Мой пшеничный сноп

ГРОЗА В НАЧАЛЕ МАЯ

Из школы Филька Хрусталев возвращался поздно — выпускали с ребятами стенгазету, последнюю в этом учебном году. Вместе с ними была Татьянка, поэтому Филька и не заметил, как пролетело время. Ему всегда радостно и немного тревожно, когда рядом с ним бывает Татьянка.

Домой они шли вместе. Днем был дождик, настоящий весенний дождик, с басовито рокочущим первым громом и отдаленно сверкавшими молниями, похожими на девчоночьи ленты. После грозы умытая земля словно бы помолодела. Ласково зазеленела трава, в свежем воздухе разлился крепкий тополиный запах, а лужицы на дорогах были синими, как небо, и казались бездонными.

Школьники радовались первой грозе, как первым скворцам. В седьмом классе стоял гвалт, точно у первоклашек. Ребята и девчонки на все лады повторяли давно известные строки, в которых вдруг обнаружили скрытую прелесть:

И когда на уроке литературы учительница попросила Фильку прочитать наизусть отрывок из «Слова о полку Игореве», он быстро вышел к доске и выпалил:

Досказать строчку ему не удалось: класс взорвался хохотом, подобным только что прошедшей грозе. Смеялась и учительница, смеялся и сам Филька — так неожиданно и непроизвольно это у него вышло. Даже и после, когда все досыта насмеялись и Филька стал рассказывать отрывок из «Слова», некоторые из девчонок, вспомнив «Люблю грозу…», потихоньку прыскали в кулак. Среди этих хохотушек была и Татьянка. А сейчас, шагая рядом с Филькой, который нес ее портфель, она притихла, но глаза смотрели доверчиво и ясно. Филька тоже молчал и только возле Татьянкиного дома спросил негромко:

— Вечером выйдешь?

— Да… — выдохнула девочка и, схватив портфель, убежала.

У Фильки все запело внутри. «Люблю, люблю, люблю, — мысленно повторял он в такт своим шагам, — грозу в начале мая!» Он не замечал, что шагает размашисто, спешит. И только возле дома понял, что спешил не зря.

Во дворе бродила недоенная корова и время от времени коротко взмыкивала, призывая хозяев. Двери были нараспашку, в горницу набились куры. Ни отца, ни матери не было. «Опять, что ли, разводятся? — подумал он о родителях, выгоняя кур. — Дьяволы, навязались на мою голову!»

Разводились они часто, Филька уже привык к их фокусам. Отец работал шофером, нередко задерживался на работе, и мать подозревала, что он погуливает с приезжей продавщицей, так как несколько раз видела ее у отца в кабине. В эти дни мать обычно прибегала домой, торопливо надевала новое платье, туфли, подкрашивала ресницы и губы и спешила на Куликовский большак. Там она останавливала первую попавшуюся машину и просила подвезти. Но ехать ей было некуда, просто она старалась выпытать у шоферов, действительно ли ее Вася погуливает, а заодно пококетничать с ними, надеясь, что слух об этом дойдет до мужа и тот… «Пусть помучается, понервничает», — думала она.

Филька в такие дни злился на родителей, называл их на «вы» и по имени-отчеству: «С возвращением, Василь Михалыч!», «Вы на меня не кричите, Галина Ивановна!» Обиднее всего Фильке было за свою четырехлетнюю сестренку Ленку — про нее во время ссор забывали. Вот и сейчас ее нигде не было. Филька посмотрел под кроватями, поискал в палисаднике, заглянул в сараи — девчонка как сквозь землю провалилась. Нашел он ее в проулке. Ленка забилась в уголок между стеной и штабелем кирпича и, нахохлившись, держала на коленях щенка. У обоих мордашки были в простокваше, а рядом валялась опрокинутая махотка.

— Фи-иля! — обрадовалась девочка. — Что ты так долго не приходил? Я все одна и одна… А мамка на маца-цыкле уехала. Фыр-фыр! — и уехала. А мне дала простокваши: ешь, говорит. Мы и ели с Тузиком.

— А отец не приходил?

— Не приходил… — вздохнула Ленка.

Филька отвел сестренку в избу, вытер ей нос, затем подоил корову (к этому он тоже давно привык) и принес большую кружку пенистого молока:

— Пей, Лена.

Ленка пила молоко и все что-то щебетала, щебетала, а Филька, не слушая, гладил сестренку по голове, морщил лоб. «И чего они бесятся? — недоуменно думал он о родителях. — Ведь так хорошо быть вместе! Вот хотя бы нам… с Татьянкой…»

И он вспомнил вчерашний вечер.

Когда стали играть в прятки (партия на партию), Филька с Татьянкой забрались в старый сарай, забитый еще прошлогодним сеном. Они старались не шевелиться, чтобы не выдать себя, но Филька чувствовал, что их все равно найдут: так гулко колотилось его сердце. И Татьянкино тоже. Филька в темноте наткнулся на Татьянкины губы, они пахли молоком и медом, и он осторожно прижался к ним своими губами. Татьянка медленно, чуть-чуть, повернула голову, но сама не отодвинулась, потом повернулась обратно, и теперь уж ее губы обожгли Фильку своим прикосновением.

Они простояли друг подле друга несколько минут, а им обоим казалось, что прошла вечность.

— Пойдем, Хрусталик, — шепотом позвала Татьянка, — а то ребята небось обыскались нас…

И так это у нее ласково получилось — Хрусталик, — что Филька чуть не замычал от восторга. Никто его еще так не называл, даже родители.

…За темным окном послышался треск мотоцикла, и вскоре в избу вошли отец с матерью. Ленка уже спала, подложив под чумазую щеку кулачок. Родители перебранивались — видимо, продолжали начатую еще по дороге ссору.

— Вы прекратите когда-нибудь или нет? — взорвался Филька. — Вот женюсь к чертовой матери и уйду от вас! И Ленку с собой заберу, куролесьте тогда на здоровье!

Ошарашенные родители недоуменно переглянулись, а Филька, хлопнув дверью, выбежал на улицу.

Татьянку он нашел возле клуба, где уже толпился народ: должны были показывать французский фильм, на который, как призывно сообщала афиша на Столбе, «дети до 16-ти лет не допускаются». Улучив момент, Филька шепнул ей: «Пойдем походим…», и они незаметно скрылись в темноте.

На краю деревни были свалены сосновые бревна для нового дома, Филька с Татьянкой уселись на них и молча слушали звуки майского вечера. В соседней канаве, залитой весенней водой, оглушительно курлыкали лягушки. Сонно каркали грачи на тополях, поудобнее устраиваясь на ночлег. У клуба смеялись девушки, затем кто-то включил на полную мощность транзистор и тут же выключил его: видимо, началось кино. По Куликовскому большаку, пофыркивая, спешил грузовик. Но все эти отрывочные звуки почти не нарушали тишины теплого вечера, а лишь подчеркивали ее. И в этой тишине был слышен какой-то таинственный шорох, идущий от самой земли.

— Что это? — прошептала Татьянка.

— Трава растет, — так же тихо отвечал Филька, сразу же догадавшись о чем она спрашивает.

Он нашел ее руку и спрятал в своих горячих ладонях. Татьянкина рука чуть пошевелилась, устраиваясь поудобнее, как птенец в гнезде, и замерла. «Вот так бы сидеть и сидеть вместе, — думал Филька, — и ничего больше не надо в жизни…» Но тут он вспомнил о своих родителях, о сестренке и помрачнел.

— Татьянка, ты пойдешь за меня замуж?

— Пойду, — просто отозвалась девочка.

— Нет, ты меня не поняла. Не когда-то там в будущем, а сейчас, завтра например… Другого выхода нет, — вздохнул он.

Характер у Фильки решительный, но не сумасбродный. Прежде чем что-то сделать, он не раз и не два подумает. Татьянка знала об этом. И теперь она размышляла над Филькиными словами, девчоночьим сердцем почувствовав, что что-то у ее друга неладно в жизни. Наверно, опять родители ссорятся…

— Хрусталик, милый, ты не переживай, все обойдется…

Она гладила его по щеке, по склоненной шее, ерошила волосы на голове и все говорила, говорила простые, но очень нужные сейчас для Фильки слова:

— Не век же они будут друг друга ревновать, пожилые уже. А Ленку я буду теперь к себе забирать. Когда мы в школе, за ней наша бабушка присмотрит, я попрошу ее.

— Какая ты… все уже знаешь… — растерянно бормотал Филька.

— Да что тут такого… вся деревня знает. А у нас с тобой семья будет совсем-совсем другая, правда? — неожиданно добавила она. И, смутившись, продолжала: — Потом, конечно, в будущем…

— Знаешь что? — встрепенулся Филька. — Давай на мотоцикле покатаемся!

— Давай! — не раздумывая, согласилась Татьянка.

И они, взявшись за руки, побежали к Филькиному дому. А навстречу им, из-за темных крыш, выплывала огромная, как решето, луна.

…Впервые в жизни Филька домой вернулся за полночь. Поставил в сенцы мотоцикл, не включая света, прошел на кухню. В темноте светился огонек папиросы — это его поджидал отец.

«Неужели драться будет?» — с отвращением подумал Филька и молча стал разуваться. Но отец не двигался. Потом загремел посудой на столе и каким-то незнакомым, словно бы простуженным, голосом сказал:

— Поешь вот… ужин тебе оставили.

И когда Филька в неясном лунном свете прошел к столу, отец мягко обнял его за плечи, несильно прижал к себе.

— Ты уж, Филипп, того… прости нас с матерью, — глухо заговорил он. — Жизнь, сын, она пестренькая. Всего в ней много — и хорошего, и плохого.

От этой неожиданной отцовской ласки у Фильки защипало глаза. В знак примирения он потерся щекой об отцовское плечо, быстро поел и нырнул под одеяло. «Люблю, люблю, люблю, — снова запело в его душе, — грозу в начале мая…»