Мой пшеничный сноп

МАТРОСКА

Мне никогда не забыть истории, которая произошла с Шуриком, парнишкой лет тринадцати. Жил он вдвоем с больной матерью. Она еле передвигалась, даже летом носила старые, подшитые валенки и все, бывало, сидела возле избы на скамеечке. В Ключевку приехали они со Смоленщины вместе с другими эвакуированными, да так и прижились навсегда. Чтобы семья эта как-то могла существовать, колхозники выбрали Шурика подпаском: как-никак общественные харчи (кормили пастухов в каждом доме по очереди), да и заработок к тому же.

У нас, деревенских мальчишек, перед подпаском была большая вина. Завидев его где-нибудь на улице, на безопасном расстоянии, мы всегда принимались кричать на разные голоса:

Шурик иногда прицыкнет на нас, и мы, как воробьи, разлетимся в разные стороны, без оглядки убегая домой. Но чаще он проходил мимо равнодушно, и весь его отрешенный вид словно бы говорил: мелюзга, что с них возьмешь? А вообще он был вежлив и незлобив, даже с непослушными коровами и бестолковыми овцами. И некоторые считали его чуть ли не дурачком.

Слава эта особенно укрепилась, когда люди заметили одну его странность. Шурик почти никогда, даже за обедом, не снимал с головы старенькую бескозырку, или матроску, как обычно в деревне у нас называется этот головной убор. А если уж снимал ее, то прятал за пазуху или крепко держал в руках.

— Болеет он, — судачили между собой женщины, — голова у него, видать, зябнет…

Нам такое объяснение казалось слишком простым, и во всем этом чудилась некая тайна.

— Шурик, дай матроску померить, — говорил кто-нибудь из нас невинным голосом, когда подпасок вечером приходил в очередной дом ужинать и вокруг него собиралась ватага ребят.

Шурик от таких слов обычно пугался, придерживал матроску рукой, чем доставлял окружающим немалое удовольствие.

— З-зачем? — говорил он, слегка заикаясь. — Н-не надо.

Ну разве можно было такого человека не дразнить? И у нас появилась еще одна дразнилка, более, на наш мальчишеский взгляд, подходящая:

Кроме подтруниванья над подпаском, было у нас еще одно любимое занятие — ловить гольцов в ручье, который бежал за деревней, в овраге. Выбрав местечко поуже, мы перегораживали ручей корзиной и крепко держали ее, чтобы не снесло течением. Потом кто-нибудь шел по берегу и бултыхал в воде старыми граблями. И когда корзину вытаскивали на берег, внутри нее, на самом дне, обязательно трепыхалось несколько серебристых плотвичек, уклеек или юрких черноспинных гольцов (по-деревенски — огольцов). А бывало и так, что из тины лупоглазо пялилась на нас треугольная морда зеленой лягушки. Ее обычно со смехом снова отправляли в ручей.

В тот день, о котором я хочу рассказать, рыбалкой командовал Мишка, наш сосед. Мне он доверил самое приятное и ответственное дело — собирать рыбу в стеклянную банку с водой. И я с гордостью, важно носил ее за веревочную ручку. Следом за нами ходил по берегу большой белый гусь и выбирал из выброшенной тины съедобные корешки.

— Щучонок попался! — неожиданно заорал Мишка.

— Держи крепче, держи!

— Это я его из-под берега граблями выгнал!

Поднялся невообразимый шум. Все сбились в кучу посмотреть на щучонка. Я тоже норовил пролезть вперед. А маленький, с ребячью ладонь, пятнисто-зеленый щучонок хищно разевал пасть и отчаянно извивался, пытаясь выскользнуть из цепких Мишкиных пальцев.

Возле нас остановился Шурик. Появился он так незаметно, что все растерялись и никто не успел дать стрекача. Шурик держал в руках лопату. Он воткнул, ее в землю и тоже с любопытством смотрел на щучонка.

— Ого к-какой! — дружелюбно сказал он. — Много уже наловили?

— Не… — ответил за всех Мишка, — кошке на ужин.

— Надо после дождя ловить, когда вода мутная.

— После дождя лучше, — согласился Мишка. — А где банка с рыбой?

Банку я оставил на берегу. Возле нее уже хозяйничал белый гусь. Он, не торопясь, проглотил последнего гольца и добродушно загоготал. Все словно онемели. Мишка от неожиданности разжал пальцы, и щучонок плюхнулся в воду. Теперь от нашего улова не осталось и следа.

Гуся ребята прогнали, хотя и с запозданием. Его так напугали, что он даже поднялся в воздух и летел низко над ручьем. Хотели дать подзатыльник и мне, но заступился Шурик.

— Тише! — громко и уверенно приказал он. — Драки не будет. Лучше помогите мне сделать в овраге море.

Мы насторожились: уж не издевается ли он над нами? Море из нас никто не видел, но мы знали, что это много-много воды. А откуда же ей здесь взяться? Ручей один бежит, и тот весь осокой зарос.

А Шурик уселся на траву и начал, как я теперь понимаю, вслух фантазировать. Он всё уже обдумал. Ручей надо перегородить плотиной из дерна. Лопата есть, дерна тоже сколько угодно — заготавливай на здоровье. Сначала получится небольшой пруд. Потом плотина день ото дня будет расти все выше, выше, вода разливаться все шире. И придет день, когда здесь разольется настоящее море. По синим волнам его побегут лодки и пароходы. А сколько здесь будет рыбы — больших полосатых щук! Тогда уж не зевай, только успевай ловить.

Мы слушали Шурика полуоткрыв рты. А он посмотрел на солнце, которое стояло почти в самом зените, и уже по-деловому сказал:

— Ну что ж, начнем?

— Начнем! — дружно согласились мы.

Поплевав на ладони, Шурик стал ловко выкапывать лопатой куски зеленого дерна. А мы наперегонки носили их к ручью и складывали на берегу.

— Полундра! — весело кричал подпасок. — Даешь плотину!

Казалось, это был совсем другой человек. Он даже не заикался. Сами мы тоже кричали «полундра!» и «даешь плотину!» и работали с таким рвением, какое едва ли кто из нас проявлял в домашних делах. Помню, я сопел, надувался, но каждый кусок приносил целехоньким, ни одного не разломил. Если дернина была слишком тяжела, я обеими руками крепко прижимал ее к животу и так нес в общую кучу. Штаны и рубаха мои были в грязи. Земля набилась под ногти, за шиворот и даже в уши. Но я ничего не замечал.

Когда заготовили дерн, Шурик залез в ручей. Вода едва закрывала ему щиколотки. Он лихо сдвинул набекрень матроску, снова привычно поплевал на ладони и уложил в воду первый кусок. Уложил травой вверх и прижал ногой. Рядом легли второй, третий, четвертый… Потом пошел второй ряд. Вытянувшись цепочкой, мы передавали ему дерн прямо в руки. И вот уже плотина, похожая на узкую зеленую тропку, выступила из воды, ручей заметно стал шире. Все по очереди пробежались по ней с берега на берег и рядком, как ласточки на проводах, уселись отдохнуть. Потные, чумазые, белозубые, мы сидели на своей зеленой плотине и смеялись.

И тут мы увидели белого гуся. Он вернулся и по-хозяйски плыл вдоль разлившегося ручья. С гордо выгнутой шеей, гусь напоминал старинный корабль, какие обычно рисуют в учебнике истории. Но на него уже никто не держал обиды за съеденную рыбу.

Отдохнув, мы снова принялись за работу. Когда был уложен последний ряд, все долго плясали на плотине — чтобы не просачивалась вода. А для стока ее Шурик по берегу прокопал канавку.

— Ну, а теперь купаться! — весело сказал он.

Сколько здесь было плеска, смеха, брызг! Теплая, как парное молоко, вода разлилась в ширину метров на пять, и ребята даже ухитрялись плавать в образовавшемся прудочке. Я плавать не умел и барахтался у края. Потом принялся скакать на одной ноге по плотине и, поскользнувшись, сорвался в воду. От испуга я так сильно закричал, что все мальчишки мигом вылетели на берег. А Шурик прямо в одежде (он сидел на берегу и отдыхал) кинулся в воду, схватил меня на руки и вынес на сухое место. Меня долго не могли успокоить.

— Ну не реви, не утонул же ведь… — уговаривал меня Шурик, выжимая брюки. — Здесь и воды-то — мне едва коленки закрывает… — И, видя, что я все никак не успокоюсь, продолжал: — Знаешь, как отец меня плавать учил? Бросил в речке на глубоком месте: греби, говорит, руками. И я поплыл. Честное слово!

— А вот твоя матроска плавать учится! — засмеялся Мишка.

Шурик машинально схватился за голову, и пальцы его утонули в мокрых волосах. Он совсем забыл про свою матроску, забыл ее снять, когда бросился за мной. Вон она, уже набухла и погрузилась в воду, торчит только краешек. И Шурик кинулся ее спасать. Мальчишек это развеселило, и они тоже попрыгали в воду. Даже я перестал реветь и улыбнулся. А потом я никак не мог понять, почему у Шурика дрожат губы, когда он вылез на берег, оторвал подкладку матроски и вынул размокший комок бумаги, отдаленно напоминавший треугольничек солдатского письма…

Как-то я напомнил Шурику о том случае. И он рассказал мне, что это действительно было письмо, единственное и последнее, которое еще на Смоленщину прислал им отец, балтийский матрос. Письмо было скупое и ласковое. Но Шурик иногда в одиночестве думал, что лучше бы уж и не было его. Сколько раз, придя домой, он заставал мать в слезах! А на коленях у нее обычно лежал этот заветный треугольничек. А потом, наплакавшись, она несколько дней не могла подняться с постели.

И куда только Шурик ни прятал это письмо — и в сундук, и между страницами книжек, — но мать его все равно находила. Вот тогда-то он и зашил его за подкладку матроски. Но никто в Ключевке об этом не знал.