Мы вдвоем

1

Семь долгах дней тело Йонатана изнывало в ожидании вечера понедельника, требуя глубокого дыхания, плавных движений, точных изгибов. Он снял кипу[1], скрутил ее в трубочку, неуверенно осмотрелся, прикидывая, куда бы ее положить. Затем снял очки (давно пора сделать лазерную коррекцию и избавиться от них — промелькнул внутренний упрек), привычным движением втолкнул их в свернутую кипу, сбросил рубашку, белые полотняные цицит[2] и тесные джинсы, натянул тренировочные штаны. Шел месяц кислев[3], приближалась Ханука[4], а солнце по-прежнему жарило посреди неба, словно намеренно заслоняя своей мощью путь каждой капле дождя, лишая растрескавшуюся почву долгожданной влаги.

Слова Шая, произнесенные им размеренно и отчетливо, были прицельными и точными — он не сомневался, что каждое из них достигнет ушей и сознания учеников:

— Направим во все части тела легкое, бережное дыхание, проведем его по ним, отнесемся к каждой из них как к единственному сыну. Одному-единственному. Теперь дойдем до черепа: чистый воздух попадает в нос и поднимается вверх, окутывает мозг, обволакивает каждый нейрон, нежно выметает все черные осадки, накопившиеся по краям. Это — пыль, осадок вашего сознания, там так много грязи, злобы, неприязни, там скапливаются и лежат целые слои яда, эгоизма и высокомерия, они скрывают от вас суть. Направим этот воздух в самую высокую точку и задержим его там. А теперь одним резким выдохом — не стесняйтесь сделать это громко — все вместе вытолкнем весь воздух.

Фуууу.

Шай с заметным волнением вытолкнул из себя воздух, потряс головой, и его зрачки весело заплясали туда-сюда. Йонатан следом за ним выдохнул свой накопившийся яд, но его «фуууу» вышло куцеватым. Он попытался собраться, достичь точки покоя и уверенности, но понял, что все его попытки будут тщетны, и не потому, что шумно или что учитель недостаточно хорош, а из-за тревоги. Тревоги о его и Алисином «вместе», которое со временем все больше разрушалось, напоминая ему осыпающуюся стену в обшарпанной квартире, которую они снимали в бедном районе.

Он приходил сюда, чтобы немного отдохнуть от этого запустения, отдышаться от всепоглощающей любви к женщине, которая заново открыла ему жизнь, научила его страсти и нормальности. Так почему же теперь он отдаляется от нее, почему хочет сбежать именно теперь, когда ѓалаха[5] делает их позволенными друг другу?[6] Девять месяцев, сорок недель, двести семьдесят безвинных дней им разрешено быть полностью вместе, стать единым целым и наполнить ангельской любовью свой маленький личный храм. Не тот, первый, что был разрушен год и четыре месяца назад, в месяце ав 5770 года[7], когда случился выкидыш, а второй, который они возводят с начала их второй беременности. Так почему же в этом храме больше нет чудес?

Йонатану было непросто приходить в центр «Эфрон», что в Долине Креста. Он понимал, что, занимаясь йогой, идет против традиции. Однако такое неповиновение будоражило и манило его. Это была «тайная диверсия», грозящая нарушить устои и продемонстрировать, как они, религиозные евреи, не страшатся найти связь со своим телом, которое всегда игнорировали ортодоксы, стремясь только к духовным поискам. Разумеется, все здесь соблюдают правила, нет и намека на, Боже упаси, смешение мужчин и женщин, и все же абсолютное большинство раввинов при каждом удобном случае противятся таким занятиям, напоминая сказанное в респонсах[8], что под оболочкой йоги спрятано язычество, что создатели ее были идолопоклонниками, чья похоть — как у жеребцов[9], и что надлежит во что бы то ни стало избегать ее. Никаких поблажек, никаких компромиссов. Из низменной нечистоты этого языческого культа не может появиться даже слабой божественной искры, и поэтому то, чем они занимаются каждый понедельник после полудня в центре «Эфрон», — запрещенное, непотребное извивание, и ничего более.

Именно неповиновение, будоражащее кровь всех, кто занимался здесь, — от студентов школы даянов[10], расположенной в поселении Амация близ Лахиша, до земледельцев с крупными ладонями, выращивающих цветы на «букеты к святой субботе» в дальних селениях Иорданской долины, — именно оно сегодня отвращает Йонатана, вызывает в нем отчуждение и раздражение.

Именно Йонатан, отказавшийся от успешного будущего самого талантливого студента ешивы[11], как никто способный постичь глубочайшую мудрость ришоним[11], именно он, настоятельно требовавший от растерянного главы ешивы ввести уроки йоги в обеденный перерыв, вновь и вновь наизусть цитировавший предписания рава Кука из книги «Источники света»[12] о необходимости вернуться к телу и укрепить его, именно он после армии начал отступать от своих убеждений. Словно лишь тогда, спустя три года после смерти Идо, осознал, что брата больше нет, что тот скончался не от природного катаклизма, а потому что некто — истинный Судья — убил его. Да и к чертям это благопристойное, безмятежное слово — «скончался». Он был убит, да-да, кто-то убил его. Вот так просто, без какой-либо причины. За что, черт возьми, убивать четырнадцатилетнего ребенка? И с тех пор обиженный Йонатан начал отдаляться от обманувшего его тела, от обманувшего Бога, от жизни и друзей, в которых обманулся сам. Это было тягостное, изматывающее отступление. Он позволил гнили вялости расползтись по нему, беспрепятственно захватывать в нем бастион за бастионом. Он даже почти хотел этого.

Не нужно было больше плыть против течения, настойчиво призывая возвратиться к телу, как он делал когда-то в ешиве. Теперь он постепенно терял Алису. Теперь постепенно тускнело прежнее сияние йоги. Он шагал по обочине, пытался раствориться в толпе. Стать незаметным. Без особых надежд, новаторских мыслей, пылкого стремления к творческой жизни. Теперь он был не прочь стать лишь одним из многих, в нем поселился здоровый цинизм, отвращающий его от жалких попыток совместить все со всем: иудаизм с йогой, Тору с тай-чи, каббалу[13] с коучингом, рабби Нахмана с шиатцу. Прочь, прочь от этих наивных людей, пытающихся с неизменным выражением прозрения на лице убедить нас, что одно не исключает другого. Иногда ему хотелось схватить и потрясти взбаламученных будущих даянов — пора взрослеть! Поколебать их убежденность — в Торе не содержится все на свете! В ней нет ни его тревожного ухода в себя, ни навязчивых напоминаний об упущенных возможностях, ни преграды между ним и Алисой, образовавшейся после выкидыша и все еще не исчезнувшей. Ему хотелось схватить каждого из них за хилое горло, слегка придушить и рявкнуть: «Не обманывайте себя!» — глядя прямо в их доверчивые глаза, жадно впитывающие слащавый холизм Шая.

Йонатан приходил сюда лишь потому, что его заброшенное, отвергнутое тело требовало этого от него, ждало этих минут. Как только Шай завершал занятие, он спешно уносил ноги из зала, в гнетущей тишине переодевался и вскакивал на велосипед, торопясь вернуться домой. Только раз, в начале, остался вместе с другими приближенными пить чай с вербеной и полынью — то была изящная, полная важности церемония. Однако ему не понравилось преувеличенное поклонение учителю Шаю и исходящее от учеников чрезмерное возбуждение. Он знал, что успех Шая угрожает ему, пронизывая нитями зависти. Нечто в харизме, в облике, самодостаточности, в языке Шая, в том, что тот занимался именно тем, чем хотел, напоминало Йонатану, что сам он забросил то, чего по-настоящему хотел, продолжал хотеть, но, возможно, боялся открыто это признать.

Вот только почему перед началом занятия он опять забыл выключить телефон? Прибор беспрерывно вибрировал, и Шай смерил Йонатана многозначительным взглядом, в котором было и милосердие, и порицание, и глубокое разочарование, а вибросигнал не прекращался. Шай снова сделал ему знак глазами, и тут Йонатан понял — это Мика. Я должен ему ответить, оправдывая себя, прошептал он, опустил глаза, зная, что незачем что-то объяснять, ведь никому не дано этого понять, поспешно вышел в коридор и увидел: восемь пропущенных звонков.

Он знал, что это случится.

Все уже кипит. Катятся камни. Трубный глас. Вспышки молний и факелы[14]. Гром и град, и огонь разливается по земле[15]. Демоны — да, есть в мире демоны. Тут, при всем уважении, Рамбам ошибался[16]. Или, быть может, именно вопреки ему они вернулись в мир из небытия. Образ тела. Образ души. Пропасть. Тревога. Страдающая душа, бесстыжие собаки[17]. Мгновение до извержения вулкана без возможности избавления.

Йонатан хотел было вернуться в зал, потянуть за ручку железную дверь и прокрутить все назад, усмирить демонов и продолжить занятие, но телефон завибрировал вновь, и он знал: ничто уже не поможет — время пришло.

Он вышел на улицу, взглянул на небо: смеркалось, тьма наступала на слабеющий свет, безоговорочно требовала покориться ей, сдаться и, как водится, позволить властвовать в царстве ночи. Вспомнилось упреком: он обещал Алисе принести молока, она всегда добавляет его в кофе — что поделать, без кофе я не человек, говаривала она, улыбаясь ему своей довольной улыбкой. Он вспомнил также, что еще не помолился минха[18] и вот-вот закончатся тринадцать минут после заката, в течение которых в крайних случаях разрешается произносить эту молитву, а разве вся его жизнь в последнее время — не крайний случай? Он встал у стены культурного центра и начал молиться.

Но погрузиться в молитву не получилось, в его словах вряд ли удалось бы обнаружить истинное намерение, так как сердце его было полно злобы. В первом стихе, «Господь, открой мои уста, и да восхвалит Тебя мой рот», мысль еще поспевала за словами, но затем благословения посыпались одно за другим и превратились в утратившую смысл вереницу мутных слов. Вскоре Йонатан обнаружил себя шагающим, будто это не он, а кто-то другой, а он лишь наблюдает за этим другим, как тот делает три шага назад, слегка наклоняя тело влево, затем вправо, привычно бормоча: «Творящий мир в своих высотах да сотворит Он мир нам». Бормоча, подумал, достать ли телефон, ведь он сейчас разговаривает с Богом, где это видано — смотреть на телефон, когда разговаривавшее Богом? Однако сдался, быстро сунул руку в карман к телефону, который не прекращал там тарахтеть, поскольку теперь любая ситуация — во спасение жизни, и прочел сообщение: «Ты где, брат? Заберу тебя на машине. Поедем к адвокату. Есть отличная мысль!»

Удушье подбирается к Йонатану, охватывая тело своими цепкими щупальцами, которые разрастаются и множатся, зажимая Йонатана в тиски. Он вспоминает, что в любой нестандартной ситуации у Мики чудом появляется машина, и привычно отмечает: первый симптом.

Тьма продвинулась в глубь сухого неба. Мика, постоянно сигналя, уже ждал его на дороге у центра «Эфрон». Йонатан бросил взгляд через окно на происходящее в зале, и, хотя выражение лица Шая было по-прежнему жестким, аргументы для оправдания уже созрели в его мыслях. У меня и правда нет выбора — попытался Йонатан убедить сам себя, потянул тяжелую железную дверь, на цыпочках прокрался в зал и, почти не разжимая губ, так, чтобы слова звучали неразборчиво, прошептал на ухо Шаю:

— Срочное дело. Прости, это в самом деле срочно.

Чтобы не дать возможности Шаю ответить, слегка ему поклонился, опустил голову и, глядя под ноги, попятился к выходу.

Мика сидел в серебристо-черной шестой «мазде», арендованной из «Бест», Йонатан открыл дверь и произнес:

— Здравствуй, Мика.

Тяжелое облако одеколона пахнуло на него, а Мика, перебрав несколько радиостанций, добавил громкость, прокричал вместе с песней: «Кто верит, тот не боится!» — и произнес:

— Ну, Йонатан, залезай давай, — и поспешные жестом показал: нет времени.

Как только Йонатан сел и захлопнул дверь, «мазда» сорвалась с места. Мика ехал быстро, порой еще сильнее нажимая ногой на педаль газа, а пальцем — на кнопку громкости, миновал сдержанно-самодовольные серые здания улицы Ѓерцог, промчался на красный свет, и Йонатан педантично отметил: второй симптом. Отчетливо понимая, что дальше ловить симптомы без толку — все и так тут ясно, — он закричал:

— Красный же, ты чего? Хочешь, чтобы права отняли?

Мика процедил: чтоб они сдохли, эти полицейские, заразы все как один, разве Йонатан не слышал о расследованиях против тамошних сотрудников, да там все преступники, в полиции полно «оборотней». Он покосился на древний византийский монастырь в Долине Креста, что высился справа, затем поднялся по тесной, кривой улице Аза, миновал кафе «Моиз» слева, кафе «Йеѓошуа» справа, кафе «Момент» и маленький памятник погибшим там в теракте в 2002 году и наконец удивительно умело скользнул на узкий тротуар у дома номер восемь по улице Бен-Маймон.

— Это кабинет адвоката Горена, — подытожил победительно, будто доказывая, что ничего не выдумал, все абсолютная истина.

Мика торопливо затушил мотор, пригнул правое зеркало, чтобы никто его случайно не задел, а Йонатан вышел к ближайшему автомату для оплаты парковки и запихнул в его жадно распахнутую пасть пару шекелей. Преувеличенная боязнь штрафов заставила его для пущей безопасности кинуть внутрь еще несколько монет, после чего он поспешил следом за Микой, который уже взбежал вверх по широким ступеням лестницы, утопил большим пальцем кнопку звонка и, не дождавшись ответа, начал колотить по внушительной двери.

— Здравствуйте, — произнесла затянутая, как мумия, в костюм секретарша, сидящая в приемной, поднимая на них жесткий и строгий взгляд. — Не нужно стучать, достаточно позвонить. Чем можно вам помочь?

— У нас встреча с адвокатом Гореном, — мягким, неизвестно откуда взявшимся тоном пояснил Мика, облокотившись о ее стол.

— Как вас зовут? — испытующе и недоверчиво взглянула на него «мумия».

— Лехави.

— Лехави? — Секретарша принялась искать среди бумаг.

— Да. Мика и Йонатан Лехави. Очень приятно. Я вам звонил вчера.

— Очень приятно, Мика, — ответила «мумия», чудесным образом понемногу оттаивая, ведь Мике не раз удавалось расположить к себе кого угодно, даже самых непреклонных. — Садитесь, пожалуйста, — добавила она, и на ее лице, словно по приказу, вновь появилось отчужденное выражение. Йонатан испугался: Мика уже запустил процесс. На этот раз он действительно намеревался судиться. И это уже был не привычный симптом, а нечто из ряда вон выходящее.

Мика не терял времени зря: взял один из юридических журналов, разложенных на столике в приемной, и начал листать. Привлеченный заглавием «Иски против медицинских учреждений», он погрузился в чащу судебных разбирательств и даже принялся делать выписки на листочке, на котором уже теснились выдержки и ссылки, так что почти не заметил подошедшую секретаршу. По ее лицу было видно, что она поражена усердием Мики, с которым тот конспектировал прочитанное.

— Вы можете войти, — показала она обеими руками на коричневую деревянную дверь кабинета Горена, и последний бастион ее внутреннего сопротивления пал пред Микиным очарованием.

Горен — полноватый, невысокий, лысеющий мужчина средних лет — сидел во главе узкого прямоугольного темно-коричневого стола, покрытого стеклом. Позади него находился книжный шкаф с толстыми папками адвокатских дел. Адвокат чересчур драматично скрестил руки на груди, будто желая сдержать натиск вошедших, и бесстрастно осведомился:

— Итак, друзья, в чем дело?

Мика вытащил из потертого по краям зеленого рюкзака тетрадь. Только теперь Йонатан узнал зеленый портфель Идо: они называли его «рюкзаком упрямства», потому что Идо ни за что не хотел с ним расстаться, хотя он совсем износился, и из всех швов торчали нитки.

— С вашего разрешения, я прочту, — сказал Мика. — Так вот. Истцы: Мика и Йонатан Лехави с улицы Йордей-ѓа-Сира в Иерусалиме. Ответчик: профессор Дан Гейбл из онкологического отделения больницы «Шаарей цедек».

Мика читал торопливо, проглатывал слова почти целиком, и Горен процедил:

— Помедленнее.

Но Мика, не обращая внимания на это холодное замечание, произнес:

— Дану Гейблу предъявляется обвинение в отсутствии адекватного медицинского ответа на заболевание Идо Лехави, а именно в бездействии, которое привело непосредственно к смерти последнего три года назад. Понимаете, — продолжил Мика, и рука его, сжимающая тетрадь, медленно опустилась, — речь идет о чудовищной халатности, пришло время призвать за нее к ответу. — Он закрыл тетрадь и выжидающе-настороженно уставился на мужчину, с поджатыми губами сидящего перед ним.

Йонатану захотелось провалиться между плитками на полу кабинета. Он покраснел, цепкие щупальца вновь опутали его щиколотки, поползли но бедрам и близились к коленям, он ощущал, что спустя мгновение они доберутся до его горла и прольют в него свой яд. Йонатан чувствовал себя сторонним наблюдателем странной сцены, пытался найти нечто, за что мог бы ухватиться. Такой опорой для него была тринадцатая глава Псалмов[19]. В семье Лехави к ее словам всегда прибегали в трудную минуту, и сейчас он произнес ее про себя в надежде, что Горен догадается, с кем имеет дело.

Горен же пригладил лысину, сделал несколько пометок на подвернувшемся ему под руку листе бумаги и пробормотал:

— Хорошо. Понимаю.

Йонатан был уверен, что адвокат понял: Мика — не обычный человек, а одержимый. Ему казалось, что сумасшествие, исходящее от Мики, грозит, захватите все пространство этой комнаты.

— Требуются документы, — бросил Горен.

— Какие нужны документы? Я обо всем позабочусь, — перебил Мика. В его голосе слышались испуг и готовность угодить.

— Рецепты на лекарства, как можно больше рецептов Гейбла, квитанции на покупку медикаментов, квитанции об оплате услуг частных специалистов, если таковые были, и, разумеется, справка о поступлении в больницу и диагноз, свидетельства о смерти и выдаче тела. Иногда даже то, что вам представляется неважным и излишним, может помочь нам и определит результат иска. — Он замешкался, привычно кашлянул и добавил: — Иски против врачей — дело непростое, они очень ловко страхуются. Короче говоря, — он отложил бумагу на край стола и повысил голос, как бы подводя итог, — короче говоря, мне как можно скорее нужны все эти документы, тогда посмотрим, есть ли тут с чем работать.

— Без проблем, уж поверьте, вы не пожалеете об этом деле. — Мика закончил вносить в мятую тетрадь длинный список документов, положил ее в рюкзак, забросил его за спину и поднялся.

— Все будет в порядке, — внезапно отечески произнес Горен, и Мика громко повторил его слова, освещая адвоката своей улыбкой «волшебного мальчика».

— Наша семья обеспечена, с нашей стороны не возникнет финансовых трудностей, — добавил он спокойным и уверенным тоном. Выходя, одарил улыбкой и секретаршу, которая в ответ преданно посмотрела на него и сказала:

— Лехави, если вам что-то понадобится, я к вашим услугам.

Йонатан же, со свойственной ему занудностью, подумал: какую такую обеспеченную семью Мика имел в виду.

Лишь в полумраке автомобиля — когда он не видел ясно лицо брата, мчащего по улицам города, пролетев несколько раз на желтый и однажды на красный свет — Йонатана пронзило болезненное осознание: у Мики приступ, не нужно ему потакать, просто открой дверь и выскочи из «мазды», да, именно сейчас, пока горит красный свет. Все машины остановились на несколько секунд. Прыгай. Беги домой к родителям на улицу Йордей-ѓа-Сира, спаси их и себя. Это добром не кончится. Это не может кончиться добром, ты же знаешь.

Однако «мазда» продолжила нестись, словно одержимая, по старым улицам центра города, и Йонатан вглядывался в сидящего рядом человека, пытаясь отыскать в нем своего Мику, прежнего своего брата, но лицо и поза Мики выражали только безумие, и Йонатану оставалось лишь «сбежать» в собственные мысли. Он хотел хотя бы ненадолго отвлечься, расслабиться, но вдруг на него нахлынуло воспоминание о том горьком, жестоком Пуриме[20] и о возмутительном поступке раввина Гохлера. Боль, горечь и бессилие не утихали, не отпускали Йонатана. И даже когда Мика подал ему стакан морковного сока, купленный в киоске в торговом центре, сказал: «Пей, брат, это стакан здоровья в чистом виде» — и улыбнулся своей покоряющей улыбкой, он остался под властью всеобъемлющего бессилия.