Мой пшеничный сноп

АРТАМОН

— Ну вот, где родился, там и пригодился, — улыбнулась мама, когда я сказал ей, что работать буду в Больших Ключах, в бригаде каменщиков из Межколхозстроя. Она зачем-то торопливо вытерла фартуком и без того чистый стол, затем осторожно взяла мое свидетельство об окончании училища, присела к столу на табуретку, стала читать.

— Ваши-то рядом живут, в Пелагеиной избе, — не дочитав, снова заговорила она. — Подправили ее, побелили, дверь новую навесили — и не узнать стало избушку. Девчатки там, парнишки вроде тебя, а ничего, хозяйственные.

— Они же строители, мам.

— Вот я и говорю — хороший народ, — отвечала она. — И за тебя я рада…

Последние ее слова я услышал уже с порога: мне не терпелось походить по деревне, поговорить с односельчанами. Ведь почти год я не был в Больших Ключах!

Домой вернулся поздно. А утром мама разбудила меня вместе с солнцем.

— Вставай, вставай, а то еще опоздаешь, — говорила она. — Неловко будет перед людьми.

На столе уже дымилась яичница, рядом лежал большой ломоть заварного хлеба. Я наскоро поел, выпил кружку парного молока, надел новенький, только вчера полученный комбинезон и отправился на пустырь. Там наша бригада строила новое зернохранилище.

Я думал, что приду первым, но по стройплощадке уже расхаживал длинный худой мужик с неправдоподобно широкими кистями рук и удивительно синими, как у девчонки, глазами. Встретил он меня с любопытством, спросил:

— Новичок?

— Да, из училища…

— Ну-ну… не робей, воробей, — буркнул он и больше уже не обращал на меня внимания, задумался о чем-то своем, попыхивая «беломориной».

Это был, как я сразу догадался, каменщик Артамонов или просто Артамон — так его называли в бригаде и в глаза и за глаза. Со своими новыми товарищами я познакомился еще вчера вечером, Артамона среди них не было, но его часто вспоминали.

— Вот придет Артамон, он устроит нам разгон! — балагурил Сашок, вертлявый черноглазый парень с чубчиком-челочкой.

— За что? — удивился я.

— Он найдет за что… Знаешь, он какой? Придет на работу пораньше, сунет два пальца в раствор, рожу вымажет — и сидит покуривает. Вроде уже наработаться успел. А тут если на минутку опоздаешь, он тебя пословицей по голове: «Что, лень раньше тебя родилась?» Не мужик, а Толковый словарь Даля!

— Хватит парню голову дурить, — оборвал Сашка бригадир Костя Циглер.

— А что, я не прав, да?

— Прав, прав… только помолчи.

Так я и не понял в тот раз, что же это за человек — Артамон. Во всяком случае, симпатии я к нему уже не испытывал, хотя еще и ни разу не видел его.

И вот теперь я во все глаза смотрел на Артамона. Лицо и спецовка его действительно уже были забрызганы свежим раствором. Выходит, Сашок говорил правду…

Вскоре собралась вся бригада. Все ожило, задвигалось — начался рабочий день. Девушки-подсобницы заполняли раствором ящики, разносили кирпич. Костя и Сашок натянули от угла к углу причальный шнур, и каменщики встали цепочкой вдоль стены. Меня бригадир поставил в середине этой цепочки, я оказался рядом с Артамоном, и это неприятно кольнуло меня. Работал он не спеша, придирчиво осматривал каждый кирпич, словно собирался купить его. Долго размешивал в ящике раствор, выкидывая из него мелкие камешки.

«Ишь сачок… — думал я с неприязнью, — на таком далеко не уедешь». И я решил ему утереть нос. Работалось мне легко, даже с некоторым восторгом, кирпичи казались игрушечными по сравнению со шлакоблоками, к которым мы привыкли на производственной практике в училище. В спешке я раза два стукнул себя мастерком по пальцу, содрал до крови кожу, но боли не чувствовал и продолжал работать, торопился.

Часа через полтора устроили перекур, я перепрыгнул через стену, чтобы посмотреть на свою кладку со стороны. То же самое, видимо, решил сделать и бригадир Костя. Потом к нам подошли другие каменщики, кое-кто из подсобниц, и собралось чуть ли не полбригады. А Артамон не подошел, точно и без того знал, что путного от меня ждать нечего.

— Да-а, ма-астер… — растягивая слова, проговорил бригадир.

Я молчал. Кладка Артамона была так идеальна, что походила на рисунок из учебника по каменному делу: кирпичики подобраны один к одному, швы словно вычерчены по линейке, все одинаковой толщины. Даже вертикальные швы перекрывались кирпичом из следующего ряда точно по центру. «Как в аптеке!» — с удовольствием подумал я, совсем забыв, что сделал это маленькое чудо не я, а Артамон.

Моя же кладка выделялась изо всей стены: она была словно грязное пятно на праздничной розовой рубахе. Вот к чему приводит ненужная спешка! И я густо, до звона в ушах, покраснел. Даже спине стало горячо.

После перекура к лицевой стороне стены я уже не касался — так распорядился Костя. Пришлось выкладывать внутренний ряд, заполнять обколотым и битым кирпичом середину. Наверное, вид у меня был неважный, потому что нашлась все-таки живая душа, которая пожалела меня. Это была подсобница Люся. В старом, но чистеньком комбинезоне, в цветастой косынке, повязанной шалашиком, она напоминала матрешку.

— Ну что приуныл? — весело спросила она, подавая мне кирпич. — Не горюй, до свадьбы заживет… Вообще-то ты молодец, парень заботливый: пришел пораньше, раствор замешал.

— Какой раствор? — удивился я.

— Какой в растворомешалке оказался…

Я ей ничего не ответил. Теперь мне стало ясно, почему Артамон уже с утра был забрызган свежим раствором — это его рук дело. Значит, Сашок просто дурачил меня, рассказывая про него всякие небылицы?

В обеденный перерыв, когда все заспешили в столовую, я нарочно замешкался и остался на стройплощадке. Воровато оглядываясь, стал соскабливать налипший на мою кладку раствор. «Только бы не узнал кто из наших деревенских — засмеют!» — думал я и так скребыхал мастерком, будто это грязное пятно было не на кирпичной стене зернохранилища, а на моей совести. Затем яростно, как мочалкой, тер кирпичи жгутом соломы. Но пятно все равно было заметно. И когда я, совсем отчаявшись, растерянно опустил руки, ко мне подошел Артамон:

— Попробуй-ка вот этой штуковиной.

Оказывается, Артамон вернулся из столовой и давно уже наблюдал за мной. Он протянул мне кусок наждачной бумаги. В лице его я не заметил и тени насмешки, оно было серьезно и доброжелательно. «Дубина ты, дубина, — мысленно ругал я себя, быстро очищая кирпич за кирпичом наждачной бумагой. — И когда только научишься разбираться в людях». Я был благодарен Артамону за его неожиданную помощь. Когда вернулась бригада, стена уже была чистой, а мы с ним сидели на подмостях, мирно беседовали. Вернее, говорил он, а я слушал.

— Я, парень, по молодости сам думал: как ни посей, все будешь Федосей, — гудел Артамон. — А потом гляжу — не-ет, ведь по работе и мастера узнают…

С этого дня мы с Артамоном стали добрыми приятелями и не раз в свободную минуту усаживались где-нибудь в сторонке, разговаривали о работе, о жизни. Говорил он складно, речь свою украшал присказками да афоризмами, и слушать его было всегда интересно.

И все-таки меня больше тянуло к моим сверстникам — к Люсе, к Сашку, к другим ребятам и девушкам. После работы мы собирались возле Пелагеиной избушки, устанавливали на подоконнике видавшую виды радиолу и танцевали прямо на траве под бесшабашные заграничные песенки. Трава вскоре была вытоптана до земли, образовался круглый, пыльный «пятачок», который в деревне вошел в поговорку. Если раньше говорили «был на вечерке», то теперь — «был на «пятачке».

Смешливые подружки, таинственные от лунного света ветлы, крик поздних петухов — все это свалилось на меня в то лето совершенно неожиданно и закружило, завертело… Домой я возвращался на рассвете, сваливался в амбаре на ворох сена, прикрытый дерюжкой, и моментально засыпал. Мама, жалея меня, будила лишь перед самой работой, так что виделись мы с ней мельком: утром да вечером, когда я забегал со стройки переодеться. «Совсем от дома отбился», — грустно обронила однажды мама, но слова эти я пропустил мимо ушей. Для меня жизнь казалась удивительно яркой, праздничной, где не было места даже самым маленьким печалям или будничным заботам.

А у мамы забот хватало. Как-то она попросила меня перекласть стенку в хлеву.

— Еле держится стенка-то, — как всегда, тихо и ненавязчиво говорила она. — Упадет ночью — корову задавит.

— Куда она денется, — беспечно отговаривался я.

— Да ведь скособочилась вся. Того гляди, рухнет…

— Не рухнет. Я уж сколько лет на свете живу, а стенка все такая же, кособокая.

Но стенка действительно вскоре рухнула — после сильного ливня, вконец размывшего ее. Правда, корова в это время была в стаде, и большой беды, как ожидала мама, не случилось. Теперь, возвращаясь с «пятачка», я каждое утро видел в темном провале стены большие, чуть мерцавшие коровьи глаза. Мне казалось, что они смотрят на меня с молчаливым укором, и я спешил поскорее нырнуть в амбар, чтобы зарыться в пахучее сено и спать, спать…

Про эту рухнувшую стенку каким-то образом узнал Артамон. Мы с ним в те дни работали вдвоем, пристраивали кирпичный тамбур к конюшне, и за работой могли разговаривать сколько угодно.

— Соседи еще над тобой не смеются? — поинтересовался он.

— Это с какой же стати? — насторожился я.

— Ну как же… Говорят, плохой сапожник всегда без сапог. Так и у тебя: каждый день небось о камни спотыкаешься, а стенку в хлеву заложить не можешь.

— Некогда все, Артамон, — отговорился я.

— Конечно, головой и руками тебе работать некогда, — степенно согласился он. — Ты все больше ногами на «пятачке» работаешь: трали-вали и так дале…

«Вот ведь привязался!» — с досадой думал я и про себя решил, что в ближайшее воскресенье обязательно заложу эту проклятую стенку. А после работы, когда, как обычно, я на минутку заскочил домой, следом во двор ввалилась вся наша бригада — с инструментом и неизменными шуточками. Оказывается, Артамон всем уже успел раззвонить!

Через какой-нибудь час коровий хлев влажно поблескивал новой стеной, горбатый плетень палисадника стоял ровно и прочно, а Артамон все рыскал по двору высматривая, что бы еще можно было подправить, привести в порядок, чем заставлял меня краснеть чуть ли не до слез.

— Без хозяина дом сирота, — в глаза издевался он надо мной. — А ты какой тут хозяин? Так, квартирант… — И, видя, что уже совсем допек меня, миролюбиво добавил: — Ну-ну, не куксись. Дружно — не трудно, а врозь — хоть брось, понял, голова садовая?

— Ты, Артамон, как скоморох, — попытался съязвить и я. — Без пословицы шагу не сделаешь.

— А что тут плохого? — не обиделся он. — Между прочим, и тебе советую: живи по народным пословицам — не ошибешься.

— Ладно, попробую.

На следующий день я на целый час опоздал на работу: хотелось хоть чем-нибудь насолить Артамону. Он недовольно взглянул на меня, но промолчал. А я разлегся в густой траве возле конюшни и стал рассказывать, как хорошо утром в лесу, откуда только что вернулся.

— Летом надо рабочий день не в восемь часов начинать, а в десять, Артамон, — разглагольствовал я. — А людей заставлять хотя бы час гулять по лесу. Какой там сейчас воздух ароматный — язык проглотишь! А земляники!..

— Хватит лясы точить, — оборвал меня Артамон. — За работу думаешь приниматься или нет?

— Работа не медведь, в лес не убежит, — отвечал я ему пословицей.

Он вскинул густые брови, прищурился, проворчал:

— Сегодня гуляшки, завтра гуляшки, так находишься и без рубашки…

— Как же так, Артамон? — удивился я. — Выходит, пословицы противоречат одна другой?

— Каждому овощу свой черед, — отвечал он. — Делу время, потехе час.

— Но ведь от работы лошади дохнут! — не сдавался я.

— Мешай дело с бездельем, и проживешь век с весельем.

— А почему же говорят: пилось бы да елось, а дельце на ум не шло?

— Да кто говорит-то? — вскипел Артамон. — Лентяй да шалопай, два родных брата!

— Все, положил ты меня на обе лопатки! — засмеялся я, доставая инструмент: надо было наверстывать упущенное, а то еще бригадиру пожалуется. Но по всему было видно, что Артамон понял мою шутку и не сердится.

А в меня будто бы вселился бесенок: захотелось еще подразнить Артамона. Но ни одной подходящей пословицы или поговорки, кроме «дураков работа любит», в голову не приходило. И тогда я подкрепил ее рассказом о нашей ключевской бабе Танюхе Смирновой.

Бывало, если ей не доставалось лошади, чтобы привезти сена или соломы на корм корове, она не ругалась, как другие, а молча брала вожжи, увязывала всю копну в вязанку, накрячивала ее на себя и волокла домой не хуже любой лошади. Причем все это в обеденный перерыв или попозже вечером, когда вернется с колхозной работы. И добро бы была она какой-то богатыршей. Ничего подобного — обыкновенная деревенская бабенка, в замызганном фартуке, с поблекшим до времени лицом. Жила она без мужа, с четырьмя дочерьми, старшая из которых училась со мной в одном классе.

— Танюха, пожалей девок, если себя не жалеешь, — говорили ей бабы. — Ведь надорвешься — сиротами останутся…

— Ничего, я двужильная! — хорохорилась она.

А однажды Танюха навьючила такую огромную вязанку, что не выдержала и метров за двести от дома упала на колени. Хотела подняться — не может. Да так ползком, вместе с вязанкой, и дотащилась до сеней. Соседка ее потом рассказывала, что даже перекрестилась от испуга: никого не видать — ни человека, ни лошади, — а вязанка соломы медленно-медленно ползет по дороге, и прямо — к Танюхиному дому…

Я ожидал, что Артамон, как и раньше, ответит мне какой-либо пословицей, а он неожиданно гаркнул:

— Чего скалишься? Не видишь — раствор кончился, бери лопату, замешивай!

Почему рассердился Артамон, я понял позже. Обидеть поспешным словом, пусть даже случайно, такую труженицу, как Танюха, — великое кощунство.

А тогда я лишь чувствовал, что сказал что-то не так, и старался загладить свою оплошность работой. Видя, как я стараюсь, Артамон постепенно смягчился и добродушно загудел:

— Дело — оно, брат, и учит, и мучит, и кормит…