Мой пшеничный сноп

КОНИ НАШЕГО ДЕТСТВА

Коней у нас в деревне осталось совсем мало. На смену им пришли тракторы, грузовики, другая техника. Умом я понимаю, что это — отлично, это — признак силы и мощи, а в сердце все-таки забирается тихая грусть. Ведь лошадь у нас всегда была не только главной тягловой силой, но и чем-то неизмеримо большим…

На раскидистых корявых ветлах с самой ранней весны перекаркивались грачи. А внизу, возле бревенчатой сторожки, где хранилась конская сбруя, обязательно мелькали стриженые ребячьи головы. Особенно много собиралось нас здесь к вечеру, когда отцы и матери возвращались с работы, и мы спешили помочь им распрячь лошадей и отвести на соседний луг, а когда совсем стемнеет, отогнать табун в ночное.

— Ножку! Ножку, Буланка! — строго покрикивал тонкий голос.

И большая грузная Буланка послушно поднимала тяжелое копыто величиной с голову семилетнего огольца, который распрягал ее.

— Дедушка, у Мальчика холка сбита! — слышалось с другого конца.

Конюх дед Иван приносил баклажку с чистым дегтем и смазывал Мальчику сбитую холку. Мерин стоял смирно, лишь изредка вздрагивал всей кожей да пофыркивал в ребячьи ладошки, которые держали его за теплый замшевый храп.

— Эх, кони-лошади… — бормотал дед Иван свою неизменную поговорку и хлопал конягу ладонью по спине. — Гуляй, Мальчик! Ночь твоя.

Управившись с делами, конюх присаживался с мужиками покурить и сидел молча. Лишь когда речь заходила о лошадях, обязательно вспоминал какой-либо примечательный случай. Так я узнал однажды о Крестьянке.

— В сорок втором это было, когда я и за бригадира, и за конюха оставался, — покашливая, говорил дед Иван. — Как сейчас помню, прибегают на конюшню бабы, шумят, галдят:

«Лошадь давай, Ефросинья Курносова помирает!»

Еле допытался у них, что же случилось. Оказывается, роды. Да что-то неладно: катается Ефросинья по избе, криком вся изошла. Вот, думаю, незадача. Ефросинью же надо скорее в больницу, а на чем? Коней, какие получше, фронт подобрал, остальные клячи на работе. В конюшне одна Крестьянка с сосуном — ночью ожеребилась. Да, видно, делать нечего, придется ее запрягать.

«Бабоньки, — говорю, — Ефросинью я сам в больницу доставлю, а вы уж отправляйтесь на работу, по своим местам».

Согласились. Только, толкуют, мы вам собраться поможем.

Собрались, поехали… А до Дедославля не ближний свет — шестнадцать верст! Ефросинья на санях стонет, я рядом с лошадью иду, в снег проваливаюсь да приговариваю: «Голубушка моя, поспешай, умрет ведь баба-то, и дитенок бела света не увидит. Ты ведь тоже мать, понимать должна…»

Крестьянка мотнет головой: дескать все понимаю, а сама шагу прибавляет, прибавляет, потом и вовсе рысью припустилась. Я уже не успеваю за ней бежать, присел на краешек саней, молчу. А Крестьянка поведет ушами, прислушается, как Ефросинья стонет, — и все ходу наддает, наддает… Чую, из последних сил уже — а бежит! К больнице вся в мыле примчалась. И — рухнула у крыльца. Думал, может, отдышится. Какое там! И не копнулась даже. А Ефросинью врачи выходили: с мальчонкой в деревню вернулась, — закончил дед Иван.

— Сосун-то куда делся? — спросил кто-то из недавних фронтовиков.

— Вырос сосун, — пыхнул козьей ножкой конюх. — Ладный был жеребчик, горячий. В Красную Армию его потом взяли.

— А с мальчишкой что? — влез я в разговор взрослых.

Мужики переглянулись и почему-то засмеялись. Конюх тоже улыбнулся.

— Вырос и мальчишка, — отвечал он. — Как раз с тебя ростом будет.

(Мне тогда и невдомек было, что я спрашиваю о самом себе. И только позже догадался, что Ефросинья Курносова в нашей деревне всего одна — это моя мать.)

О Крестьянке на колхозном дворе вспоминали часто. Может, потому, что добрую треть колхозного табуна составляли ее внуки и правнуки. Была жива и ее дочь — Чалуха.

— С ленцой кобыла и хитрая, дьявол! — говорили иногда о ней мужики. — Нет, не в мать пошла, не в Крестьянку…

Случилось так, что на этой Чалухе я и начал впервые самостоятельно работать.

— Ты чего с уздечкой шлендаешь? — строго окликнул меня дед Иван.

— За лошадью пришел, — отвечал я как можно бодрее, — бригадир послал навоз возить.

— A-а, кони-лошади, — удивленно протянул конюх, пристально разглядывая мой облупленный от весеннего солнца нос. — Запрягать-то умеешь?

— Умею, не впервой, — хорохорился я.

— Ну что ж, тогда бери Чалуху…

Чалуха была в стойле. Увидев меня с уздечкой, она прищурила один глаз и оскалила зубы. Но я уже знал, что свирепость ее — показная. С Чалухой мы были давние знакомые, на ней ребята учили меня ездить верхом. Сначала шагом, а потом завели на вспаханное поле (чтобы мягче было падать) и разогнали рысью. Но я тогда не упал: вцепился в гриву, прижался грудью к самой холке и удержался.

И все-таки однажды я с нее свалился — прямо под ноги. Во время сенокоса на Чалухе сгребали сено на конных граблях. Вечером кто-то из мужиков попросил меня отвести лошадь на конюшню. Чалуха чуть ли не с места припустилась бегом, то и дело призывно ржала. На конюшне у нее остался жеребенок, которого не пустили вместе с матерью, чтобы он случайно не попал под железные зубья конных граблей и не поранился. На мое подергиванье поводом лошадь не обращала никакого внимания и бежала не по дороге, а напрямик, через луг, перепрыгивая канавы и кочки. Об одну кочку она споткнулась, и я свалился прямо ей под ноги.

И лежать бы мне потом в больнице, а может быть, и на погосте, если бы лошадь быстро не сориентировалась. Большое тяжелое копыто ее, чуть коснувшись моего живота, чудом задержалось в воздухе и протащилось дальше волоком. Отбежав несколько метров, лошадь остановилась и повернула голову в мою сторону. Я даже не успел испугаться (испуг пришел потом), быстро вскарабкался ей на спину, и Чалуха снова припустила рысью к конюшне.

Я никому в деревне про этот случай не рассказывал, но к Чалухе проникся глубоким уважением.

…Когда женщины накидали вилами на телегу дымящийся, парной, хорошо перепревший навоз, я бросил сверху охапку лопухов, уселся на них и взял в руки вожжи.

— Н-но, милая!

Чалуха мотнула головой, воз тронулся, и мы благополучно завернули за угол. Чтобы выехать на дорогу, нужно было завернуть еще за один угол конюшни, но возле него лошадь вдруг заартачилась. Встала — и ни с места, словно ее привязали.

— Но, старая кляча! — злился я, размахивая хворостиной. — Кнута захотела?

Но кнутом я ее только пугал, у меня его не было, да и хворостиной ударить свою же спасительницу рука никак не поднималась. Лошадь все не слушалась, и я, выведенный из себя, все-таки раза два хлестнул ее, оставив на пыльной шерсти тощего крупа белые следы. Чалуха повернула голову, удивленно посмотрела на меня, словно хотела сказать: «Зачем же ты так, а? Нехорошо, брат…», затем резко рванулась в сторону, передок телеги подвернулся, и я кубарем полетел на землю. Уже падая, услышал подозрительный скрежет, словно с силой скребли железом по камню. Так оно и оказалось: задняя ось телеги зацепилась за угол конюшни и выворотила несколько больших камней. Умная лошадь почувствовала опасность раньше меня, вот и встала, чтобы не было беды. Но беда все-таки случилась — по моему недосмотру.

На шум подошел дед Иван, с первого взгляда оценил обстановку, взял лошадь под уздцы, развернул ее, и телега снова встала на колеса. Следом за конюхом подошли женщины с вилами. От стыда я не знал, куда девать глаза, покорно ожидая града попреков и насмешек. А они молча покидали свалившийся навоз на телегу и, словно пригорюнившись, так же молча облокотились на вилы.

— Эх, кони-лошади… — бормотал дед Иван, подавая мне вожжи. — Ты, малый, вперед смотри, но и назад не забывай оглядываться.

Чалуха, словно чувствуя мое состояние, сама вышла на дорогу и не торопясь, уверенно зашагала по ней.

Где-то на середине пути нам повстречалась громыхающая цепочка подвод. Это неслись, стоя на пустых телегах во весь рост, мои одноклассники — человек десять. Они уже отвезли навоз и с гиканьем возвращались назад, веселыми криками погоняя лошадей.

— Зачем ты эту клячу взял? — кричали мне ребята. — На ней только кислое молоко возить!

— И-э-эх, залетные!

Ребята умчались, а мы с Чалухой продолжали медленно тащиться по дороге. Я было пробовал ее погонять и даже пускал в ход хворостину, но лошадь лишь недовольно отмахивалась хвостом и продолжала идти, как и шла. Наконец доехали до места. И пока я сталкивал руками и ногами навоз с телеги, ругая себя за то, что не прихватил вилы, на дороге снова показались подводы: возвращались ребята, они везли уже по второму возу.

«Вот так и будет весь день: товарищи два воза привезут, а я — один», — с грустью думал я и замахнулся на свою ленивую лошадь:

— У, холера!

Но Чалуха снова удивила меня. Пристроившись в общей цепочке подвод, она не отставала от них, а сама, без понуканий бежала рысью и даже вечно понурую голову держала как-то лихо и гордо. Дескать, знай наших!

Я повеселел. А когда подъехали к конюшие, то на душе стало совсем хорошо. Дело в том, что вывороченные из угла камни кто-то снова вставил на место, только швы между ними были замазаны не глиной, а навозом. Кто за меня постарался, не знаю, скорее всего, конюх дед Иван. Но мне о моей оплошности никто не напоминал, словно ее и не было.

Всю неделю я работал на Чалухе и понял, что она не ленивая, а, скорее всего, мудрая лошадь. Когда дорога круто шла на подъем (есть такой коварный пригорочек между нашей деревней и лесом), Чалуху не нужно было подгонять. Она сама заранее прибавляла шагу, вся напрягалась, вытягивалась в струнку и быстро, с разгона вытаскивала воз на вершину пригорка. Там она останавливалась и переводила дух. Стоять, конечно, она могла сколько угодно, и тут уж требовалось подстегнуть ее вожжой, лишь после этого Чалуха не спеша двигалась дальше. Из-за почтенного возраста в ней уже не было прежней прыти, вот она и рассчитывала каждый свой шаг, берегла силы.

Когда наша «школьная бригада» (так назвал нас бригадир) перевозила на паровое поле весь навоз от конюшни, мы, как обычно, собрались на колхозном дворе. Бригадир, как взрослым, каждому крепко пожал руку.

— Не успеешь оглянуться — хлеб убирать начнем, — говорил он. — Вам, ребята, придется снопы возить на ток. Работать будете на тех же лошадях, что и сейчас. Вы уж к ним привыкли, а они — к вам, так ведь?

— А как же не так, — ответил за всех нас дед Иван, — обязательно так. На что уж Чалуха с норовом, а и та с Карабчиком (конюх кивнул на меня) подружилась. Рысью стала бегать!

Старый конюх, начав говорить о лошадях, уже не мог остановиться. Говорил он о том, что нет бескорыстнее существа, чем лошадь. Вот взять хотя бы Чалуху. Всю свою жизнь она пашет землю, служит «мотором» для жаток и сенокосилок, катает на мослатой спине деревенских ребятишек, да к тому же почти каждый год пополняет колхозный табун здоровым, крепким жеребенком.

— А что получает взамен? — прищурился конюх. — Молчите? Вот то-то и оно, кони-лошади… Такое бескорыстие не часто встретишь.

Лицо у меня радостно заполыхало румянцем, словно хвалили не Чалуху, а меня самого.