!

…и рухнула на землю.

Теперь уже я — и люди вокруг меня — оказались в неподвижности. Достигшие границы своих душевных и телесных сил. Зато все вокруг пришло в движение.

Никто на нас не обращал внимания… Чужаки заметались и бросились к пропасти, откуда открывался прекрасный вид на плато. А потом и вовсе растерянно побежали к предводителю…

Кивнула мальчику рядом, чтобы сходил, и тот принес весть:

— Кюна! Там их…гряда! Северных воинов. В черных доспехах и щитах! — захлебывался он восторгом, — Они быстры, они здесь совсем скоро будут! Уже к обеду! Мы спасены!

Спасены ли?

К обеду — это достаточно, чтобы неоднократно уничтожить тех, кто призвал помощь на твою погибель.

Я вскинула голову и прямо посмотрела на бледного Одда, замершего в отдалении.

Я не могла сейчас наказывать его воина, что выпустил единственную пока стрелу — я даже и не понимала, в кого он попал.

Я не могла молить о спасении — моих просьб не услышали бы.

Я не могла угрожать или требовать.

Я могла лишь надеяться, что весь мой путь, что начался одним осенним днем, когда мой отец позвал меня в малый зал, привел меня к жизни, а не к смерти.

Он смотрел на меня долго…. а потом отвернулся и начал что-то говорить своим людям, подняв руку и призывая к молчанию. Утверждая мир.

Я же положила голову Ворона себе на колени и закрыла глаза, чувствуя, как кипят слезы под смеженными веками. Слезы облегчения и понимания, что делать…

«Мой дар — мое спасение».

Меня учили не поддаваться боли, но никто не объяснил, что сильнее всего болит не за себя.

«Моя любовь — моя плата».

Я ведь только познала её и не прошу забрать… но прошу разделить со мной и направить во спасение.

«И жизнь внутри меня — мое право».

Право на то, чтобы быть рядом с мужчиной, которого я люблю. Право на то, чтобы чувствовать себя счастливой.

«Мой дар — твоя жизнь»

И я с радостью отдам и его, и все, что смогу, ради стука твоего сердца, ради того, чтобы ты открыл глаза.

«Пусть сила моя проникнет в тебя, кровь смешается с твоей и направится к твоему сердцу, а моя суть оживит навечно».

Эгиль вздрагивает всем телом. Я же… мало что чувствую. Хотя нет — чувствую. Гул в голове, поток, заполняющий меня и пространство вокруг, трепет зародившейся внутри жизни, дарующий мне силу продолжать.

«Впитай мой дар, ощути биение своего сердца и оживи дыхание»

Меня трясет — но и Эгиля тоже. Камень на моей груди и клеймо чернокнижницы будто раскалены огнем, будто по моей коже кто-то проводит кинжалом, вырезая невиданный цветок. Кровь кипит. И тут же — мощная волна, проносящаяся по всему телу.

«Силой своего рода, силой, данной мне при рождении, силой, подаренной мне новой жизнью заклинаю…»

Он выгибается, а я вжимаю пальцы в его плечи и выдыхаю в открытый в крике рот.

«…живи».

И улыбаюсь, чувствуя, как лопается черный хрусталь.

Улыбаюсь, потому что Эгиль открывает глаза.

Загрузка...