Моя другая жизнь

XVII Моя другая жизнь

Одна из иллюзий, возникающих у путешественника, состоит в том, что в дальнем краю он становится совсем иным, новым человеком. Я находился в Гонолулу, приближалось Рождество, мне положено было радоваться. Но, выставляя на улицу баки с мусором или таща сумки с продуктами от машины к дому, — то есть всякий раз, когда я не был укрыт от соседских глаз, о чем порой догадывался лишь по дрогнувшим шторам, — я чувствовал себя Адольфом Эйхманом[111] на улице Гарибальди в Буэнос-Айресе. А как же расхожее мнение что стоит уехать подальше от дома, и прошлое стирается? Моя живая изгородь, цветочки, баки, которые я выволакивал за ворота, создавали образ безобидного квартиросъемщика, однако каждый шаг на этой чопорной улице благополучного пригорода я делал украдкой и сам себе представлялся чудовищем.

Это чувство не оставляло меня — под впечатлением книги о поимке Эйхмана израильтянами. Больше всего мне запомнилась отнюдь не операция командос, а повседневное существование этого кошмарного человека: никому не известный, шаркал он по улицам, занимался самыми обычными делами, но постоянно оглядывался. Я не мог объяснить себе, откуда взялось это наваждение. Я же не убийца, не преступник. Разве я не имею права на счастье? И все же меня не оставляло смутное чувство не вины, но опасности, словно я оказался жертвой: меня выслеживают, приняв за кого-то другого. Что бы я ни делал, меня терзало тревожное ощущение, что за мною охотятся.

Я перестал видеть сны. Прежде сны всегда волновали меня, порождая новые замыслы; когда я просыпался, мое воображение уже работало вовсю, как будто сон дал ему толчок и оно уже не может остановиться, хотя я открыл глаза. Я относился к снам, как к другой своей жизни. Без них я не мог писать, а поскольку силы я черпал в творчестве, то и стал чуть ли не полумертвым. Работа моя застопорилась. Я чувствовал себя медлительным тупицей, мозги словно тиной забило. Солнечный свет раздражал невыносимо, однако ночью было еще хуже. Вместо обычных снов начались кошмары. Утром я уже ничего не помнил, оставался лишь ужас, отнимавший остатки рассудка. Кошмары были разные, но результат — один и тот же, потому что страх однообразен: в мозг словно впрыскивают нечто, убивающее воображение.

Однажды ночью в моем доме в Гонолулу раздался телефонный звонок и ровный голос произнес:

— У меня есть новость.

— Кто говорит?

Голос был малокультурный, с едва заметным акцентом, тем не менее приятный на слух. В нем мешались вежливость и своеобразная издевка; так умеют любезно грубить англичане.

— Не важно, слушайте, — продолжал голос. — Пол Теру умер.

— Это я Пол Теру, — сказал я.

— Нет, не вы. Я знаю, кто вы.

Его слова меня потрясли. Хотелось сказать: «Спросите мою жену!», но сама эта мысль только расстроила меня. На слове «жена» или «брак» я непременно начинал заикаться. Эта материя была настолько щекотлива и мучительна, что я предпочитал о ней не думать. Я уже четыре года не видел Алисон. Вот как давно мы с нею разъехались. «Живем на два дома с одной общей стеной», — объяснял я немногочисленным любопытствующим и сам ненавидел свой бойкий язычок. Но так оно и было. Я отлично понимал: она рада, что я противлюсь окончательному разрыву. Развестись с ней — все равно что вытолкнуть ее в окно. А так — каждый из нас был не совсем одинок. Одиночество представлялось мне самым тяжким жребием — как будто уже и вовсе не существуешь, и хотя я никогда о том Алисон не спрашивал, не сомневался, что она думает так же. Всякий раз, заполняя анкету, я, проглотив ком в горле, ставил галочку в квадратике у слов «женат/замужем» и чувствовал, что сделал это только ради нее.

Тот телефонный разговор («Пол Теру умер») дал повод позвонить Алисон, но я все откладывал. Из-за разницы во времени между Гавайями и Лондоном я ей так и не позвонил. К тому же меня занимала другая забота.

Мне необходимо было переменить обстановку, вырваться из этого одноэтажного бунгало, где я чувствовал себя Эйхманом. Погода стояла очень благоприятная для того, чтобы походить на байдарке у острова Молокаи. Грести себе потихоньку, разбивать у воды на песочке палатку, а потом двигаться дальше вдоль берега, от залива к заливу — вот замечательное средство вернуть себе душевное равновесие; дул южный ветер, а это значит, что такое, обычно опасное, плаванье будет нетрудным: спокойное море, небольшой прибой, легкий попутный ветерок. Никакого ослабления этой влажной жары не предвидится, сказали в прогнозе погоды по телевизору, но на следующей неделе вновь задуют пассаты.

Стало быть, в моем распоряжении было четыре идеальных дня. Я быстро собрался: уложил походное снаряжение и разборную байдарку, накупил с собой еды и взял билет на самолет до Молокаи.

Вечером накануне отъезда мне опять позвонили, и я живо представил себе злорадную физиономию, обладатель которой произнес:

— Пол Теру умер…

Я повесил трубку и наутро, после почти бессонной ночи, уехал. Первым же самолетом я вылетел в Молокаи, в аэропорту Хулехуа взял напрокат машину, пообедал днем в Каунакакаи, купил несколько бутылок питьевой воды и поехал в долину Халава, до которой было двадцать с небольшим миль. Я планировал оставить машину там, проплыть на байдарке вдоль северного берега до Калаупапа, а оттуда на попутных вернуться к автомобилю. Меня волновали только погода и морс: не усилится ли легкий ветерок, позволит ли залив Халава, славящийся своим бурным прибоем, спустить на воду лодку?

Все мне благоприятствовало: я и палатку поставил, и байдарку собрал, и сплавал вечером на ней к дальним скалам в заливе. Я смотрел вдоль берега на запад, где высились крутые утесы такого же почти черного цвета и такой же формы, как готический собор, — всякие тем шпили, башенки, колокольни и контрфорсы. Казалось, для описания этих скал больше подходит язык архитектуры, чем геологическая терминология, поскольку выглядели они куда более стройными, красивыми и величественными, чем любая массивная скала неопределенных очертаний.

Это и были утесы, мимо которых я на следующий день плыл на байдарке. Несмотря на спокойное море, сил у меня на этот переход ушло немало. Накануне я плохо спал в палатке, которую уже в темноте поставил на песчаном пляже. В каждом звуке, раздававшемся в этих пустынных местах, мне слышалась укоризна.

Помогало только то, что почти с самого начала путешествия мне была видна его конечная цель, полуостров Калаупапа, находившийся от меня на расстоянии двадцати миль. В первый вечер, когда солнце садилось за полуостров, я направился в залив — судя по карте, это был залив Пелекуну, — и высадился на берег, почти не замочив ног. Пока было еще светло, быстро стал на ночлег, сварил лапши и вскипятил чаю. Вокруг высились готические скалы, и когда спустилась тьма, впечатление было такое, что я свалился в подвал того собора, который сам и вообразил, но сырая жуткая темница эта оказалась почему-то жаркой и душной.

Ночью мне приснился страшный сон: на берегу появился призрак, он стоит передо мной, источая отвратительную вонь. Но это был не сон. Когда я, проснувшись, выполз из палатки, передо мной темнела фигура в плаще с капюшоном, формой похожая на высившиеся надо мной утесы. Это было похуже приснившегося призрака: фигура словно бы безмолвно злорадствовала, оттого что я совершил какую-то ошибку. И она была отнюдь не привидением: у нес были четкие очертания, она отбрасывала тень и распространяла вокруг ощутимое зловоние. Я вернулся в палатку в полном убеждении, что фигура будет неотвязно стоять снаружи, словно я уже умер и она бдит у гроба. В ту ночь я опять не спал.

Утром, выйдя на лодке из залива, я поплыл дальше, и запах от той фигуры в капюшоне все еще преследовал меня. Теперь я стремился поскорее закончить путешествие и почти не замечал окружающих меня утесов. Бившиеся в их подножие волны вскипали такими бурунами, что я решил отойти на милю-другую от берега, где море было поспокойнее. Не имея возможности высадиться на сушу, я пообедал — бутербродом и глотком воды — прямо в лодке, а потом, пока догорал день, продолжал неторопливо грести. Около полудня я прошел маяк на мысе Кахию, это оконечность полуострова Калаупапа, а около пяти добрался до Калаупапа.

Судя по всему, мое путешествие стоило затраченных сил. Я уже видел его конечный пункт, поселок прокаженных, и, хотя накануне ночью я изрядно перепугался, мне вроде бы удалось избавиться от ощущения постоянного преследования или хотя бы несколько ослабить его. Верно, страх еще брел за мной по пятам, но это была жалкая тень былого ужаса; я знал, что если не спасую, то оставлю ее позади.

В гавани был пирс, на нем стоял человек и наблюдал за моими действиями; скалы, за которые садилось солнце, отбрасывали тень на воду, по которой я греб к берегу. Человек на пирсе не проронил ни слова, хотя я громко поздоровался с ним. Лицо у него было темное, и я принял его за одного из немногих оставшихся в поселке прокаженных.

Я решил разобрать байдарку, пока еще не совсем стемнело, потому что на рассвете планировал пуститься в путь по тропе для вьючных мулов. Я вынул из лодки свое походное снаряжение, быстро развинтил скрепы и снял обшивку, стараясь успеть до наступления сумерек. Разобрав каркас и аккуратно укладывая груды деталей в походную сумку, я заметил, что тот человек, прокаженный, сидит, сгорбившись, неподалеку. У него были иссохшие пальцы, впалые щеки, кожа обтягивала череп.

— Все тут сидите? — сказал я как можно приветливее.

Он не ответил. В его молчании чудилась угроза; наконец он заговорил, и я остолбенел:

— Нам же лучше, если мы понимаем, что наше место здесь, что мы одиноки, заперты в своем мирке. Никто нас больше нигде не ждет.

Меня так и подмывало сказать: «Я вас не об этом спрашивал». Не успел он смолкнуть, как его накрыла тень, движущаяся тьма с четким черным контуром; скала, за которую село солнце, надвинулась на незнакомца. Я не мог сообразить, как ответить на слова этого человека, я думал, его уже нет рядом, как вдруг из темноты снова послышался его голос.

— Вам звонят по телефону.

— Откуда вы знаете, кто я?

Но он лишь указал пальцем на контору, размещавшуюся в маленьком каркасном домике на пирсе. Войдя туда, я почти ничего во тьме не увидел, но, пошарив на столе, нашел снятую телефонную трубку. Поднес ее к уху и услышал знакомый голос:

— Пол Теру умер…

Я повесил трубку и вышел из конторы, надеясь увидеть того человека. Но он исчез. Вокруг была кромешная тьма, луна не взошла, и даже огни крошечного поселка не достигали пирса. Телефонный звонок так расстроил меня, что не было сил идти в американское представительство, и есть от усталости не хотелось. Оставив лодку у берега, я взял спальный мешок, бутылку воды и пошел в дальний конец пляжа, который, как я позднее узнал, называется Папалоа; там я и уснул, спал скверно, мучимый бесами кошмаров и неотвязной мыслью: «Нам же лучше, если мы понимаем, что наше место здесь, что мы одиноки, заперты в своем мирке. Никто нас больше нигде не ждет».

Чуть свет я опять пошел на пирс к своей сумке с провизией, съел грейпфрут, немного хлеба с сыром и стал думать, как выбираться из долины. Я знал, что в Калаупапа осталось менее пятидесяти прокаженных, но я-то не видел вообще никого. Долина была широко известна извилистыми тропами, по которым мулы поднимаются к самому гребню скал. Я хотел нанять двух мулов, на одном поехал бы сам, другой вез бы поклажу, но где же их взять?

Пока я все это обдумывал, на пирс въехал пикап.

— Садитесь, — сказал водитель.

Это был тот самый человек, которого я видел предыдущей ночью.

— Мне нужно в аэропорт, — сказал я.

— Знаю.

Он улыбнулся и, прежде чем я успел спросить откуда, продолжил:

— Я знаю, кто вы.

Не столько голос, сколько сама фраза прозвучала очень знакомо. Где я ее слышал? И тут я вспомнил — по телефону. И узнал голос, тот самый голос.

— Вы живете в Калаупапа? — спросил я.

— Вас интересует, не болен ли я, — уточнил он. — Нет. Я выздоровел. Это безобидные шрамы, — и он в прощальном жесте поднял иссохшие пальцы.

Я с ужасом думал о возвращении в Гонолулу, потому что теперь я точно знал: меня ждут кошмарные ночи, будет трезвонить телефон, и голос прокаженного будет повторять, что я умер. Так оно и случилось в первую же ночь, но я не подошел к телефону. Звонки были даже хуже всяких слов, потому что в этом треньканье мне слышались слова, вновь и вновь повторяющие мой смертный приговор.

Когда в Гонолулу полночь, в Лондоне утро. Сняв трубку, я стал свирепо тыкать в рычаг пальцем, пока не услышал длинный гудок, — и набрал номер. Я знал его наизусть, мог набрать и вслепую; мне стало грустно, едва я услышал знакомую музыкальную фразу кнопочного телефона.

Я очень боялся этого дня, но не отступил и произнес:

— Я с тобой развожусь.

Разговор был коротким, после него я остался один. Никогда еще я не чувствовал себя таким одиноким. Взошло солнце, но я настолько устал, что меня сморило, я крепко заснул и видел сны. Мне снилась невероятно счастливая жизнь, которой я прежде не знал, и преобладали в этом сне цвета и свет зари.