Морозовская стачка

I

Серпуховской мещанин Василий Сергеев Волков, вчера ткач, сегодня бунтовщик и заводила бунта, сидел в своей каморке и подшивал жене валенки. Жена его под лампою с картинки вышивала гладью на пяльцах Михаила Архангела. Уже был светлый, серебряный нимб, румяное лицо, рука, сжимающая древко копья, половина белого крыла и зеленые чешуйчатые кольца змея.

Супруги работали молча, но про себя они вели друг с другом длинный грустный разговор. Когда нужно было проверить, верно ли подумалось, они вскидывали вдруг, не сговариваясь, глаза, и Василий тогда тихо смеялся, а жена улыбалась… И все это было как бы во сне.

В дверь стукнули. Пяльцы упали.

— Войди! — крикнул Волков, сразу охрипнув.

Вошел Моисеенко.

— Боже мой! У меня сердце оборвалось. — У женщины задрожали губы, но не заплакала.

Волков бледный, в серых глазах ледяные камешки.

— Ждете гостей?

— Да ведь говорят… Валенки спешу залатать, зимы впереди много.

Моисеенко поискал, куда сесть, опустился на сапожный ящик.

— Садись на кровать.

— А-а! — отмахнулся. — Ты, это самое, дома не ночуй сегодня. Коли слух идет, что нас хотят заарестовать, значит, поберечься нужно. Нам до завтрашнего дня никак в их руки нельзя попадаться.

Покосился на лежащую на полу вышивку:

— Архангела вышиваешь?

— Защиту для меня придумала! — тихо улыбнулся Волков.

— Мы сами себя в обиду не дадим… Завтра в восемь утра приходи в Зуево, в трактир. Оттуда, улучив удобный момент, пойдем с прошением нашим к губернатору… Да веселей вы, ребята! Рано скисать! — Высыпал на стол горсть каленых лесных орехов. — Пощелкайте!

И сразу ушел.

Вспыхивает в лампе, тянется по стеклу длинный язычок пламени.

— Никуда я не пойду из дома, — говорит Волков. — Пойду посижу с мужиками. Если за мной придут, удеру, а коли часов до двенадцати не придут, значит, сегодня не придут.

Волков переходил мост через Клязьму с опаской. На мосту теперь поставили охрану: зуевских в Орехово не пускали, чтобы не переняли бунт. Моисеенко встречу в Зуеве недаром назначил, вся полиция, тайная и явная, — в Орехове. Волков торопливо обдумывал, что сказать казакам, если остановят, но тут услышал громкий спор. Бабуся напирала на дюжих казаков:

— Ишь встали! Зачем иду? В церковь!

— В Орехово ступай молись.

— Не у вас мне спрашивать, где молиться. К Пантелеймону я иду, а Пантелеймон — в Зуеве!.. Вот Васька идет, наш человек, грамотный, у него спросите! — И поклонилась: — Василию Сергеичу!

— Идите, идите! — махнул рукой казак. — А то еще с вами толпу соберешь.

Волков пошел за старушкой, удивляясь, как ловко все вышло, но бабуся не унималась и по глухоте своей беседу вела таким шепотом, что слыхать было на обоих берегах Клязьмы.

— Я ведь в церковь иду за твое здравие и за здравие Петра Анисимыча свечку поставить. За вас, наших заступничков.

— Бабушка! До бога высоко. Не до нас ему. Сколько годков-то тебе? — поспешил перевести разговор Волков.

— Да я и свечку поставлю, и молитву закажу, и сама помолюсь. Может, и услышит! — надрывалась старуха.

Казак, стоящий на зуевской стороне моста, покосился, но не задержал.

— А что, бабушка, — как перешли мост, спросил Волков, — так уж плохи наши дела, что от бога нам помощи ждать?

— Казарменские все пойдут вас отбивать, коли заарестуют… А у меня драться силов нет. — Старушка встала, задумалась. — Нет, пойду поставлю свечку. Глядишь, моя молитва сильнее силы будет.

Волков распрощался с громкоголосой бабушкой и заскочил в трактир Кофеева. Моисеенко сидел в темном уголке, пил чай с баранками. Как только Волков сел, передал ему тетрадь.

— Ну, Сергеич, теперь черед за нами. Здесь требования. Смотри не трусь. Губернатор — шишка, за ним — полк солдат, а за тобою — одиннадцать тысяч рабочих. Говори смелее. Все равно нам ареста не миновать.

Волков спрятал тетрадь под рубашку.

Петр Анисимыч налил ему чаю, подвинул баранки.

Волков покачал головой:

— Не могу.

— Ты попей чайку, попей. За большое дело, Василий, ответ держать легко… Если меня сегодня не возьмут, буду пробираться в Москву. Нужно, чтоб о нашей стачке в газетах написали, нужно о морозовской каторге на весь белый свет раззвонить, чтоб господам фабрикантам неповадно было обижать рабочего человека. Только вот ума не приложу, как выйти на революционеров. Ждал я в эти дни — никого. Такое шумное дело — и никого.

Волков взял стакан. Отхлебнул.

— Пойду, Анисимыч! Губернатор с утра выйдет народ уговаривать.

— Я за тобой следом… Вместе нам нельзя. Если тебя возьмут раньше, сам буду с губернатором говорить.

Они посмотрели друг другу в глаза. «Чистая душа!» — подумал Анисимыч о Волкове. «Неприметный мужичишка, а какая в нем сила! Кряж!» — подумал о Моисеенко Волков.

— Я старушку встретил, — сказал он вслух. — Пошла за наше здравие свечку ставить.

— Вот и славно! — И Моисеенко оглушительно расхохотался.

II

Толпа фабричного люда, собранная у железнодорожного переезда по приказу губернатора, ожидала высшего начальства.

Солдаты и казаки стояли в стороне, но солдаты под ружьем, казаки на конях, с нагайками. Прибыл прокурор окружного суда господин Товарков со следователем господином Баскарёвым, прибыли фабричные чины, директора фабрик господа Дианов и Назаров. Прискакал с двумя офицерами жандармский полковник Кобордо, и, наконец, в санках прикатил сам губернатор с начальником жандармского управления полковником Фоминцыным.

Губернатор вышел из санок, поздоровался с представителями власти и, мягко ступая красивыми сапогами на запорошенную утренним снежком землю, пошел к толпе рабочих. Он шел без улыбки, но и не напуская на лицо строгости. Встал довольно близко от первых рядов, так, чтоб видело его как можно больше.

Серьезный, стареющий человек, он с сочувствием оглядел лица рабочих и, не поднимая голоса до крика, а только напрягая, чтобы всем было слышно, объявил:

— Вам, уважаемые, надобно немедленно отправляться на работу или же получите расчет в фабричной конторе.

Из задних рядов тотчас крикнули:

— Не согласны! Расчет по пасху!

— Я повторяю. — Губернатор опять-таки голоса до крика не повысил. — Вы или приступаете к работам с сегодняшнего дня или отправляетесь теперь же к конторе за полным расчетом.

Из толпы выдвинулся Шелухин.

— Нас замучили штрафами. Придираются к каждой штуке товара: нитка оборвется, и то штраф, а без этого нельзя, работаем сразу на двух станках. Пища в харчевой лавке плохая. Делают вычет за баню, больницу, отопление, за свет берут, за все платить приходится. Начнешь говорить — штрафуют вдвое, а мы и так половину заработанного получаем. Шорин совсем озверел.

— Ограбил! — закричали в толпе. — Мы все на него обиду имеем.

— Расследование о штрафах произведено. Штрафы господин Морозов вам возвращает с первого октября включительно. Что же вам еще надо? — Губернатор слегка нахмурился.

— На ихние условия никто согласиться не желает! — сердито выкрикнул Шелухин. — Верно я говорю?

— Верно! Не пойдем! — закричали рабочие.

— Не пойдем на работу! Совсем ограбили!

— Чего же вы хотите?! — пришлось и губернатору крикнуть.

— А вот что нам надо! — из толпы вышел Волков.

— Василий Сергеев! Адвокат! — обрадовались рабочие. — Ты скажи ему! Заступись, Сергеич! Не робей!

— Тихо! — повернулся к толпе Волков. — О деле спокойно нужно обговорить.

Крики тотчас прекратились. Люди тянулись, вставали на носки — поглядеть, как стоит перед начальством свой человек, послушать, что скажет.

Жандармские полковники тоже как бы замерли: вот он — вожак. Молодой! Чуть ли не мальчишка. Не спугнуть бы только!

— Работать на условиях конторы рабочие решительно отказываются, — громко сказал Волков. — У нас написаны условия, по которым все мы согласны продолжать работу.

Он стоял перед генералом, перед судебными шишками и не боялся их. Не боялся, что не то скажет, коряво. Правду говорить просто.

Он видел, как забегали офицерики, от полковников — к казакам и к солдатам. Но за правду пострадать не страшно.

— Ребята, подайте мне условия! — приказал Волков рабочим.

Пошло в толпе шевеление, и тетрадочка из рук в руки была ему тотчас подана.

— Прошу принять требования рабочих! — Волков подошел с тетрадкой к губернатору.

— Это не мне! — Губернатор убрал руки за спину и глазами дал знак полковнику Кобордо.

Волков и этого движения не упустил, но ему, гласу народному, не по чину было бежать и прятаться. Он подошел к прокурору окружного суда господину Товаркову.

— Возьмите наши условия.

Прокурор тетрадочку принял.

— Прошу прочитать публично. Я этого требую!

— Зачинщиков арестовать! — раздалась звонкая команда полковника Кобордо.

Солдаты бегом, цепочкой отделили Волкова и Шелухина от толпы.

— Не трожь Ваську, нашего человека! — заорали в толпе. — Не трожь!

— Товарищи! — крикнул Волков, поднимая над головой сжатый кулак. — Нам пред капиталистами и говорить не позволено. Пропадать, так пропадать вместе! Я за всех и все за меня?!

— Все! Все! — кричали фабричные. — Васька, все за тебя!

Казаки врезались в толпу, отделили первые ряды, свистнули нагайки, щелкнули затворы винтовок.

Господин губернатор поспешно садился в санки: все это ему, старому либералу, было неприятно, но — служба.

— Дядя Анисимыч, назад!

Моисеенко зорко и быстро глянул вдоль пустынной зияющей улицы и только потом чуть скосил глаза на голос: возле старого вяза стоял мальчишка и двумя руками, как бы подгребая, звал его к себе. Моисеенко отступил за дерево.

— Ваня, ты?

— Я, дядя Анисимыч! Не ходи дальше, губернатор дядю Волкова забрал, а с ним еще человек, может, сто!

— Куда это забрал?

— Во двор их всех впихнули, а у ворот — караул. С пиками, ружьями.

Моисеенко сдернул шапчонку, быстрыми движениями пригладил рыжеватые вихры и опять надвинул треух по самые глаза.

— Так… Твои приютские-то где? Далеко?

Ваня сунул два пальца в рот и свистнул. Тотчас из-за углов, из подъездов, с деревьев посыпались мальчишки и девчонки.

— Это мы тебя бережем, понял?

— Меня? Кто же это вас надоумил меня беречь?

— Дядя Волков… Так и вейтесь, сказал, вокруг Анисимыча. Сам сказал. Ей-богу! Если, говорит, кто наскочит на него, орите и звените, чтоб на помощь люди бежали.

Моисеенко оглядел подскочивших мальчишек и девчонок, впереди — приютские, Ванино воинство. Чуть не потерялся среди них, сам-то он повыше ребят на голову разве.

— Летите, братцы, лётом во все казармы, и чтоб все люди тотчас на улицу шли. «Волкова губернатор схватил!» — так и кричите.

Ребята — врассыпную, один Ваня не ушел.

— Мне от тебя нельзя, — голову опустил. — Сам понимаешь, шпики тебя небось днем с огнем ищут.

Анисимыч подмигнул:

— Не дрейфь, Ваня. Они, может, и теперь на нас через щелочку глядят, а взять — кишка тонка. Смотри, как люди-то из казарм высыпают.

Моисеенко поднял правую руку, пошел к рабочим:

— Братцы! Идем к губернатору. Если ему нужно, пусть всех забирает, а не нужно — пусть наших товарищей всех до одного отпустит.

Бросились к воротам.

— …Товсь! — раздалась воинская команда.

Казаки выставили пики.

— Не дрейфь, братцы! — Моисеенко рванулся на частокол пик, но казак, стоявший против него, не дрогнул, ткнул острием в грудь. От удара Петр Анисимыч отлетел в снег.

«Не испугались бы!» — подумал о своих и тотчас вскочил на ноги.

Толпа уже подалась куда-то в сторону.

— В банные ворота! — кричали.

Банные ворота оказались открыты. Толпа ворвалась во двор. Кто-то кинулся к звонкам.

Тревога! Тревога!

Люди бежали из казарм на помощь. Анисимыч прислонился к стене, перевел дух. В глазах почему-то плыли зеленые и красные круги.

— Дядя Анисимыч!

Как тяжело разжать веки.

— Это ты, Ваня?

— Нет! Я Ванин друг. Помнишь, ты в приют к нам приходил?

Петр Анисимыч, сбросив оцепенение, поглядел на мальчика:

— А, чернявенький! Помню.

— Я знаю, где сидят арестованные.

Тяжесть отлетела прочь.

— Где? Караул есть? Много?

— Никого.

— Веди.

Чернявый вел в приют.

Три-четыре совсем маленьких мальчика ползали по полу в просторном зале.

— Где же арестованные?

— В другом отделении! Вот дверь.

Дверь была заперта, но вдоль стен — тяжелые, во всю длину, скамейки.

— Помоги!

А мальчишки тут как тут уже. Подняли скамейки, крякнули, раскачали:

— И-и-и-ах!

Дверь подалась.

— И-и-и — ах!

Настежь.

Столовая приютская. На другом ее конце сгрудились арестованные.

— Выходи!

Кинулись бежать.

— Волков здесь?

— Нет, с Шелухиным в контору его увели.

Пока разбегались, Петр Анисимыч стоял, пропуская. Осталось человек семь.

— А вы что же? Не хотите? На милость надеетесь! Глядите, промахнетесь.

Побежал из приюта, четверо, поколебавшись, за ним, трое остались. Струсили.

Во дворе уже солдаты цепью. Теснят.

— Что вы делаете? — крикнул Моисеенко с крыльца. — Прочь! На кого подняли ружья? На отцов своих, на братьев!

Выбежал к самой цепи. На него медленно шел солдат. Так же медленно, не сильно, уперся штыком в грудь.

«Второй раз за день», — мелькнуло в голове. Схватился за ствол ружья, дернул на себя, и вдруг ружье оказалось у него в руках. Не по своей, видать, охоте солдат на рабочего ружье направил.

Моисеенко бросил ружье в снег, перебежал к своим.

— Отходи, ребята!

Толпа качнулась, попятилась. Солдаты перестроились, ружья на руку. Замерли.

Моисеенко увидел, что среди рабочих есть раненые.

— Что тут было?

— Дрались с солдатами. Они кинулись вам наперерез, ну, а мы на них.

«Вон как осмелели», — подумал о своих.

Во дворе появился владимирский губернатор, московский прокурор Муравьев, владимирский прокурор, полковник на лошади, с ним казаки, тоже на лошадях.

— Рабочие! — громко и властно крикнул губернатор. — Зачем вы сделали это? Вы противитесь власти, которая поставлена над вами еще более высшей властью! Вы нарушаете порядок и своими поступками делаете для себя хуже.

«Вот и мой черед», — сказал себе Моисеенко и выступил из толпы.

— Неправда! Не мы нарушаем порядок! Мы не пошли бы на это, если бы вы не арестовали рабочих, которые подали вам требования мирным путем. Все это из-за вас. Поглядите, вон кровь рабочих, раненных вашими солдатами.

— Этого нужно арестовать! — наклонился с седла к губернатору полковник.

— Попробуй! — крикнул Моисеенко.

Полковник тронул повод, но толпа рабочих сделала шаг вперед, и Моисеенко исчез в толпе. Он крикнул из толпы:

— Освободите Волкова и остальных! Иначе вам придется всех нас арестовать, с женами и детьми.

— Эй! Губернатор! — зазвенел озорной женский голос. — Чего ты за нами бегать приехал? Аль Морозов штаны новые посулил?

И грянул смех. Рабочие хохотали, глядя, как багровеет, как поглядывает на своих, ежась круглыми плечами, сытый, всесильный человек.

— Аль Морозов штаны новые посулил? — крикнул во весь свой звоночек Ваня-приютский.

И толпа снова закачалась от смеха: всех галок с деревьев смехом этим так и сорвало. Летят, галдят, отродясь не слыхали, чтоб столько людей разом смеялось.

Моисеенко прибежал в девятую, самую людную казарму. В коридоре столкнулся с Ефимом и Матвеем — неразлучными друзьями.

— Дядя Петя, мы тебя теперь только издали видим.

— Такое дело… Давайте, ребята, живо по каморкам. Собирайте людей, пойдем к Главной конторе Волкова отбивать.

Сам поднялся на второй пролет лестницы, подальше от дверей, сел на ступеньку, переобулся. Коридоры оживали, гудели, гул нарастал. И вот уже катится вниз по железной лестнице волна сердитого народа.

— Пошли Ваську, нашего человека, выручать! — крикнул Моисеенко, распахивая наружную дверь.

А возле дверей сам полковник Кобордо с тремя жандармами.

— Здрасте, ваше высокоблагородие! — скинул перед ним шапчонку Петр Анисимыч. — В гости или как?

Толпа вываливалась из казармы, затопляла двор, как вешняя вода.

Оглянулся полковник, а отступать некуда. Невольно рука легла на эфес шашки.

Петр Анисимыч звонко почмокал губами.

— Не шуткуйте, ваше высокоблагородие! Коли шашку поднимете, зашибут. Ну, а коли она вам мешает, могу от вас принять.

Протянул руку. Жандармы не шелохнулись. Полковник голову в плечи убрал, пальцами за светленькую пуговицу ухватился.

— Казаки! — крикнули из толпы.

— Моисеенко нырнул в толпу. Толпа, обтекая полковника, помчалась к Главной конторе.

Ворота во двор заперты. Перед воротами две сотни солдат и две сотни казаков на лошадях.

— Выпускайте Василия, нашего человека!

Зазвенели окна. Засвистели нагайки. Толпа качнулась, разломилась надвое. Распахнулись ворота. Еще одна сотня казаков, окружив Волкова, прокладывала дорогу к рельсам.

А на рельсах ждет под парами поезд. На крыше поезда, на подножках, на буферах — жандармы. Паровоз свистнул, тронулся. Волкова сунули в вагон на ходу.

Моисеенко этого уже не видел, в суматохе он перебежал в Зуево, охрана на мосту была на время снята, ее позвали на помощь к Главной конторе. Из Зуева — в Дубровку. Здесь, не раздеваясь, прикорнул у знакомого.

Глубокой ночью Моисеенко ушел в Ликино.

…Вечером 11 января из Москвы прибыли еще один батальон солдат и две сотни казаков.

Фабричная администрация, желая угодить Тимофею Саввичу, отдала в распоряжение солдат рабочую казарму, а так как свободных казарм уже не было, то оставалось одно — выкинуть строптивцев рабочих на мороз.

— Бабы, двери запирай! — раздался по коридорам звонкозычный клич Марфы. — Старые щи да кипяток готовь!

Солдатушки, бравые ребятушки, бодро, строем пришагали к отведенной под их жилье казарме. Крикнули свои команды — и к дверям, а из окна первому смельчаку пал на голову шмоток протухшей капусты.

Главный командир осерчал, ножкой топнул, ручкой взмахнул:

— На приступ!

А тут уже изо всех окон, кто чем, горячим и холодным, жидким да липким, пахучим, и очень даже пахучим.

Воинству пачкаться неохота, отступило. И от губернатора примчался офицер с приказом бунта не усугублять.