Мои девяностые: пестрая книга

Константин Мурзенко

кинорежиссер, сценарист

*1969

Отмороженные

Зима была холодной и снежной, лето душным, про весну и осень не помню.

У моего дома открылся новый супермаркет.

Не в пример своим предшественникам, именовавшим себя «Магазин 24», он уже сильно «взрослый» — в нем есть все и всегда, чисто, просторно и прохладно, продавщицы хотя и тормозят, но никогда не повышают голоса, охранники смотрят на всех с одинаковым подозрением, но коли обращаются с вопросом, то начинают со слов: «Извините за беспокойство». Откровенных бомжей, забредающих погреться и что-нибудь украсть, они пасут не меньше пятнадцати минут, перед тем как с теми же словами вывести вон.

Он кажется неимоверно большим, но на самом деле просто очень длинный — параллельно движущийся троллейбус делает остановки в начале и в конце.

И в нем принудительно играет радио, как в фильмах про блокаду. Но не щелчки метронома в presto, а поп-музыка, по преимуществу отечественная — forte, 4 / 4, ля-минор против до-мажора — в этом году у отечественного шоу-бизнеса пора нестерпимо буйного цветения.

В самом зените — раскрывается главный бутон — многочисленные девичьи вокальные группы.

«Стрелки», «Шиншиллы», «Блестящие» — вообще, уместнее были бы метафоры из области фауны, а не флоры. Есть еще какие-то менее западающие в память конкурентки — их очень много, и они очень основательно давят на голову — назойливо визжат дурными голосами среди milkshak’ов в магазинах и неловко крутят плоскими животиками в мелкоразмашистом урбанистическом groov’е по телевизору.

Даже толчковые для этой моды Spice Girls — и те не очень приятные, но сделаны с качеством немалого труда, а главное — агрессивны и тем вызывают подспудное уважение. Соотечественницы берут традиционным обаянием бездарного рас******ства, агрессию подменяют навязчивостью и западают в память специфическим раздражением оскорбленной чувственности.

Слово «взрослый» входит в широкое обращение одновременно с модой на девичьи вокальные коллективы.

Как идея «взрослость» внушает даже некое подобие спокойствия своей безусловной позитивностью. Но в деталях разочаровывает: лишена бабелевского смака минувших двух пятилеток.

Еще в 1995-м наворачивали типовые арки в расселенных (нередко собственными усилиями) коммуналках и, сидя в fast-food’е, громко говорили по радиотелефону: «Слушай, здесь не голодные сидят — на пять тонн не заводимся».

К 1997-му «взрослые» о голоде забыли, в fast-food’е их не встретишь, и не заводятся они вовсе. Считается, что они вовсе не останавливаются.

Они живут высокими интересами, у них не «тонны», «дольки» и «истории», а профиты, проценты и проекты. Метраж жилой площади и объем двигателя автомобиля они определяют «по статусу», голос на людях не повышают и о делах по радиотелефону не говорят.

В массе своей они тоже агенты тотального атлантистскомондиалистского заговора. Ну и правда, не классифицировать же их как буржуа.

Мондиалистский заговор — это из очередного непродолжительного всплеска моды на геополитическое арго, «Лимонку» и НБП. На сей раз причина не в шумном их появлении, как в 1993-м, и не во фрондерстве известных фигур, как в 1995-м, а в достижении радикалами той степени идиотического совершенства, в которой атрибуты их идеологии и эстетики представляют собой почти непобедимый инструмент повседневного куража: анализ текущих событий в разрезе выявления в них неявных знаков великого противостояния атлантистской и евразийской парадигм позволяет легко и без суеты заклинить практически любую светскую беседу.

В светских беседах 1997-го года искренне исчерпали себя темы доходов, расходов, гэбистов, педерастов, бандитов, коррупции, инфляции, провинциальности, своеобычия, психоделии, религиозности, криминальности, маргинальности, прямых и косвенных значений и всякой значимости вообще. Жесткий секс, легкие наркотики, грязные документы, а также оружие самозащиты, виртуальная реальность и зарубежные путешествия становятся темами строго утилитарными либо просто выпадают из круга тем.

Модная тема — налоги. Как правило, развивается в направлении — как их не платить, ибо куда они идут — и так всем понятно.

Говорить о политике — несколько смешно. Либо — просто смешно. Говорить о политической стабильности не приходится: липкий озноб перед вторым туром президентских выборов предыдущего года помнят все.

Скорее можно говорить о привыкании к нестабильности — при выборах тоже уже больше посмеивались — научились за время разнообразных путчей и реформ держаться легко — натерпелись. Но тревога слишком явно висела в воздухе — натерпелись ведь.

А у политики 1997-го года не замутненное ничем, кроме обаятельной молодой игривости, лицо Бориса Немцова. В качестве дебютной акции на посту второго первого вице-премьера он пересаживает на нижегородские «Волги» московский постпартхозактив под аккомпанемент убеждающего своей многозначительностью лозунга «Модно жить в России» и переименования «Москвича» в «Юрия Долгорукого».

Борис Немцов нравится женщинам.

Политический пафос его сводится к декларации, что он первый масштабный российский политик, обладающий сексапилом. До него женщинам нравился Лебедь, сексапила не декларировавший, а просто источавший вескую мужественность.

Немцова женщины любят иной любовью. Так, как Ди Каприо.

Но Ди Каприо еще нет. То есть он есть, но только начинает нравиться женщинам и достигнет в этом успеха в конце этого года, под аккомпанемент деноминации.

Деноминация проходит без проблем, но тревожно: ролики социальной рекламы, убеждающей население в ее безопасности, крутятся по телевизору весь декабрь с частотой не менее раза в час.

«В обращение возвращается монета достоинством в одну копейку», — с пафосом официального символа завершения эпохи экономического саспенса оканчиваются они.

Население умозрительно принимает пафос, мылом и свечами не затаривается, но гадает, в каком же месте будет для него подвох — ох и натерпелись.

Когда монета достоинством в одну копейку вернется, чтобы купить стакан воды без сиропа, их нужно будет шестьдесят, чтобы позвонить из автомата — сто пятьдесят, а коробка спичек обойдется в десять.

Но подвох деноминации действительно будет иметь негосударственный характер и приносить ущерб на уровне сугубо частной, но тотально распространенной привычки терять, выбрасывать и вообще не принимать всерьез вдруг подорожавшие железные деньги. Да и правда — поди ночью, с пьяных глаз, в такси — отличи старую железную пятерку от новой.

Деноминацией и увенчался этот год — должно же было быть хоть какое-то событие, которого невозможно было не заметить.

Поют и танцуют девичьи вокальные группы.

Отыскивать значительность и значения в событиях частной жизни — воспринимается как нечто, чреватое паранойей.

Это события Слишком Большой Истории.

Знавал я нескольких людей, которые в тот год умерли. Знаю нескольких, которые родились.

Трое моих знакомых, как мне кажется, встретили свою любовь, две пары — похоже, утратили.

Многие переехали в другие квартиры. Трое их купили, одна получила, остальные поменялись.

Один человек узнал, что он болен неизлечимо.

Трое завели автомобили. Один продал. У одного отняли. Многие сменили модель.

Многие сменили род занятий. Многие место работы.

Один сел. Двое вышли. Двое исчезли — один успешно, второй непонятно.

Бессильная причастность к Большой Истории не тяготит человека в этот год сугубо частной жизни и частных событий.

Общественная жизнь не является значительным фактором частной.

Не объявляют перестройку, не расстреливают Дом правительства, не отменяют в один день половину находящихся в обращении банкнот и не гоняют по улицам танки туда-сюда.

Не ломают стен между Востоком и Западом.

Не прекращают афганскую войну. Не начинают чеченскую. Даже не выдают ваучеров, даже не переименовывают страны, города и станции метро.

Мало кто теперь спросит, где Большая Монетная. И не каждый с ходу вспомнит, где была улица Скороходова.

И куда он дел свой ваучер.

Станций метро в Петербурге открыли целых две. Назвали, как и обещали.

Запустили купюру в пятьсот колобах. Очень удобная: с копейками как раз выходит сотка бакинских.

По осени, говорят, был какой-то правительственный кризис, но так — мало кто заметил.

Собирались в очередной раз разогнать парламент — не разогнали. Да и разогнали бы — нормальная была бы интрига при нестабильной политической ситуации.

Постреляли нескольких крупных деятелей бизнеса, потом вице-губернатора — ну, естественно, для них это профессиональный риск, все ведь знали, на что шли.

У друзей прямо в подъезде многоквартирного дома, около полудня, зарубили старушку-маму, забрали сережки и 100 000 рублей — часа через два пришел усталый усатый оперуполномоченый, успокоил: «Ничего не поделаешь, тут по всей Гражданке со стариками война, недели без такого дела не проходит — подростки, на дозу не хватает, а на большое дело не рискуют, рано им», — ушел. Тоже все логично — социальные низы запущены, милиция беспомощна, — преступность в разгуле. Так давно уже в разгуле, неудивительно, что и нас иногда касается.

Война в Чечне? — Так Россия всю свою историю периодически воюет на юге.

Давно кончилась война, да? — Ну ладно, пусть кончилась, хотя вроде там опять грохнули человек двадцать... Ну и каково им? — А чеченам каково? Военная авантюра на то и есть военная авантюра.

Но — мальчишки, которых обманули и втянули в грязную игру!?. — А вы можете предложить им правду? Есть хороший зубной протезист, запишите телефон.

И вообще, пусть лучше играют в грязную игру с мальчишками Радуева, а не с пенсионерками на Гражданке...

Вот отмена смертной казни порадовала. Как минимум, приговоренных... Хотя, возможно, отменили приговоры, а вынесенные приведут-таки в исполнение.

Не знаю, мне в общем-то все равно.

Проблемы с заправкой совсем забылись. Но сильно тяготят проблемы с парковкой.

В автобусах снова появляются кондукторы, в такси снова включаются счетчики.

Счетчики еще работали, когда я поступал в институт. Кондукторов помнят только мои родители.

Актуальное все годы молчания счетчиков в такси грозное фигуральное значение слово «счетчик» почти утрачивает — ныне в ходу «взрослые санкции».

Со счетчиком уходит и мужская мода на тренировочный костюм и радиотелефон в ладони. Сам радиотелефон теперь называется не «дельтой», а «мобильным». Сама «Дельта» выбита с рынка GSM’ом. Мужчины с автомобильными магнитофонами в руках исчезают вовсе.

Зато появляются школьницы, гордо и обильно истыканные piercing’ами — экстремальная мода начала 1990-х переходит в расхожее кокетство.

В Петербурге минимум четыре татуировально-протыкательных салона и немерено кустарно функционирующих художников тела. Глянцевые журналы научили молодежь не жалеть себя в форсаже легкости бытия — в ходу инсекты, руны, лилии, цветы канабиса. В крыльях носа, щеках, бровях играют бликами серебряные колечки.

«Взрослеющие», как правило, делают «изысканные» небольшие tatoo в неприметных местах своего организма и хвастаются только в неформальных компаниях. Либо — уже такой конкретный пирсинг, который хвастается сам за себя и в жестко неформальном интиме.

У них же из расхожего кокетства в экстремальную проблему переходят hard drugs. Знакомые, не вернувшиеся из overdos’a либо вернувшиеся сильно другими из делириума, есть почти у всех. Не всем удается относиться к этому так же легко, как к чеченской войне.

Школьницы с пирсингом родились в год смерти Брежнева, никогда не были пионерками и не подозревают, что «бомж» некогда было аббревиатурой. Они только что получили паспорта с двуглавым гербом и надписью «Российская Федерация» на обложке, а не во вкладыше.

В перерывах между подготовкой к экзаменам в институты они смотрят фильмы с Траволтой и Ди Каприо и слушают девичьи вокальные группы, hard-core и dream-house по FM-радио.

Что такое «глушилка», не знают даже люди, заканчивающие в этот год институты. Хотя в пионерах побыть они успели. Те из них, кто год протусовался, поступали в эти институты еще в Советском Союзе. Но вступительные сочинения уже писали по Солженицыну.

О запрещенных книгах они знают лишь из предисловий к их нынешним рекомендованным изданиям, а встречи с представителями власти чреваты для них скорее обнаружением запрещенных веществ. Но hard drugs они не пробовали — знают, что опасно, и предпочитают галлюциногены. С алкоголем тоже осторожны, опасаясь оказаться заложниками узконациональной традиции.

На досуге многие из них читают Набокова, повально многие Довлатова и Бродского. Солженицын в пригодности лишь как тема для экзаменационных сочинений, соседствуя с Горьким. О Юрии Трифонове и Валентине Распутине они просто не знают.

Из современных русских писателей им импонирует Виктор Пелевин, галлюциногенность которого несколько тревожит их родителей.

Увлеченные чтением более других читают все подряд. Как всегда и как везде.

С улиц в центре Петербурга стремительно исчезают ларьки. Первое время без них как-то пустынно. Потом снова начинаешь видеть архитектуру.

Это работает новый губернатор, избранный годом раньше. Он еще обещал сделать дороги не хуже, чем в Москве.

Не сделал. В следующем году тоже не сделает.

Качество дорог в Петербурге серьезно встряхивает гостей из Москвы уже метров через сто от вокзала.

Петербуржцев в столице в этом году традиционно изумляет обилие ночных павильонов по продаже телевизоров, дубленок и других предметов роскоши.

Москва второй год подряд признается самым дорогим городом мира. Даже позвонить по телефону там стоит не 150, а 200 копеек. В 1997-м году она отметила свое 850-летие. Столь шумно и дорого, что деталей не различишь.

Очень много Зураба Церетели.

И очень много каких-то пикетов и петиций, где представители культурной общественности самой дорогой столицы осуждают его деятельность.

В церетелевский памятник Петру экстремисты заложили бомбу, протестуя против захоронения тела Ленина (догадались ведь, кто виноват!), но гэбисты ее обезоружили.

Появился русский «Смирнов». Он впечатляет дизайном, ста- бильно высоким качеством при невысокой цене и покровительством Президента, как говорят, лично защищающим его от подделок.

Президент сказал: кого на паленой русской смирновской за жопу возьмут — край, не жить тому.

Очень много Дэвида Копперфильда. Лето он проводит на всех заборах и афишных щитах. К осени перебирается в телевизор. Так и не знаю, однофамилец или псевдоним. Навязчив не менее Spice Girls. Рекламы его так много, что когда он наконец лично выходит на сцену — нет никаких сомнений, что он вышел на нее не зря.

Кроме него — Дэвид Ковердейл, Чак Берри, Джерри Ли Льюис, Сьюзи Кватро, Род Стюарт. Еще многие такие же. Более продвинутым — Kronos Quartet, Einstürzende Neubauten, Диаманда Галас.

Более консервативным — Гидон Кремер, Кшиштоф Пендерецкий, Айзек Стерн.

Паваротти и Кабалье — этих можно без имен.

Сообщения из-за рубежа: Гибель Принцессы Дианы, Рождение Клонированных Овечек, Любовные Похождения Президента Клинтона.

Впрочем, странная вещь — Россия: по ощущению от книжных развалов в метро уже почти не импортирует из-за рубежа жестких детективов, многотомных фэнтези-эпопей и эротического трэша. В стадии расцвета не только поп-музыка, но и литературный pulp, а вот дамские романы сплошь переводные. Есть, правда, версия, что просто мода на иностранные имена, но это не похоже — я лично знаю двух людей, осуществляющих рирайт отечественной брутальной литературы, и ни одного, пишущего или редактирующего сентиментальную.

Похоже, действительно национальная чувственность все никак не может истончиться даже до покетбуков.

Почти абсолютно все прочитали роман «Чапаев и Пустота». Многие — и другие книги этого автора. Они редко обсуждаются, но активно цитируются.

Поклонники видят в романе новое качество свободы мысли и сравнивают со всем, что любят, — от Булгакова до Берроуза. Противникам он душной нечеткостью письма напоминает «Альтиста Данилова» и лучшие вещи братьев Стругацких. Впервые за несколько лет есть русский фильм, который, как кажется, посмотрели поголовно, — «Брат».

И русская поп-рок-пластинка, которую, как кажется, поголовно прослушали, — «Мумий Тролль», «Морская».

«Брат» с большим отрывом является национальным кинохитом номер один, «Мумий Тролль» решительно обходит по продажам традиционных благостно-усредненных провинциальных звезд. Оба вызывают большой чувственный резонанс — таксисты переключают частоту на приемнике, едва заслышав «Кот кота — ниже живота...», школьные учителя срываются на фальцет и слезы, доказывая, что фильм Балабанова — художественное преступление. Первых раздражает кокетливый гомоэротизм, вторых — убедительное признание бандитизма как профессии.

На деле их пугает «отмороженность», на которую как раз «подсажены» продвинутая молодежь, эстеты и сочувствующие, делающие «Мумию» и «Брату» кассу. Число их, выводимое из кассы, действительно, несколько ошарашивает. Оба явления художественной жизни, если подумать, на самом деле, люто отмороженные. До такой степени, что и вправду мимо не пройдешь.

Любопытно, но едва ли очень значительно, что авторы их обоих — профессиональные переводчики. От ангажированности гомоэротизмом и бандитизмом они публично открещиваются с мягкими улыбками.

Про отмороженность их публично не спрашивают. Да и правда, как спросишь: «Ты че, брат — отмороженный? По жизни такой пробитый, или как?»

Роман Пелевина тоже бойкий, но, в общем, все-таки интеллигентский — много кавычек, часто двойных.

В фильме «Брат» кавычки замечать не хотят. У солиста «Мумий Тролля» Лагутенко они — единственный знак препинания, чем себя и обессмысливают.

Но кавычки давно освоены, сведены в статус рядовой и привычной фигуры.

А отмороженность актуальна.

В рейтинге глобальных жизненных метафор, подаренных преступным миром, она решительно входит в тройку лидеров, где уже прочно обосновались «беспредел» и «развод» («разводка»). Беспредел предполагает групповое насилие над установленными нормами, логикой и ценностями — грубое, но осмысленное их пересмотром. Развод — индивидуально-корыстные манипуляции с их неоднозначностью, смысл которых очевиден «разводящему», а для «разводимых» остается непостижимым, но предполагается.

Отмороз — концептуальное презрение и к нормам, и к логике, и к смыслам — просто отчаянное нежелание их понимать и улавливать, поскольку с индивидуальными ценностями они уже не пересекаются вообще никак.

Беспредел уже прошел. Развод идет своим чередом. Отмороз еще иногда удивлял.

К слову, о пластинках.

Виниловые пластинки окончательно вышли из обихода — их уже вовсе не продают, только совсем старые — на барахолках.

Все тяжелее жить с компьютером, который слабее, чем пентиум.

Все реже встречаешь пишущую машинку, телефон с дырками, черно-белый телевизор, гнутую алюминиевую вилку, граненый стакан и общественное место, где нет никакой рекламы.

Сколько лет уже не услышишь обращения «Товарищи!» — даже в очередях за пенсиями?

Впрочем, на 7 ноября молодежно настроенные приятели зовут на демонстрацию НБП. Обещают фактуру. Не иду. Холодно, и рано вставать.

Дойду только в начале 1998-го до лекции Дугина в Матросском клубе на темной и перекопанной площади Труда, закрытой для движения всех транспортных средств, кроме матросов: идет строительство подземного перехода. Если я не путаю, началось оно году в 1985-м.

Фактура есть. Как и следовало ожидать — евразийцы вялые и тощие, глаза мутные и воспаленные одновременно, одеты плохо, сидят большей частью трезвые, усердно внимают про островное сознание, угар атлантизма и эпоху новой парадигмы. Многие записывают.

Страха не вызывают, но и ухмылочка слезает с губ. Настолько несчастные, что сожаление вытесняет насмешку.

Еще ведь христианская эпоха, да?

Педиатры рекомендуют размещать рядом с младенцами работающие высокооборотные электроприборы — white house успокаивает и адаптирует к нынешней жизни.

А еще такая тема: вдруг выясняется, что в 2000 году компьютеры все накроются. Что-то там у них не то с нулями. Тревога оказывается ложной — тебе сообщают об этом в конце разговора — не накроются, а могли бы, и не все, а только какие-то особые, которых много, но это не твой любимец семьи. Но вот грядущая смена тысячелетий становится осязаемой.

Вообще смена тысячелетий — хорошая актуальная тема для застольных бесед того года.

Эта осязаемость грядущего праздника смены тысячелетий усиливается, когда впервые приносишь из большого нового супермаркета консервированные абрикосы, на этикетке которых — best before 31 / 03 / 2000.

Не открывать, что ли, до праздника, а то вдруг опять пропадут?

Нет, не пропадут. Теперь ничего не пропадет. И праздник будет. И все на нем будет хорошо.

Будет много шампанского, салата оливье, бенгальских огней.

Будет вдоволь русского «Смирнова» и консервированных абрикосов.

Поистаскавшиеся и полураспавшиеся девичьи вокальные группы будут крутить животиками на бессчетных гала-концертах, что прошумят по всему миру.

И Дэвид Ковердейл с Лучано Паваротти споют после них Аве Мария, чтобы мы не забыли: кончилось тысячелетие, а не христианская эпоха.

А Дэвид Копперфильд покажет несколько своих технократических фокусов, чтобы мы помнили о прогрессе.

Деятели, мыслители и писатели подведут итоги минувшего тысячелетия, с надеждой и достоинством посмотрят в будущее.

А Зураб Церетели посвятит тысячелетию исполинскую скульптуру, а представители художественной общественности столицы напишут несколько воззваний, где объявят сооружение недостойно безобразным, а евразийцы заложат под монумент эпохи бомбу, и за обезвреживание ее сотрудников ФСБ наградят именными «Юриями Долгорукими».

А следующие президентские выборы случатся в России уже в третьем тысячелетии, и Борис Немцов померяется сексапилами с генералом Лебедем в предвыборной борьбе.

И общественная жизнь будет все менее вторгаться в частную — до тех пор, пока частная окончательно не забудет о ней, чтобы снова вспомнить в новых бараках, окопах, баррикадах и очередях.

Еще почему-то прочно врезалось в память: где-то летом того же года музей мадам Тюссо устранил из экспозиции фигуру Майкла Джексона — за годы, прошедшие с момента ее изготовления в 1984 году, артист подверг свою внешность такому количеству различных изменений, что восковая персона уже не имеет к нему никакого отношения...

Впереди 1998 год, август, дефолт, паника, очереди...

Но пока — в Музыке Большой Истории пауза, и уже пора раздаться тем неловким аплодисментам, которыми неграмотный слушатель радостно отмечает тишину между частями симфонии, решивши, что уже наконец кончилось, разрешилось — и пора в гардероб и буфет.