Мои девяностые: пестрая книга

Эдуард Джафаров

стрингер

1958–2007

«Маленькая стрелка летела как сумасшедшая, а большая еле ползла»

...Если учесть, что я в 1986-м году был освобожден из тюрьмы...

— Вы сидели?

— Как миленький.

— За что?

— Антисоветская пропаганда (смеется). Статья 190-прим: ложные измышления, порочащие советский государственный строй.

— А что вы совершили антисоветского?

— Самиздат, хранение, распространение. То, что многие совершали, но не все попадались.

— И сколько вы просидели?

— Сколько дали, три года. Потом в Москве не имел права жить, отправился к матери, в Баку. Числился маляром шестого разряда, сам работал внештатным фотографом в местной газете. В общем, такие типичные советские мытарства... А дальше как будто земля под ногами начала дрожать... Поначалу, конечно, не страшно совсем, даже весело — митинги, шествия, демонстрации... Потом потихоньку гул начал нарастать, от него уже уши закладывало. А дальше пошло-поехало: Карабах, Фергана, Тбилиси, Баку, Вильнюс, Таджикистан... Это уже напоминало бомбардировку в страшном сне, когда укрыться негде, двигаешься короткими перебежками и не знаешь, где через минуту бахнет.

— Вы тогда уже стрингером были?

— Стрингером... Тогда слова такого не было. Я снимал события в Баку. Это была не война, это была бойня. Сначала резня, кровавая баня. Затем, когда войска вошли в город, пальба — беспорядочная, бессмысленная, во все, что движется. Двигались, то есть метались, в основном мирные жители. Поэтому их столько погибло. Я снимал все, что мог. Страха не было. Потом понял, что вот это мое! Все. Никаких вопросов. Я как бы на гребне волны оказался. Мои пленки весь мир расхватал, звонки из западных агентств, «о, Эдик!», слово «эксклюзив», бешеный гонорар...

— Вам никогда не хотелось сменить профессию?

— Выбора не было. Клянчить у бандитов деньги на кино, штаны с ними протирать в ресторанах — влом. Да и кино в это время делать — все равно что в бирюльки играть. Бизнесмен из меня никакой. Так и получалось, что только войны и кормили.

— А в этих войнах 1990-х было что-то общее?

— Общее было одно: никто не хотел воевать.

— Оказавшись там, вы чувствовали себя на чьей-то стороне?

— Только на стороне камеры. Да и вообще, с какого-то момента я уже не задавался вопросами.

— С какого момента?

— Наверно, с 1991 года. Путч на многие вещи открыл глаза. Тем, кто верил во что-то. Тогда стало понятно, что мы все просто массовка в большой игре. Только нас забыли предупредить об этом. И те, кто валидол глотал у телевизора, и те, кто стоял у Белого дома... Я бы назвал его опереточным путчем, если бы не те трое пацанов, что погибли, бедолаги... Да, это было событие поворотное. Потому что приоритеты были расставлены, понимаешь? Точки над i. Я понял, в какую игру мы играем, и теперь играю только в свою игру. Патриотом меня назвать невозможно, предателем — тоже. То есть я родину предавать не собираюсь... но и на амбразуру ради нее кидаться тоже не спешу. «Себе на уме» называется. Если платят — хорошо. Если не платят — пусть ищут волонтеров или сумасшедших. Это не ко мне. Идти куда-то во власть, как некоторые мои коллеги полезли в депутаты, — тоже не пойду. Я... как бы, я абстрагировался. Абсолютно абстрагировался.

— Как вы чувствовали себя в мирной жизни после поездок?

— В 1993-м году мы поехали в Ирак и были там две недели. Казалось бы, тоже тоталитарный режим, большая война, блокада. И что же я увидел там? Нормальную жизнь я там увидел. Ни паники, ни мародерства, ни страха в глазах у людей. А при возвращении на родину, что называется, почувствовал разницу. Несмотря на то что у нас как будто передышка наступила, мирное время... Но страшно было здесь, а не там. Трудно объяснить. Такое было ощущение, что вся наличная реальность куда-то подевалась и подменилась множеством видимостей. Которые еще к тому же рассыпаются и не складываются ни в какое целое. И все как-то мигает, моргает, мерцает и подмигивает. Нехорошо подмигивает. Начинаешь щупать — пусто. Уцепиться, ухватиться не за что. Ни системы, ни структуры, ни закона, ни порядка. У этих, в коридорах власти, глазки бегают — полный разброд и шатание. Населению, ограбленному в очередной раз и подчистую, предоставлена полная свобода действий — гуляй, Вася, ешь опилки. Где брать опилки, черт его знает. Интеллигенция застыла в ужасе: боится не то погромов, не то арестов, не то войны, не то голода и голодных бунтов. Во всяком случае, знает, что при любом раскладе окажется крайней. Я это видел не раз своими глазами: как в считанные минуты обваливается огромное здание. Оно как будто... оседает. Вот так на наших глазах обрушилась империя. Как ни относились мы к ней, это жизнь наша, наше мироустройство на наших глазах обрушились.

— Вы думали об этом тогда или только сейчас осознаете, при каких событиях присутствовали?

— Я, понимаешь, не присутствовал. Я работал. Были такие годы, когда мы, оказавшись дома, даже и сумку не распаковывали. Никакой расслабухи, все время на низком старте. Каждый день ждали, что опять грохнет — только с какой на сей раз стороны? Не было ведь еще ни интернета, ни даже мобильников, и полагаться можно было только на интуицию свою. Очень помогала советская привычка читать между строк и слушать тоже. Например, про события в Таджикистане я узнал, не поверишь, из программы «Время». Информация была очевидно левая и звучала примерно так: «Группа молодых людей пыталась дестабилизировать работу Верховного Совета». Это как? Это что ж за группа такая, осмелившаяся на Верховный Совет прыгнуть?.. И дальше про то, что дано указание министру внутренних дел пресечь эти попытки... Знаем мы, как пресекаются такие попытки... За телефоны схватились, а на Душанбе рейсы отменили: нелетная погода. Какая нелетная? Ясный день, солнце. Говорят, туманы. Какие еще туманы? Дозвонились в Душанбе. Нам говорят: «Ребята, да тут уже такое творится!» Конечно же, мы там оказались в самый короткий срок...

— Значит, вы должны были владеть информацией еще прежде, чем заказчик сформулирует задачу?

— Пальчик на пульсе надо было держать вот так, вот так. За программой «Время» круглосуточно следить, вызванивать, выяснять, разузнавать, добиваться! Цена вопроса тогда — твои собственные качества: нюх, реакция, энергия. Цена вопроса теперь — агентурная сеть. То есть не кто ты есть, а как ты развернул свой бизнес. Кроме того, интернет очень расхолаживает. Ноутбук открыл — и все тебе на блюдечке.

— Вы сказали, что в Баку страха не было. И никогда потом не было?

— Больше потом, когда все уже было позади. В Фергане я видел, как один человек другому человеку может отрезать голову и играть ею в футбол. Как вырезают семью, отрезают головы и насаживают их на частокол. На каждом колу по голове. Солнце припекает, головы почернели... И котенок бегает по этим головам. Армия не могла войти несколько часов! Просто подступиться не могла. Я с вертолета первую съемку вел, и уже сверху было видно, что там творится нечто уму непостижимое. Никогда не забуду город, в который мы вошли. Город обезображенных трупов, обезумевших убийц и уцелевших очевидцев, которые — и это на лицах у них было написано — никогда уже не смогут жить как люди под этим небом.

Что теперь хотеть от меня? Я видел это, я видел, как погибают дети, я видел матерей, которые это видят. Я видел, как расстреливают людей, которые только что расстреливали других сотнями — и их, как бешеных собак, нельзя было оставлять в живых.

— Ведь эти люди, потерявшие человеческий облик, они до этого десятилетиями мирно жили бок о бок. Вы не задавались вопросом тогда, в чем была причина такого умопомешательства?

— Великая свобода 1990-х: можно. А раз можно, значит, можно ВСЕ. Например, найти наконец врага. И уничтожить его. Да ведь это не только на войнах происходило. И не только во время межнациональных конфликтов. В обычных городах, поселках, райцентрах всего боялись. По улице ходили короткими перебежками, боялись темноты, боялись подъездов, боялись детей одних отпускать в школу. Это ведь тоже один из штрихов 1990-х, да? Страх. При советской власти, которую мы не любили, человека на каждом шагу поджидали светофоры и шлагбаумы, всевозможные ограничители — скорости, маневра, приоритета и так далее. Их было так много, чаще всего бессмысленных, что движение просто застопорилось. А потом все это враз отменили, и каждый поехал как бог на душу положит. Что получилось? Сплошные ДТП, кровища и большинство по кюветам. Ну, это так, образ. А если про частную жизнь говорить — каждый наедине с самим собой оказался, и далеко не все к этому были готовы.

— И вы тоже?

— Я вроде как свое место нашел. Впрочем, как был разгильдяем, так и остался им. Капитала не накопил, хоромы себе не выстроил. На что жизнь потратил? На... жизнь. Как я ее понимал и понимаю. Это время, о котором мы с тобой говорим, мне на него грех жаловаться. Стрессы, перелеты, драйв. Я с детства привык, чтобы окна выходили на шумную улицу. Чтобы все гремело, звенело, фырчало, гомонило, покоя не давало. А с другой стороны, на что мне хоромы? Вот техника, другое дело. Это мое больное. Бешеный скачок техники буквально на глазах. Видео, в первую очередь. Потому что в 1980-х годах мы еще снимали на VHS и тащились, да еще друг дружке через плечо с завистью заглядывали: О! С VHS-кой бегает!.. Через год появилось Hi8, нет, Video8 появилось, и на VHS уже смотрели с презрением. Каждый раз мы думали: «Ну вот, это все! это вот будущее!» И вот допрыгались до цифры.

— И все-таки складывается ощущение, что главным для вас в это десятилетие был профессиональный азарт...

— Это так. Но и не так. В фильме «Сталинградская битва» есть одна долгая панорама, когда камера движется медленно-медленно, и в кадре нет ни одного живого места. Дома сплошь раненые, развалившиеся, с пустыми глазницами, огромные кучи битого камня и чьих-то пожиток, выброшенных взрывной волной... Вот то, что было когда-то городом, вот то, что было когда-то домом, вот вывороченное нутро этого дома. И между этими руинами какие-то тени, призраки — вот то, что было когда-то людьми... Для меня эта панорама — апофеоз войны, ее предельно обобщенный образ. И знаешь, я ее все время вспоминал. Не то чтобы мне о ней Таджикистан напоминал или Чечня. Нет, не про то. Но вот мне казалось, что это мой страшный сон о будущем. Что вот такой будет страна спустя какое-то время.

— Но ведь не стала же?

— Не факт... В начале 1990-х умерла империя, а к концу мы все понемножку вымерли. Я вот сейчас с тобой сижу — живой, что ли? Мы на призраков больше похожи, если честно. Хотя по сравнению с другими еще подаем признаки жизни. А сколько законченных мертвяков! Это дети 1990-х. Они смотрят бесланские события по телевизору как реалити-шоу. Они уже ко всему привыкли: им десять лет по телевизору трупы показывали. Обезображенные. Крупно.

— Так это ведь вы же и снимали эти кадры!

— Я снимал. Мое дело такое — снимать. У меня камера в руках. А у вас — монтаж и эфир. На BBC, например, жесткий закон: не давать трупы на крупном плане. Середнячок максимум, а еще лучше подальше. Им иск могут подать граждане за такие впечатления. Очень просто: увидел, мол, и мне плохо стало с сердцем. А у нас подай такой иск. Скажут: плохо стало — звони в «ноль три».

— Что для вас лично изменилось сейчас?

— Для меня? Ничего. Как бы стрингер — он и в Африке стрингер. Не будет войны здесь — поедем в Африку.