Московский бестиарий. Болтовня брюнетки

15. Поэты

Не люблю, когда мужчины посвящают мне стихи. В качестве знака восхищения предпочитаю получать брильянты (на худой конец шоколадки «Fazer»). И вот почему.

Работал в нашей редакции один тип, Сергей Спичкин. Должность у него была незаметная – что-то вроде курьера-секретаря, чего никак нельзя было сказать о его внешности и его личности.

Спичкин был гением. К сожалению, пока непризнанным. Внешне он смахивал на Дон Кихота в агрессивно-комедийной интерпретации. Баскетбольный рост мог бы считаться его главным достоинством, будь он хоть немного спортивнее. Но нет, в сочетании с тощими бледными конечностями и впалой грудью габариты его смотрелись как минимум забавно.

Последний штрих природного недоразумения – абсолютно лысая голова марсиански-яйцевидной формы. С бледного лица печально таращились блекло-серые глаза, уголки губ всегда были вяло опущены.

Я никогда толком с ним не общалась – так, здоровались и время от времени ходили в одной компании в редакционную столовую за булочками. Я знала, что Сергей балуется поэзией, время от времени он сетовал на невостребованность жанра и робко, к глумливому изумлению окружающих, мечтал о возможной известности.

Над Спичкиным все безобидно посмеивались. Считали его кем-то вроде блаженного. Что это за торжественные завывания, гулко разносящиеся по коридорам? Ах, это Спичкин в курилке нараспев читает Гумилева? Ну и пускай развлекается, что с него возьмешь…

Уж не знаю, как его угораздило заочно в меня влюбиться.

Конечно, я замечала красноречивые взгляды, которыми одаривает меня Спичкин. Но он настолько не походил на романтического героя, что я объясняла его повышенное внимание самыми разными причинами – кроме единственной очевидной. Может быть, у меня нос испачкан в чернилах? Может быть, чулки порвались? Может быть, я ему, черт побери, денег уже полтора месяца должна?!

И вот однажды Спичкин, набравшись смелости, признался мне в любви, театрально припав на одно колено (и чуть при этом коленную чашечку об пол не разбив, все же он был невероятно неловок). Честное слово, я не знала, хохотать мне или плакать.

Кажется, я уже вскользь упоминала о том, что Спичкин был гением – вернее, искренне и отчаянно считал себя таковым. Поэтому его признание было не просто смущенным лепетом заезженных фраз. Нет, Спичкин посвятил мне стихотворение.

Плотно зажав меня в уголке между лестничными пролетами, он его продекламировал. Влажный блеск грустных глаз и крошечные капельки слюны, слетающие с губ и оседающие на моем новом кашемировом свитере, создавали дополнительный эффект. С перепугу я даже запомнила пару строк, и они показались мне прекрасными:

Закончив, Спичкин тяжело отдышался, как утомленный пловец, натруженными ногами почувствовавший твердь земли. Он не сводил с меня умоляющих глаз, и я с ужасом поняла – следующее слово за мной. Я должна, должна хоть что-то ему ответить!

– Саша… – срывающимся голосом прошептал он, усугубляя пафос ситуации, – если ты скажешь «нет», я пойму…

В своей жизни я сотни раз отшивала неподходящих мужчин. Похотливых самцов, поигрывающих бровями в сторону загорелых ножек моих подруг. Эгоистов, приглашающих на свидание и забывающих в назначенный день даже позвонить, а потом как ни в чем не бывало заваливающихся в гости без предупреждения. Циников, жадин, латентных алкоголиков. Да мало ли кого еще.

Но ни у кого – ни у кого из них – не было таких собачьих, обезоруживающих глаз. В меня влюблялись мужчины, но никто из них, пожалуй, так неизлечимо мною не болел. Черт, и почему сия прерогатива досталась Спичкину – все-таки мир несправедлив.

– Сережа, – сглотнула я, с трудом вспомнив спичкинское имя, – я очень ценю твое внимание, и мне правда приятно, но…

– Больше ничего не говори! – воскликнул он, и его кустистые брови сложились скорбным домиком. – Я знал…

– Нет, ты правда очень симпатичный, но я…

– Не надо! Что ж, спасибо, что дала мне выговориться. Скажи, а тебе хотя бы стихотворение понравилось?

– Очень! – не покривив душой, горячо воскликнула я. – Если честно, мне никто никогда не посвящал таких красивых стихов.

Положа руку на сердце, мне никаких стихов никто никогда не посвящал, но не говорить же об этом несчастному влюбленному Сереже Спичкину!

В тот вечер мы с моей лучшей подругой Леркой ужинали в «Бокончино» на Страстном. Смакуя на языке солоноватую пармскую ветчину, я жаловалась на жизнь. Лерка внимала, повышая градус, и время от времени тяжко вздыхала – ее мужчины тоже стихами не баловали.

– И вот теперь я чувствую себя распоследней сволочью, – закончила я, – он открыл мне душу, он не постеснялся быть искренним… Ты знаешь, в какой-то момент я пожалела, что нельзя влюбляться на заказ. Тогда бы я точно приложила все моральные усилия и полюбила Спичкина. Ну где я еще такого встречу? Того, кто будет так меня любить?

– Ой, Кашеварова, ты вечно идеализируешь мужиков, – подлила яду Лерка, – он еще ничего для тебя не сделал, а у тебя уже такие муки совести. И вообще, кто сказал, что этот стих посвящен именно тебе?

– В каком смысле? – растерялась я. – Спичкин сказал, автор…

– Автор, – презрительно протянула она, – что-то я не уловила в этом сочинении слова «Саша». Откуда ты знаешь, может, он всем это читает, в надежде что кто-нибудь сжалится над ним и пригреет на своей груди.

Не к месту мне вспомнилось, каким алчущим взглядом страдающий Спичкин поглядывал на мою грудь, облагороженную бюстгальтером push-up.

– Да ну тебя, – рассердилась я, – ты какая-то приземленная, Лер, честное слово. У человека трагедия, а ты…

Некто подленький и самодовольный внутри меня, конечно же, решил, что скептицизм подруги обусловлен примитивной завистью.

К теме Спичкина мы больше не возвращались.

Ночью я вдруг поняла, как следует поступить. Придумала изящный жест внимания в сторону Спичкина. И на следующий день, с утра пораньше, примчалась в литературный отдел нашей газеты. Там работает моя приятельница, редактор Людочка, – мы с ней вечно коротаем трудовое время у кофейного автомата, в сотый раз смакуя одни и те же редакционные сплетни.

– Люд, дело есть! – воскликнула я с порога.

Людочка уставилась на меня непонимающе – еще бы, я из тех, кто приползает в офис не раньше одиннадцати, мотивируя врожденное пристрастие к совиному образу жизни аргументами разной степени дикости. То пеняю на сломавшийся трамвай, то скорбно докладываю о сгоревшей проводке или соседях, устроивших великий потоп в мелкоподъездном масштабе. Все уже к моим отговоркам привыкли и махнули на мои опоздания рукой.

– Саш, ты чего? – По-утреннему бледная Людочка смотрела на меня почти испуганно. – Случилось что-то?

– Можно сказать и так, – я рухнула на стул и протянула ей распечатку, – вот.

– Что это? – Люда машинально приняла листок из моих рук и непонимающе на него уставилась.

– Стихотворение. Правда, я по памяти записывала, может, и ошиблась где. Люд, мне надо, чтобы ты поставила это в номер.

– С ума сошла? – возмутилась она. – У меня все на четыре номера вперед распланировано и сверстано!

– Люд, ну пожалуйста! Это вопрос жизни и смерти… Ну мы же публикуем иногда стихи начинающих поэтов.

– Редко, – поджала ненакрашенные губы Людочка.

– Неужели и ради меня нельзя сделать исключение? Люд, ну это правда очень важно.

– А в чем дело? – она наконец проявила хоть какой-то интерес. – Ты что, на старости лет начала стихоплетничать?

– Это не я… Понимаешь, это мне посвятили.

– Да ты что? – Людочкины припухшие от недосыпа глаза заинтересованно загорелись. Ох уж эти романтичные девушки из литературного отдела! – Саш, а кто?

Я была вынуждена признаться: мол, Сергей Спичкин.

– Наш Спичкин? – выпучила глаза Людочка. – Вот уж не думала, что он начинающий поэт!

– Ты что, он жутко талантливый. Может быть, еще и прославится. Люд, ну давай поощрим парня.

Людин взгляд вернулся к стихотворным строкам. Нараспев она прочитала:

– Я дважды просыпался этой ночью… – а потом прикрыла глаза, словно смакуя фразу на кончике языка, – слушай, Саш, вообще где-то я это уже слышала.

– Люд, не придирайся.

– Что ж, если ты настаиваешь… Ну надо же, от Спичкина я не ожидала. Ладно, пожалуй, могу подвинуть статью об интернетовском самиздате.

– Людка, я твоя должница! Хочешь, дам поносить свои красные туфли, которые тебе так понравились? – Слова радостно вырвались на волю, прежде чем я успела прикусить язык.

У нас с Людой один размер, но ее широкая нога превратит мои выходные туфли в разношенные галоши. Но было поздно.

Вот так в одночасье решилась судьба стихотворения начинающего поэта Сергея Спичкина. Ну и моих туфель заодно.

В пятницу вечером номер со спичкинскими стихами увидел свет. Поощренная модной обувкой, Людочка расстаралась – стихи были помещены в центральную часть полосы, их предваряла спичкинская фотография, коротенькая биографическая справка и скромная надпись курсивом: «Посвящается А. Кашеваровой».

Когда я увидела газету, сердце мое радостно затрепыхалось. Вырежу страничку, спрячу в шкатулку, чтобы потом, через много-много лет с лукавой улыбкой демонстрировать внучке пожелтевшее свидетельство своей былой красоты и социального успеха.

А через час после того, как газета поступила в продажу, меня неожиданно вызвал главный редактор. Удивлению моему не было предела – обычно руководство не опускалось до личных бесед с простыми рубрикантами.

Кабинет главного редактора «Новостей Москвы» Максима Степашкина чем-то напоминает зловещую пыточную камеру. Здесь всегда темно – Степашкин, как вампир, боится солнечного света. Убежденный трудоголик, он считает потенциальными кандидатами на увольнение всех, кто не появляется в офисе на два часа раньше положенного времени. А уж ко мне с моими хроническими опозданиями у него, понятное дело, особенная «любовь».

– Здравствуйте, Максим Леонидович, – ангельским голосом прошелестела я. Неужели все-таки собрался уволить? Но за что? В последнее время я даже материалов не задерживала.

– А, вот и вторая пришла, – констатировал он, недобро блеснув очками.

– Вторая? – растерянно переспросила я и только тогда заметила Людку, безутешно рыдающую в углу.

Ее курносый нос распух, покраснел и формой стал напоминать некрупную картофелину. Глаза заплыли, по щекам струились потеки синей туши.

– Люда, что он с тобой сделал? – потрясенно прошептала я.

– Все из-за твоего дурацкого стихотворения, – надрывно всхлипнула она.

– Это правда? – Я перевела глаза на Степашкина, который держал в руках свежий номер газеты, раскрытый на литературной рубрике. – Но при чем здесь Люда?

Это я убедила ее поставить стихотворение в номер…

– Не сомневаюсь, – хмыкнул он, – ваша необразованность, Кашеварова, никогда не была для меня сюрпризом.

– Вам не понравилось стихотворение? – прищурилась я. – Максим Леонидович, но это просто несправедливо! В позапрошлом номере мы давали стихи ветеранов войны, и там попадались такие ляпы… Но все сочли это наивным. А тут – первый опыт несчастного влюбленного… Или вы против, что сотрудники газеты воспользовались служебным положением?

– Кашеварова, у меня нет слов, – он нервно сдернул с лица очки и швырнул их на стол, – дело вовсе не в том, что мне не понравились стихи.

– А в чем?

– А в том, что это стихотворение Давида Самойлова, дура! – взревел Степашкин, и его экспрессия была так неожиданна, что я вжалась в спинку стула и почувствовала, как невидимая ледяная рука наматывает мои кишки на кулак.

– Что? – Я посмотрела на Людку, и та обреченно кивнула.

– Это правда. Я же тебе сразу сказала, что строчки кажутся мне знакомыми. Это я виновата. Я должна была проверить… – залепетала Людка.

– Значит… Стихотворение посвящено вовсе не мне? – дошло до меня.

– Не вам, Кашеварова, – криво усмехнулся Степашкин.

– И написал его… – мое сердце заколотилось сильнее, – не наш Сережа Спичкин?

– Боюсь, что так, – холодно подтвердил шеф.

– Извините меня, я должна кое-что выяснить… – не дожидаясь начальственного разрешения, я пулей вылетела из кабинета.

Я разыскала Спичкина в курилке. Видок у него был, надо сказать, как у побитой собаки. Должно быть, уже видел газету и получил порцию насмешливого удивления коллег.

Мы посмотрели друг на друга и хором воскликнули:

– Ну и зачем было это делать?!

Первой оправдалась я:

– Мне хотелось сделать тебе приятное. Чтобы компенсировать… хм… отказ. Меня одно интересует: ты же говорил, что пишешь стихи. Зачем было декламировать мне чужое?!

Спичкин смущенно сглотнул и отвернулся к окну.

– Прости, Саша… Просто на прошлой неделе я наконец осмелился и отправился со своими стихами в редакцию. И мне сказали… В общем, чтобы я лучше занялся чемнибудь другим. У меня была такая депрессия. Мне надо, просто физически надо было, чтобы кто-нибудь меня похвалил, назвал талантливым.

– И поэтому ты выдал чужие стихи за свои? Поздравляю, из-за тебя двух сотрудников газеты чуть не уволили!

– Прости, – прошелестел Спичкин, – но тебя ведь не выгнали, правда?

Я ничего не ответила.

На следующий день Спичкин уволился из редакции. Что с ним стало, куда он подался – никто не знает.

Ну а у меня с тех пор правило: если кто-нибудь пытается, влажно блестя глазами, почитать мне стихи, я молча разворачиваюсь и ухожу. Нам, девушкам из материального мира, этих поэтов не понять.