Мы, Мигель Мартинес. Накануне

Глава пятая Личная просьба

Глава пятая

Личная просьба

Москва, Лубянка 2, кабинет С. М. Кирова

16 марта 1937 года

Попасть на прием к Кирову для меня оказалось делом непростым. Наверное, чуть проще, чем многим другим обычным гражданам, но всё равно сложностей хватало. И главное — серьезная загруженность наркома внутренних дел, на которого, к тому же, в начале марта произошло очередное покушение. Подробностей я не знал, да и про сам факт покушения мне сквозь зубы по большому секрету сообщил мой непосредственный пока еще начальник, Артур Христианович Артузов. Решение покинуть ИНО не было спонтанным: хотя удалось как-то психику привести в порядок, но вот здоровье подправить не смогли — особенно мучился почками. Меня регулярно поили какими-то травами, водили на токи, или магниты, я не слишком-то разбираюсь в этих странных медицинских приборах. Но пластинки к пояснице прикладывали и что-то там к ним подключали — это точно помню. В апреле должны были направить на лечение в какой-то санаторий с лечебными водами. Куда — пока еще не говорили. Но именно поэтому хотелось до апреля оказаться в кабинете Кирова.

И вот — сбылась мечта идиота. Сижу в приемной лучшего друга вождя и жду своей очереди. Мне назначено на одиннадцать, но секретарь (или адъютант, я тут не разобрался, кто руководит приемной наркома) сообщил, что распорядок дня изменился, и в 10.45 начнется срочное совещание, придётся мне подождать. Ждать — не вагоны разгружать, тут большого ума не надо, да и физических усилий прикладывать тоже.

Но вот из кабинета Сергея Мироновича вышел смутно знакомый мне человек, а с ним еще и довольно молодая женщина. А через пять минут меня пригласили в святая святых наркомата — кабинет его руководителя. А там отчетливо пахло лекарствами. И я сразу же понял, что, скорее всего, это прямо в кабинете Кирову делали какие-то врачебные манипуляции. Мне как-то сразу стало неудобно, но отступать уже было некуда. Сергей Миронович сидел за столом и выглядел откровенно бледновато. Как я узнал позже, ему постарались организовать автомобильную аварию, нарком чудом отделался всего двумя сломанными ребрами. Хорошо, что не было пневмоторакса[1], в общем, случайно выжил, потому что ни водитель его авто, ни охранник, который размещался на переднем сидении рядом с водителем, погибли на месте. Так что выглядеть плохо товарищу Кирову сам Бог велел. Мы поздоровались, Сергей Миронович сидел, немного скособочившись, явно давал ушибленной части туловища возможность не соприкасаться со столом.

— Мне доложили по делу, о котором ты хлопочешь. Проверку я туда направил. Не переживай, там люди надежные. Разберутся.

— Спасибо, товарищ Киров.

— Скажи, Миша, ты ведь не за себя хлопочешь. Почему?

— Есть одна причина, товарищ Киров.

Нижний Тагил

18 марта 1937 года.

Почему-то он был уверен, что это его достал Берия. Вроде бы далеко от него забрался, очень далеко. Где Тифлис, а где Нижний Тагил. Ан нет, он был уверен, за арестом который произошёл две недели назад скрывается фигура его давнего недоброжелателя. У Лаврентия Павловича Берия была очень плохая репутация — человека злопамятного и мстительного. И переходить ему дорогу строго не рекомендовалось.

Шалва происходил из семьи хронических оппозиционеров. Все его братья, как и он, проявили себя активными борцами с царским режимом. А старший брат, Владимир, вступив в боевую организацию анархистов, отличился тем, что стрелял в кутаисского губернатора, его приговорили к смерти, но сумел бежать, скрывался в Швейцарии, где примкнул к большевикам. Вместе с Лениным возвращался в Россию в знаменитом опломбированном вагоне. Два брата Михаил и Николай состояли в левой оппозиции, числились пламенными революционерами, сторонниками Троцкого и идеи немедленного экспорта революции в мировом масштабе. Правда, оба раскаялись и сейчас находились на хозяйственной работе, правда не в Грузии, даже не на Кавказе, Михаил трудился в Белоруссии, а Николая занесло аж во Владивосток. При этом он сумел отличиться во время событий в Китае и был на хорошем счету у местных энкавэдэшников. Шалва еще в гимназии Кутаиса примкнул к большевикам, в восемнадцатом стал членом партии, фактически, организовывал в Грузии первые комсомольские организации, во главе которых его и поставили. В двадцать четвертом судьба привела его в Тифлис, он стал работником местного горкома ВКП (б). Дальше его судьба пошла по военно-партийной линии: он был назначен комиссаром Грузинской военно-командной школы, а потом комиссаром 1-й Грузинской горно-стрелковой дивизии. И вот именно в это время и произошел его конфликт с председателем ГПУ при СНК Грузинской ССР Лаврентием Павловичем Берия. Что делать? Тогда он вышел на партийное руководство и попросился на работу в РСФСР. И вот его определили в Нижний Тагил. Вроде бы дальше и некуда.

(Нижний Тагил в начале двадцатого века)

В это время в городе (тогда еще и городом его назвать можно было с большой натяжкой) проживало чуть более сорока тысяч жителей. Надо сказать, что развитие Нижнего Тагила как промышленного центра тесно связано было с именами Демидовых, заводы которых располагались поблизости от месторождений медной руды в этих местах. Статус города он поучил в девятнадцатом году. Когда Шалва приехал сюда работать в партийной организации, в городе уже появился свой радиоузел, построили пять клубов, восемь библиотек, наличествовало 19 начальных школ, рабфак, два техникума, два кинотеатра и две больницы. Но практически все дома были деревянными, водопровод и канализация отсутствовали,как исторический факт, да и о централизованном отоплении никто не думал. Обходились тем, что есть.

Тридцать первый год стал для Шалвы переломным. Дело в том, что группа А. В. Иванькова закончила проект вагоностроительного завода. При этом всю эту архи сложную работу выполнили советские инженеры от начала до конца. Чтобы его создать, Иваньков был отправлен в командировку в САСШ, где изучал опыт производства вагонов. В результате создан уникальный проект — в котором ряд цехов объединялся в единый производственный цикл. И вот в тридцать первом в Нижний Тагил приехали первые строители. И тут же Шалва Степанович оказался главой партийной организации этой крупной стройки коммунизма. Сказать, что было трудно? Неправильно это. Было чертовски трудно! Только настоящие коммунисты могли с энтузиазмом проклятых тянуть это строительство в столь отвратительных условиях. Всё ополчилось против строителей: тяжелые холода (а каково переносить их привычному к южному климату Шалве?), отвратительный быт. Строители ютились в наскоро сколоченных бараках, с низкими санитарными условиями, но ничего другого просто не имелось в распоряжении городских властей. А отсюда и болезни, которые подкашивали ряды тружеников всесоюзной стройки. Из-за этого текучка на строительстве была просто гигантской — отсюда люди бежали, уклонялись от работ, уезжали при первой же возможности. И даже хорошие (по сравнению с другими местами) зарплаты не исправляли ситуацию. За первый год состав работников обновился полностью дважды! Но стало как-то ситуация исправляться в следующем году. Появились два костяка начавшейся стройки: во-первых, по комсомольским и партийным путевкам на площадку направили порядка пяти тысяч работников, вот эти точно никуда бежать не собирались. Кроме них сюда отправили членов интернациональной коммуны «Цемент». В основном, это были финны, немцы, чехи, американцы и даже поляки, преданные коммунистической идее. Они стали руководить бригадами строителей и дело сдвинулось с мертвой точки!

А в конце тридцать второго, для ускорения строительства, удалось добиться перевода для использования на Уралвагонстрое исправительно-трудовой колонии. Эту организацию перебазировали из Чусового в поселок Красный Бор. И это оказало свое влияние на производимые работы — почти четыре тысячи подневольных работников оказались выходом из сложной ситуации. В начале тридцать шестого года в Нижнем Тагиле появился инженер-строитель из Австрии, который предложил выстроить быстро и дешево рабочий городок для будущих работников Уралвагонзавода, который к тому времени уже получил это название. И Шалва Степанович обоими руками ухватился за это предложение. В марте тридцать шестого его назначили первым секретарем Нижне-Тагильского горкома партии и Марк Вильнер начал возведение рабочего городка по блочному типу. Домики на четыре семьи строились из дерева, которое собиралось в местах вырубки, на лесопилках приводилось в единые блоки, которые там складывали в единую конструкцию, потом нумеровались и разбирались. По обратной схеме они собирались уже на месте, когда были готовы работы нулевого цикла. К началу тридцать седьмого года можно было сказать, что в бараках ютилось не более пятнадцати процентов рабочих завода, которые имели перспективу получения жилья в ближайшее время, ибо зима не была преградой для работ по возведению таких домов. В этом же, тридцать шестом, он выписал сюда семью, потому что и сам, как первый секретарь, получил служебную квартиру.

(Строительство Уралвагонзавода 1936 год)

Жена его жилищем оказалась довольна и начала обустраивать быт, а сын пошел учиться в тридцать вторую школу. К этому времени количество школ в городе удвоилось! Как и число жителей. Город постепенно превращался в крупный промышленный центр Зауралья. И вот одиннадцатого февраля за ним пришли. Ночью. Перепугав родных. Произведя образцово-показательный обыск с изъятием писем и документов. Командовал процессом шустрый лейтенант госбезопасности, лет тридцати трех, с выпуклыми, красными глазами и щеточкой коротеньких усов под носом, что-то типа такого носил покойный Адольфик. Почему-то в этом времени такие усы были весьма популярны.

Уже в застенках Нижне-Тагильского НКВД гражданином Шалвой занялся совсем другой человек. У него и чин был внушительнее, всё-таки цельный капитан госбезопасности, да и перевалило ему за сороковник, не вьюноша со взором горящим, а опасный и матерый зверь, готовый растерзать очередную жертву, попавшую, на свою беду в его цепкие лапы.

Начал он издалека. Сообщил, что получил он сообщение (вот так — не донос, не пасквиль, а именно сообщение!) от неравнодушных граждан, которые утверждают, что гражданин Шалва Степанович приложил руку к нецелевому использованию народных средств, выделенных на строительство Уралвагонзавода. Как же вы так могли, ай-я-яй! Как вам не стыдно, вы же большевик с восемнадцатого года! Понимаем, бес попутал, так мы вам поможем! Я, конечно, понять могу — жену привез, сына привёз. Дом обустроить надо, обставить, учеба, то да се, жене пальтишко, сыну сабельку… так? Понимаю, я даже скажу, что не стоит это того, чтобы осуждали тебя. Ты только скажи, кто тебя на это надоумил, а мы их быстро прижмем к ногтю и твоё имя обелим! Обязательно обелим!

— Какие такие средства? — поинтересовался, скорее всего, уже бывший первый секретарь горкома.

— Как какие? А на какие шишы были выстроены дома для рабочих Уралвагонзавода? В смете эти расходы заложены не были?

— И рабочие, наши, советские рабочие, должны были ютиться в бараках? — вежливо поинтересовался подследственный.

— Ой, ой, ой! Вы должны были выйти на Госплан, на ваше партийное руководство и заложить эти деньги в смету. А не красть их! У кого украли деньги! Признавайся, белогвардейская сволочь!

— Ни у кого мы не крали. Заготовку пиломатериалов производили силами самих рабочих, которые собирались остаться на нашем заводе на работу. А всё остальное было выделено из фондов горкома, в качестве премий за ударный труд и за то, что завод был пущен раньше срока.

— Значит, признаваться не хочешь?

— Не знаю, в чём признаваться…

На этой фразе вежливые разговоры закончились. Его били. Долго и часто. Не каждый день, чтобы не забить до смерти, но с удовольствием. Только на седьмой допрос вылезли те вопросы, которые следователи хотели выяснить по-настоящему. А хотели они получить компромат на братьев, Михаила и Николая. Очень уж следак хотел вытащить на свет троцкистскую группировку с левым уклоном и террористической направленностью. И вот эти показания он просто выбивал, на этот раз, перестав стесняться. Однажды он перед подследственным разоткровенничался:

— Послушай, зачем ты такой упрямый? А? Братьев твоих уже взяли, их обоих расколют до донышка. Думаешь, они тебя не сдадут? Еще как сдадут! У вас в семье и анархисты значатся, и левые уклонисты, только ты один верный сталинец. Так мы это учтем! Пойми, у тебя с братьями сейчас социалистическое соревнование, кто кого раньше сдаст! Мне майор Жилин звонил, говорит, что Михаил уже готов подписать показания. Я его уговорил пару дней не спешить. Вот, ты первый подпишешь, тогда брат твой и пойдет организатором. С него будет спрос по полной. А ты получишь пару лет. Отсидишь, выйдешь. Мы присмотрим за тобой, чтобы тебя не обижали. Мы это можем. Я за тебя майора получу. И мне, как майору тебе помочь будет намного проще. Шесть месяцев отсидишь на государственных харчах, а потом я тебе условно-досрочное организую. Я уже майор буду, а не хрен собачий! Давай! Ручку в руки бери и вот тут и тут — подпишись!

(Шалва Степанович Окуджава)

Промолчал. И снова побои. Думал, что всё, что добьют, что вот завтра еще продержусь, а вот послезавтра всё подпишу и пропади оно пропадом! И сына, скорее всего, больше не увижу, и Тамару свою тоже. Но и боль терпеть не смогу больше! Была одна мысль, которая точила его и не давала сдаться. Он был уверен, что это его достала месть товарища Берия. Говорили, что тот на большой должности в Москве. Мог ведь, сука, подсуетиться! Мог! Всю первую неделю марта он держался непонятно на чем, волевые качества закончились. Осталась лишь какая-то звериная злость и упрямство. Одиннадцатого марта следователь принёс показания Михаила, в которых тот признавал наличие троцкистской террористической организации, перечислял фамилии, в том числе и брата Шалвы. Указывал, что братья были не только в курсе его организации, но и принимали в ней активное участие. Он хотел было потребовать очной ставки с братом… и передумал. Этот документ полностью уничтожил его остатки воли и упрямства: почерк Михаила был узнаваем, очень хорошо узнаваем. Он рухнул без сознания на пол камеры. Пришёл в себя только на следующий день. Утром. Как ни странно, его никто не трогал и к себе не вызывал. Хотя Шалва был готов подписать что угодно, лишь бы все эти издевательства закончились.

А сегодня его вызвал к себе совсем другой следователь. Это был человек в прокурорской форме с петлицами советника юстиции, невысокий, коренастый мужик с массивным открытым лицом и носом-картошкой.

— Товарищ первый секретарь горкома партии, следствие установило вашу невиновность. К вам применялись запрещенные методу дознания, не сомневайтесь. Виновные будут наказаны.

— А братья? — елее-еле выдавил из себя.

— Ваши братья, скорее всего, тоже оговорили себя. Следствие продолжается, и до его окончания, ничего определённого сказать не могу. Но вы свободны. Советую взять отпуск на недельку, восстановить здоровье. Мы вам с семьей поможем с путевкой. На югах уже тепло. А потом возвращайтесь к работе.

И прокурор протянул руку, которую уже свободный товарищ первый секретарь Нижне-Тагильского горкома партии смог еле-еле пожать.

Москва. Кремль. Кабинет Сталина.

20 марта 1937 года

— Так что, подтвердилось, что к аресту братьев Окуджава имеет отношение один очень злопамятный менгрел?

— Так точно, товарищ Сталин, прокуратура подтверждает выводы нашего внутреннего расследования.

— Хорошо. Еще один факт в копилку дела Берия. Слушай меня, Виктор Семёнович! Берия талантливый организатор, хороший хозяйственник, но власть ему давать и подпускать к органам его больше нельзя! Мы провели ревизию в одной небольшой лаборатории. Так вот, будучи в Тбилиси главой ГПУ Грузинской ССР Лаврентий получил несколько ампул со спецсредством. А потом отчитался, что использовал его против муссаватистов. Вот только доказательств этому списанию не было. Запомни, если со мной что-то случиться, Берия должен быть актирован. Это понятно?

— Так точно, товарищ Сталин!

— Хорошо… на сегодня свободен.

От автора: не так давно, 9 мая исполнилось 100 лет со дня рождения Булата Шалвовича Окуджавы. По поводу его жизни и творчества сейчас ломается много копий, особенно в свете того, что он был участником «Мемориала» и антисталинских расследований перестроечного времени. Очень хочется заметить, что в жизни каждого человека бывают моменты выбора, когда он принимает те или иные решения, которые оказывают влияние на его жизнь. В жизни же людей творческих — главное это их творения. И тут все разговоры смолкают. Булат Шалвович Окуджава — это гениальный поэт, автор множества изумительных песен, без которых трудно представить нашу жизнь и наше время. И это — самое главное. Хотя бы потому. что именно в песнях — он искренен. Остальное для меня не столь важно. НО это моё личное мнение.

[1] Это когда воздух попадает в легкое и то схлопывается, перестает работать.