Морозовская стачка

I

С поезда, не здороваясь ни с кем, — шуба распахнута, борода сбита к правому плечу, всю дорогу, видать, терзал, — пробежал Тимофей Саввич к лошадям. Бухнулся в возок:

— Гони!

Доскакал до Главной конторы. Все окна разбиты, бумаги разбросаны, в окнах лавок тоже ни одного стекла.

— К Дианову!

У Дианова дом почти не тронут, всего два стекла выбито. Здесь теперь была резиденция владимирского губернатора Судиенко. Все приезжее начальство было в сборе: и сам губернатор, и жандармские полковники Фоминцын и Кобордо, и прокурор Владимирского окружного суда Товарков, и покровское уездное начальство, и директор фабрики Дианов.

— Здравствуйте, господа! — «Добрый день» сказать язык не поворачивается. — Отчего, почему все это?

Тимофей Саввич стоял в шубе, с шапкой в руках. Он был бледен, но в глазах его сидел яростный, очень злой зверь.

Губернатор, человек с образованием и взглядами, унаследованными от прежнего государя, которому служил с охотой, вкладывая сердце в службу, а потому втайне недовольный крутыми нынешними временами, весьма рассердился на вопрос, сделанный Морозовым, и, дабы осадить ретивого фабриканта, ответил сухо, поджимая губы:

— Господин Морозов, случай, как видите, прискорбный, я здесь затем, чтобы выяснить причины, побудившие ваших рабочих бунтовать.

— Причины? — изумился Тимофей Саввич. Одним движением он бросил на руки подоспевшего слуги шубу, тотчас кинулся в свободное кресло и оттуда уже швырнул слуге забытую в руках шапку. — Я вижу, вы уже отыскали причину! Только позвольте заметить вам, господа, на мою фабрику стекаются люди со всех российских губерний, со всех фабрик и ото всех фабрикантов — ко мне идут!

— Вы нас застали всех вместе потому, Тимофей Саввич, — смягчился губернатор, — что мы только что принимали депутацию, так сказать. Я сам позвал к себе рабочих, чтобы узнать, чего они желают.

— Они смеют желать?! — закричал страшно Тимофей Саввич, и бледное лицо его покрылось фиолетовыми пятнами.

— Ваши рабочие не умеют точно определить своих требований, но об одном они говорят твердо: замучены штрафами, не на что не только жить, в широком смысле этого слова, но прокормиться невозможно.

— Сволочи они! — Тимофей Саввич закрыл лицо руками, и плечи его затряслись.

— Воды, — тихо попросил губернатор, но Тимофей Саввич отнял руки от лица, и все увидали, что он смеется.

Он смеялся, показывая крепкие, кругленькие, как кедровые орехи, зубы.

— Значит, у Морозова Тимофея жизнь никуда… А что у соседей моих? У Викулы, у Зимина?

— Рабочие фабрик Викулы Морозова и Зимина сегодня все вышли на работу, — ответил Фоминцын. — Правления этих фабрик с утра объявили о повышении заработной платы на десять процентов. Штрафы, взимавшиеся с первого октября, рабочим возвращены.

— Испугались!

— Тимофей Саввич, — вновь заговорил губернатор, — ваши соседи поступили благоразумно. Если бы не эти уступки, сего дня все Орехово и все Зуево были бы охвачены безумством бунта. Пришлось бы дивизию сюда перебрасывать.

— Ваших двух батальонов мало! — быстро сказал Морозов. — Я телеграфировал в Петербург и просил подкреплений.

— Когда подкрепления понадобятся, я попрошу их сам, господин Морозов.

Наступила тягостная пауза. Все смотрели на Морозова, а он как-то очень странно улыбался, скорее даже скалил зубы.

— Господа! У меня лучшие по всей империи казармы, у меня больница, школа, баня, библиотека. Все лучшее! Господа, их же надо кнутом! Михаил Иванович, — обратился к Дианову, — каковы наши убытки?

— Одних стекол набили тысячи на три. Испорчены многие машины и станки, порваны и порезаны ремни-проводники, разбиты квартиры, лавки. Боюсь, что убытков будет не менее чем тысяч на триста — триста пятьдесят.

— Кнута им! Почему не арестованы зачинщики? Они набрались наглости явиться сюда, и эта наглость осталась безнаказанной!

Жандармский полковник Фоминцын, слишком явно беря сторону губернатора, вспылил:

— Если бы не эти зачинщики, как вы изволили выразиться, все лавки были бы разграблены и поломано было бы не десяток машин, а все машины.

— Как вас понимать, полковник?

— Мои люди уже вчера сообщили, что руководители стачки, а таковые действительно имеются, всячески удерживали рабочих от грабежей и бесчинств. Кнутом дела поправить невозможно, господин Морозов. «Товарищество» мануфактуры должно пойти на уступки…

— Никогда!

— …И тем успокоить народ.

— Никаких уступок не будет. Я для них — кормилец. Что они без меня? Куда они теперь подадутся, когда повсюду рабочую неделю сокращают до четырех дней.

— Тимофей Саввич, — мягко улыбнулся губернатор, — я понимаю вашу обиду, но судебная машина уже пущена в ход, о стачке сообщено министру внутренних дел.

— Я сам обращался к министру. Я сам! Я просил войск, казаков. Я послал дюжину телеграмм.

— С двумя батальонами и двумя сотнями казаков я вчера был на месте, — нахмурился губернатор, — и уже вчера было установлено: штрафы на ваших фабриках непомерно высоки.

— «Штрафы»! Да, штрафы! Мне нужен товар. Марка!

— Тимофей Саввич, мы доподлинно знаем: штрафы на ваших фабриках достигали иногда половины заработной платы… А это, как вы сами понимаете…

— Хорошо, господа. — Морозов встал, усталым движением левой руки как бы разгладил лицо. — Лишь ради того, чтобы прекратить все это безобразие, я готов вернуть штрафы, взимавшиеся с первого октября 1884 года, но все рабочие со дня забастовки будут рассчитаны. Только после такого расчета будет объявлен новый прием на фабрики «Товарищества».

В разговор снова вступил полковник Фоминцын:

— Тимофей Саввич, рабочие возбуждены. Они требуют уплаты за теперешний вынужденный простой, ибо считают одного вас виновным в стачке.

Морозов воспринял эти слова как оскорбление. Он не ответил полковнику, но повернулся всем тяжелым корпусом к губернатору.

— Ваше превосходительство, я, с вашего разрешения, хотел бы переговорить со своей администрацией.

Не дожидаясь ответа, поклонился и пошел из зала, и следом за ним — Дианов. Хватка у Морозова была. Уже через час во всех казармах и на заборах вывешивали распоряжение конторы:

Объявляется всем рабочим ткацкой и прядильной фабрик и плисорезам, что те взыски, которые сделаны с них за плохие работы с 1 октября 84 по 1 января 85 гг., им возвращаются и при всем том им делается расчет. Затем желающие поступить на работу могут быть вновь приняты на тех же условиях, которые были объявлены при найме 1 октября 1884 года.

Для разговора с хозяином приглашалось по десяти человек от казармы.

Через два часа красильщики вышли на работу. Выйти-то вышли, да не дошли до корпуса.

Первыми узнали о предательстве женщины. И конечно, примчались к Марфе. Марфа платок на плечи, ноги в валенки, скалку в руки — и на улицу, наперерез.

— Ну, ты! — замахнулся на Марфу рыжебородый плотный красильщик. — Посторонись.

Марфа, ни слова не говоря, звезданула мужика скалкою промеж глаз. Мужик так и рухнул.

— Лупи их! — загалдели красильщики нестройно, потому как с бабами драться — один стыд.

Завизжала Марфина ватага и кинулась на передних мужичков, валя в снег, царапая и таская за волосы. Красильщики разъярились, раскидали женщин, добежали до корпуса, но тут подоспел Шелухин с мужиками девятой казармы. У всех колы. Кости затрещали. Зазвенели выбитые стекла.

Примчались две сотни казаков, оттеснили ткачей, а у них тоже в силе прибавка. Волков привел восьмую казарму и казарму холостяков. У Волкова красный флаг. Толпа растет, и как знать, чем бы обернулось дело, но от губернатора примчался на рыжем коне полковник Кобордо:

— Губернатор воспрещает работы!

Красильщики, побитые, понурые, под охраной казаков, прошли через раздавшуюся толпу, как сквозь строй.

Кобордо мигнул есаулу, бровью поведя в сторону Волкова, стоящего с флагом, казаки двинулись было в толпу, но толпа тотчас ощетинилась кольями, а губернатор строго-настрого предупредил: крови быть не должно.

В Петербург одна за другой летели шифрованные телеграммы. «Издавна правлением «Товарищества» практикуются крайне высокие взыски и штрафы с рабочих. С целью этим способом понизить задельную плату. Вычеты эти составляют в среднем до 30 % с заработанного рубля».

Так докладывали жандармы.

«Озлобление рабочих отчасти справедливо. Поводом к прискорбным событиям, начавшимся 7 января, послужило то крайнее угнетение, которому подвергаются рабочие, поступающие на эту фабрику… Правление на уступки не идет и облегчения рабочим делать не желает…»

Так докладывал о стачке губернатор.

К государю на доклад в одно время прибыли сразу два министра: министр внутренних дел граф Толстой и министр иностранных дел Гирс.

— У меня дело, не терпящее отлагательств, — бунт рабочих. — Толстой шагнул к двери, ведущей в кабинет государя.

Но мягкий Гирс не уступил:

— У меня, граф, тем более. У меня — война.

Английский генерал Лэмсден в Пенджабе спровоцировал афганцев начать военные действия против русского отряда генерала Комарова. Отряд далеко оторвался от своих тылов и в военном отношении был слаб.

Премьер-министр Англии Гладстон настоятельно требовал от русского правительства, чтобы оно отозвало Комарова. Словеса на русских не подействовали, и премьер-министр, убедив парламент, получил на ведение будущей войны с Россией 110 миллионов фунтов стерлингов, мобилизовал флот и двинул войска в Кепти.

Посол Великобритании в России вручил Гирсу ультиматум: «Удаление Комарова и возврат Пенджаба или война с Англией».

Государь слушал взволнованного Гирса, заглядывая в письмо, которое ему пришлось отложить ради доклада министра.

— Что вы мне советуете? — спросил государь, упираясь глазами Гирсу в переносицу.

— Нужно немедленно начать переговоры.

Государь потянулся рукой к какой-то коробочке, достал из нее, к изумлению министра, пятачок и медленно, как бы задумавшись, стал сжимать его в руках, пока не согнул.

Протянул монету Гирсу.

— Вам на память… Что же касается Гладстона, то, я думаю, переговоры бесполезны. Займем то, что принадлежит нам по праву, и оставим их кричать. Из этого крика ровно ничего не выйдет. Вы пригласите посла и скажите ему, что не посмели доложить своему государю столь грубого послания.

— Но ведь необходимо принять какие-то меры предосторожности!

— Мы поставим под ружье запас первой очереди, а Комарова, в знак одобрения его действий, наградим золотым оружием и орденом «Святого Владимира» третьей степени с мечами.

Гирс, покручивая в пальцах согнутую монету, удалился.

— Так быстро? — удивился граф Толстой, ожидавший очереди в приемной. — Война откладывается?

Гирс пожал плечами и молча откланялся.

…Румянец на щеках означал, что император в ударе.

— Добрый день, добрый день, Дмитрий Андреевич! — сказал он по-домашнему, принимая донесение. — О бунте на мануфактуре Морозова? Как развиваются события? Найдены ли анархисты? Я на первом донесении так и написал: «Боюсь, что это дело рук анархистов».

— Государь, никаких связей со студентами или профессиональными революционерами не обнаружено. Из доклада губернатора Судиенко ясно видно, что причина бунта — непомерные штрафы.

— Так, я посмотрю.

Пробежал глазами бумагу.

«Правление на уступки не идет и облегчения рабочим делать не желает». Синий карандаш метнулся по бумаге.

Граф Толстой цепким глазом ухватил надпись: «Какие облегчения еще?»

— Что они там, с ума сошли? — Государь оттолкнул от себя бумагу. — Переговоры ведут… Дипломаты! Промышленность трещит по швам, казначейство бьется, как рыба об лед, нам войной грозят, а мы никак не наведем порядок на одной только мануфактуре… Мало войск — возьмите еще… Обычный бунт превратили в событие. Сегодня с утра прислал очередное послание Победоносцев. Просит запретить печатание в газетах сообщений о стачке. Надо не статейки прекращать печатать, надо прекратить саму стачку!..

Часы отбили пять ударов. Государь распрямил плечи, захлопнул папки, лежащие перед ним на столе. Улыбнулся графу.

— Меня ждет Мария Федоровна. Обещал с нею и с детьми удить рыбу.

Граф поспешно откланялся.

«А все-таки он немец, — уже в экипаже, наедине, осмелился подумать о государе граф. — Так его и подбросило, как часы-то пять раз ударили. До пяти себе конец работы назначил, минута в минуту и закончил… А ведь войной действительно попахивает… То ли уж очень уверен, то ли глуп очень».

Войны, однако, не случилось. Генерал Комаров перешел речку Кушку и остановился. Был награжден, обласкан. Гладстон войну затеять не посмел.

II

Ребятишки с Ваней-приютским во главе носились по Никольскому, сдирая объявления Морозова и вывешивая те, что им дал дядя Волков.

«Объявляется Савве Морозову, что за эту сбавку ткачи и прядильщики не соглашаются работать. А если нам не прибавишь расценок, то дай нам всем расчет и разочти нас по пасху, а то, если не разочтешь нас по пасху, то мы будем бунтоваться до самой пасхи. Ну, будь согласен на эту табель, а то ежели не согласишься, то фабрики вам не водить».

Одну такую «табель» доставили Тимофею Саввичу.

За окном брезжило серое утро 9 января 1885 года. Морозов, тщательно одетый, но осунувшийся, с мешками под глазами — ночь не спал — разорвал серую бумажку и, глядя в окно и мелко, быстро позевывая, сказал как бы между прочим:

— Лошадей подайте. Поеду в Москву на лошадях.

Потом, напяливая тулуп на шубу и опять позевывая, еще одно распоряжение обронил:

— На хлебные листки выдачу хлеба прекратить.

И пошел садиться. Однако не торопился. В прихожей вдруг вспомнил, что чаю не пил. Чашечку выпил стоя, не скидывая тулупа. Потом вспомнил, что оставил саквояж. Сбегали за саквояжем. А когда, наконец, уселся в сани, к саням примчался сам губернатор, господин Судиенко:

— Тимофей Саввич, отмените ваше распоряжение о хлебе.

— Чтой-то вы все о бунтовщиках печетесь! — уколол фабрикант, неторопливо выбираясь из санок. — Зачем же отменять распоряжение? Люди не работают, нечего им и хлеб мой есть.

— Тимофей Саввич, вы сами понимаете, что ваше распоряжение вызовет новые волнения. И я не ручаюсь…

— Как это не ручаетесь? Вы — власть.

— Господин Морозов, я своей властью могу отменить ваше распоряжение, однако будет лучше, если это последует от вас.

Губернатор был зол: в губернии по вине этого упрямого фабриканта волнения, а он, видите ли, умывает руки. Приехал, намутил воды и бежит подальше от гнева народного. Мерзавец!

Морозов сел в возок, поискал глазами Дианова.

— Михаил Иванович, хлеб разрешите выдавать.

И ткнул возницу кулаком в спину. Лошади взяли с места.

9 января в Орехово вернулся Моисеенко. Танюша, воспитанница, 8-го была в Орехове, и Моисеенко знал: ткачи Викулы и Зимина работу не оставили, потому как им вышла от хозяев прибавка. Вместе с Лукою — он пограмотней был — выработали, сидя на русской печи — залезли туда как бы отогреваться, от любопытствующих глаз подальше, — требования рабочих, которые касались не только Морозова, но и фабрикантов всей России. Они требовали издания государственного закона, согласно которому:

1. Штрафы не должны превышать 5 % с заработанного рубля, и чтобы рабочих предупреждали о плохой работе.

2. Вычет за прогул рабочего не превышал бы более одного рубля.

3. Прогул рабочего по вине хозяина (простои, поломки машин и пр.) оплачиваются в размере не менее 40 коп. в день или 20 коп. за смену.

4. Полное изменение условий найма, чтобы хозяин, желающий уволить рабочего, предупреждал его за 15 дней, также и рабочий предупреждал хозяина за 15 дней о нежелании работать и получал бы полный расчет.

5. Государственный контроль над заработанной платой.

6. Уплата заработков не позднее 15-го числа или первой субботы после 15-го.

Сидя на русской печи, два грамотных рабочих, два бывших мужика и сами не знали, что сочиняют государственный документ, что через полтора года сиятельные юристы, издавая свой «рабочий» закон от 3 июля 1886 года, слово в слово перепишут их требование об ограничении вычетов за прогул. И еще несколько раз согласятся ученые юристы с рабочими. В 97-й статье — об уплате жалования через две недели, в 98-й — об уплате вознаграждения рабочему в случае нарушения условий фабрикантом, в 152-й — которая воспрещала фабрикантам присваивать штрафные деньги.

Но все это потом, а пока в Орехово бодро входили четыре казачьих сотни на подмогу двум пехотным батальонам.

В местечке было тихо, начальство попряталось, ни одного человека пока не арестовали. Петр Анисимыч пришел домой. Сазоновна всплакнула вдруг.

— Ну, чего ты? — обнимая, утешал Петр Анисимыч. — Как видишь, плохого пока не случилось.

Из окна было видно, как на переезд вышло человек тридцать казаков. Толпой, прогуляться. Солнышко было нехолодное в тот день. Оттепель приспела, снег помягчел. На казаков поглядеть высыпали фабричные.

Моисеенко пришел из Ликино в дубленом полушубке брата Григория, не успел скинуть — уже одевается.

— Куда? Поешь хоть! — У Сазоновны глаза опять на мокром месте.

— Через полчасика прибегу. На казаков поглядеть охота.

Настроение на переезде у всех хорошее. Шутки, смех. Петр Анисимыч вспрыгнул, как воробушек, на перила шлагбаума. Фабричные его узнали, обрадовались ему.

— Вот они какие, казаки-то, вольные люди! — как бы удивился Анисимыч.

— Чего ж, особые, что ли? — подзадорил его рыжий улыбчатый казачина.

— Как не особые? Особые. Казак — вольный человек, купцу в кабалу с охотой не пойдет. Казака лишь смерть к земле прикрепит, но он, даже мертвый, воли не забудет.

Это уже из Навроцкого, из «Стеньки Разина», наизусть шпарил:

Царь так пригрел теперь вашего брата, что и пикнуть вам нельзя. Позабыли волю, рабством своим величаетесь, как заслугой. Рыцарскую доблесть на беззащитном народе кажете! Нет! Не этот казаком называется. Казак тот, кто за народ стоит, добывает волюшку для черного народа.

Казаки, слушая, серьезными стали, кто ухмылялся, кто хмурился. Ни одного слова в ответ. Постояли и пошли в отведенную им пустую казарму.

— Ребята, — сказал своим Моисеенко, — вы тоже расходитесь. Главное, толпами не собирайтесь, разгонять будут. С казаками ссориться нам не выгодно.

Увидел в толпе Волкова.

— Где ты был, в Москве? — спросил Волков.

— Может, и в Москве… Видишь, войска нагоняют, значит, жди арестов, а наше с тобой дело еще не сделано. Пошли-ка, брат, еще раз поглядим наши требования. Вечером прочтем в казармах, а завтра губернатору подадим. Говорят, московский прокурор приехал.

— Приехал. Муравьев фамилия.

— Муравьев? Какой-то Муравьев обвинителем был, когда цареубийц судили. Большая шишка.

Их окружили рабочие. Шелухин подошел.

— Видите, что это такое — стоять всем сообща? — спросил Моисеенко. — Бастуем мы, а помогли уже многим. У Викулы и у Зимина рабочим прибавку сделали на десять процентов. А вот кабы все фабрики встали, то и прибавка бы другая была, процентов пятьдесят накинули бы…

III

Часов в девять утра, когда уже хорошо рассвело, Моисеенко суматошной своей походочкой припрыгал, как воробушек, как воробушек — и незаметный, к казарме Волкова. Сам в казарму не пошел, кликнул к себе мальчишку, спозаранку гонявшего по дороге мерзлый конский навоз.

— Василия Сергеева знаешь?

— Как не знать? — обиделся мальчишка. — Он в нашей казарме живет! Да кто ж его не знает, заступника?

— Вот и хорошо, что ты его знаешь. Ступай к нему в каморку и скажи: «На улице Щербак ждет». Запомнил?

— Чего ж не запомнить?

Мальчишка убежал и скоро привел Волкова.

— Ты чего же сам-то не зашел?

— Теперь нужно поберегаться. Никак нельзя, чтоб нас вместе схватили…

— Да ведь не хватают никого.

— Погоди, они свое возьмут. Вот что, Василий, пошли по казармам. Унять нужно людей. Пойдут стычки с казаками, все Орехово беды не оберется. Морозов небось только и ждет, чтоб рабочие против властей взбунтовались. Тогда он отвертится. Не его осудят — нашего брата.

Народ, пробудившись, высыпал на улицы: фабрики стоят, что делать — неизвестно. Завидев Волкова, взбадривались:

— Василий Сергеев идет!

Моисеенко замешался в толпе, которая за Волковым двигалась ко второй казарме.

В длинном коридоре стало тесно, открыли каморки, в каморки набились. Лестницу на второй этаж заполонили. Волков хоть и высок, но в задних рядах его не видно. Прикатили кадку, Волков вскочил на нее, подождал, пока утихнут.

— Я вот чего к вам пришел, — начал он свою речь. — Хозяин вывесил объявление, зовет на работу. Он — хитер, а нам надо быть умными. У него свои условия, хозяйские, а значит, обманные. У нас — свои условия, рабочие, честные. С голоду нам умереть не дадут! Когда рабочие, товарищи наши, в Москве, в Петербурге, в Иваново-Вознесенске, в Твери узнают про наше дело, что стоим на своем, — не оставят они нас в несчастье. Соберут и пришлют нам деньги. Но потерпеть придется…

— Все терпи да терпи! — взвился женский голос.

— Вас-то я и прошу больше всего, милые! У вас на руках семья, детишки грудные. Иной раз и докормить не успеете, голодных приходится отрывать от груди, бежать по звонку на фабрику, чтоб за опоздание штрафа не схлопотать. Эх, чего там! Чего мне жизнь вашу рассказывать?!

— Потерпим, Василий Сергеевич! Согласны! — закричали женщины.

— А согласны, так еще послушайте. Чтоб себе же не навредить — мужики, к вам обращаюсь! — богом вас всех прошу, по улицам зазря толпами не шастайте! Не дразните начальство! Над казаками не смейтесь. И вообще без толку нечего галдеж поднимать. Когда нужно будет, скажу, что делать. Согласны?

— Согласны! Согласны! — кричала толпа.

Волков спрыгнул с кадки. Моисеенко незаметно пожал ему руку.

— Молодец! Пошли в другую казарму!

Народ повалил следом за Волковым. Он остановился.

— Товарищи! За мной не ходите! Я иду по казармам. Буду говорить то же, что говорил вам. И еще раз прошу: не собирайтесь толпами, губернатор тотчас казаков пошлет, а драться с войсками нам не с руки.

— Молодец! — улыбался щербато Моисеенко. — Гляди, какой ты молодец! Лучше любого оратора.

Весь день 10 января ходили по казармам, читали свои требования, упрашивали ссор с казаками и начальством не заводить.

Власти рабочих не трогали.

Губернатор в тот день доложил в Петербург: «Наружных беспорядков нет, но убеждений рабочие не слушают. Подстрекательства извне пока не обнаружены».