Мы вдвоем

2

Было шесть часов, холодная и предзимняя иерусалимская темнота уже залила улицу и вызвала у Эммануэля желание пораньше выйти из оптики. Подходящий вечер для супа, подумал он, быстро шагая в сторону относительно нового их дома.

Сегодня он, как всегда, нацеплял на носы детей свою тяжелую медицинскую оправу, подбирая подходящие линзы. «Как теперь? — задавал он обычный вопрос. — А теперь? Четче или более расплывчато?» — продолжал с нарочитой мягкостью до тех пор, пока наконец циферки будто сходили с места, до боли врезались в напряженные детские глаза, и ребенок растерянно и испуганно отвечал: да, теперь хорошо. «Ты уверен, что теперь лучше?» — настаивал Эммануэль, пытаясь избавиться от строгой нотки в голосе, и всякий раз ребенок, как обычно с нескрываемым трепетом перед неизбежным решением, говорил: «Вообще-то не знаю, подходит эта или нет», — испытывая отвращение ко всей этой ситуации, вынуждающей его надевать опасное приспособление, которое будет сопровождать его всю жизнь, превратит его в боязливого изгоя и не позволит ему стать гордым, мужественным и красивым цабаром[21].

В ответ на неизменную растерянность ребенка Эммануэль спокойно, по-отечески говорил: «Все в порядке, в самом деле в порядке» — и пытался объяснить напуганному малышу, что очки — это не страшно, не то что раньше, что в наши дни очки — самый шик (это молодежное слово он не раз слышал от Мики). «Теперь бывают очень красивые, современные оправы, может быть, даже что-нибудь хипстерское, это модно». Тут он придавал голосу энергичный убедительный тон, призванный повлиять на ребенка и в особенности на его ничуть не менее перепуганную мать, которой было так нелегко водрузить на чистое, бледное личико сына этот неловкий предмет.

— Привет, ребята, вот так приятный сюрприз посреди недели и без предупреждения. Как дела? — с явной неохотой пробормотал Эммануэль, нерешительно вглядываясь в лица сыновей, ожидавших его у входа в дом. — Все хорошо?

— И хорошо, и нет, — немедленно отозвался Мика. — Хорошо, потому что жизнь продолжается, но в принципе плохо, потому что Идо не с нами, и по этому поводу мы с Йонатаном запоздало пытаемся восстановить хоть крупицу справедливости.

— Справедливости? — с опаской переспросил Эммануэль.

Мика, только и ждавший проявления интереса, поспешил подробно изложить список документов, что потребовал адвокат, а отец нервно поморгал, приподнял почти сросшиеся брови и осторожно произнес:

— Мика, помедленнее, я не понимаю, о чем речь, ты от волнения глотаешь слова, — тут его лицо на секунду приняло высокомерное выражение. — И кроме того, на иврите следует говорить «рецепты на лекарства», а не «рецепты от лекарств». Если уж ты занялся судами и диспутами с адвокатами, следовало бы выражаться правильнее.

Йонатан отметил, что начинаются исправления речи, а это значит, что отец погружается в пучину страха — зажигается желтая лампочка, со скрипом поворачиваются вокруг оси тяжелые ржавые ворота, и его отец, бросив ошеломленный взгляд в обе стороны, проходит мимо забора из колючей проволоки и проскальзывает внутрь.

Черно-серая борода Эммануэля испарилась в первый же вечер в квартире на улице Йордей-ѓа-Сира, будто он оставил ее всем тем камцам и бар-камцам[22], которые видели, как на праздновании Пурима в Беэроте ему было нанесено оскорбление, и ничего не сказали. Откровенно говоря, отец не был злопамятен, не умел мстить, мог только отступать и замыкаться, да еще постепенно терять резкость слуха — он, чья профессия заключалась в возвращении резкости зрения. И насколько же деяния моего отца — знак для меня[23], Йонатана сына Эммануэля Лехави, упустившего, как и отец, немало возможностей, внезапно уколола Йонатана промелькнувшая горькая мысль.

Иногда он скучал по отцовской бороде — благообразной и основательной, исчезнувшей за пару минут жужжания машинки, сделавшей лицо отца удивительно, даже слишком, молодым и светским. Лишь немногие седые волоски в его шевелюре напоминали, что, несмотря на моложавую внешность, отец уже разменял шестой десяток.

Возможно, в знак протеста против сбритой отцом бороды, а то и в знак траура по Идо, Йонатан сам решил отпустить бороду, точнее, жидкую бороденку, которая отказывалась расти по бокам, благодаря чему он вечно выглядел как студент ешивы первого года обучения. Он скучал и по отцу прежних времен: тот был весьма строгих правил и порицал всех «лайт-религиозных», халтурщиков и безбородых, исполнявших только подходящие им заповеди, задающих вопросы своему удобному раввину и вообще всегда делающих только то, что им удобно. Но с тех пор как отец переехал в большой город, он сдал позиции и даже начал плавать в общем бассейне. Важно подчеркнуть: упаси Боже, Эммануэль Лехави, которого в ешиве все считали Акивой Эйгером[24] своего поколения, не намеренно решил ходить в смешанный бассейн. Упаси Боже, он не решил ответить на укрепление религиозности Анат явным ослаблением собственной. Просто от постоянной усталости он каждое утро сразу после молитвы направлялся в ближайший бассейн, и что поделать, если таковым оказался городской бассейн на улице Эмек-Рефаим, где иногда попадались пожилые еврейки из Немецкой колонии[25], медленно проплывавшие мимо него.

Дело было в том, что в душе Эммануэля не осталось места для опасений, что о нем скажут: он пресытился перешептываниями после того, как поставили диагноз Мике — да и кому что-либо говорить? А если и находилось кому, то после ужасного случая с равом Гохлером и всего, что последовало за ним, его уже ничто по-настоящему не интересовало. Но Йонатана поражала и смущала усталость от строгого следования ѓалахе, овладевшая отцом, и он не мог поверить, что тот, кто два года был раввином поселения Беэрот, превратился в бритого обывателя, не чурающегося смешанного купания. Кто ему вообще позволил такие вольности, думал Йонатан, но спохватывался, стыдясь своих осуждающих мыслей — зачем влезает в дела отца?

— Я хочу подать в суд на Гейбла, — рассудительным тоном заявил Мика и разорвал перед отцом следующую бомбу: — Но для того чтобы подать на Гейбла в суд, нужно на первом этапе полторы тысячи долларов, иначе и начинать нечего. Мы сейчас пройдем по всем, по каждому родственнику с каждой стороны, и наскребем эти деньги. У Ривлиных точно будут средства. Нет других вариантов. Это еще одна причина, почему мы заявились к тебе посреди недели, — заключил он, и на лице его вдруг нарисовалась загадочная улыбка.

Йонатан переводил взгляд то на отца, то на брата, стоящих рядом с ним. Справа — испуганный отец, чьи глаза метались словно зверьки, пойманные лучом света, слева — взволнованный Мика.

— Раз так, может, поднимемся в дом, присядем в гостиной и спокойно все обсудим? — предложил отец с редкой для него инициативностью и нажал на кнопку вызова лифта, будто стоит тому приехать, как можно будет убежать в ванную и все останется позади. В мгновение ока они втиснулись в тесную кабинку, полную зеркал, и в облаке крепкого пота, напомнившего им об их кибуцнической[26] природе и смутившего всех троих, Эммануэль тихо проворчал:

— В этом городе можно тронуться умом, почему нельзя было сделать более просторный лифт? По паре сантиметров в каждую сторону, — и было бы совсем другое дело.

Мать встретила их с воодушевлением, стерев с лица даже тень меланхолии, чтобы не поддаться напряжению, внесенному этой троицей в дом.

От взгляда Йонатана не укрылись записки на холодильнике: «За пропитание Моше, сына Дины», «За выздоровление Ализы, дочери Ривки», «За удачное замужество в этом году Тамар, дочери Сигалит», причем «в этом году» дважды жирно подчеркнуто красным. Записки от ее множащихся «прихожан» усеяли весь холодильник, почти не оставив там свободного места.

Она уже забыла свою прошлую жизнь, когда была дизайнером интерьеров в строящемся Беэроте, и полностью превратилась в раввиншу Анат с улицы Йордей-ѓа-Сира. Многочисленные записки с просьбами служили подтверждением того, как усердно она отдает всю себя заблудшим, ищущим «удачного замужества в этом году» и робким невестам с их просьбами, чтобы она подготовила их к свадьбе и терпеливо обучила законам «семейной чистоты».

Йонатан осмотрел клееную мебель кухни, бросил взгляд на старые серые пластиковые жалюзи на балконе в гостиной, вновь и вновь цепляясь взглядом за фотографии Идо, которые мать развесила по стенам в комнате и расставила по многочисленным полкам. Он вдруг почувствовал себя чужим, как будто оказался здесь впервые. Стены в квартире были мягкого персикового цвета — мать сама их покрасила, а по углам комнаты расставила деревца бонсай, которые красноречиво свидетельствовали о ее прежнем занятии и стилевых предпочтениях.

— Будет сложно, — неохотно пробормотал Йонатан, когда все четверо уселись за пустым обеденным столом, покрытым клетчатой клеенкой, и бросил на родителей растерянный взгляд. — Так сказал адвокат, а он больше нас в этом понимает.

Эммануэль выжидающе смотрел на Анат. Та устало кивнула ему, затем посмотрела на Мику и произнесла:

— Мика, прежде всего хочу, чтобы ты понял: Гейбл не допустил никакой халатности. Идо получил лучшее из возможных лечение, они испробовали все, Гейбл был невероятно добросовестен, чуть ли не весь мир для нас перевернул. Он нам дал свой номер мобильного телефона, являлся всякий раз по моему зову, даже если было три часа ночи — дважды буквально в три часа ночи. Таких врачей просто не бывает. Во-вторых, хочу тебе сказать: сейчас я переживаю процесс глубокого принятия воли Господа. Мы понимаем, что этого хотел Господь, это должно было случиться, и мы ни в коем случае не сомневаемся в Нем и не вступаем в ненужные битвы с тем или иным Его посланником. Нам остается только помогать людям, которым тяжело, которые страдают, которые встречаются с тенью, а не светом: душам ищущим. Поверь, только так можно умножить заслуги Идо в вышнем мире. Не путем ненужных войн. Вот и все, цадик[27] ты наш.

Мика на секунду замешкался, глянул на бонсай, затем на мать, непоколебимую в своих словах, на отца, неодобрительно покачавшего головой. Потом угрожающе выдохнул:

— Вы устали. Все устали. А я не устал. Я буду держаться правды. Меня не пугает спектакль, который устраивает вокруг себя этот продажный Гейбл. Поверьте, я его еще встречу в суде, — в его голосе звучала обида.

Когда они спускались по лестнице на улицу, Мика прошипел Йонатану:

— Между нами говоря, ты вообще ни во что не веришь. Потому и религиозный. Признайся, это твое убежище. Если бы ты верил, никого бы не боялся. Даже Бога. Но ты — чертов трус, вот и утыкаешься в мягкий передник религии.

Прямота Мики всегда нравилась Йонатану. Готовность что есть сил бить в мятежные барабаны, бесстрашно восставать против укрепляющегося зла не только не пугала его, а, напротив, вызывала в нем безудержное восхищение. Сам же он, в противоположность Мике, чувствовал в себе потребность постоянно угождать, неизменно искать разрешения существовать, вечно выпрашивать монетку внимания, брошенную в его сторону и отлетающую от стен его опасения и подозрительности. Брат его кидается на стену головой, он же всегда, всегда отступает.

Вот и в ешиве, заслужив исключительное положение среди учеников и руководства, он начал отступать. Все говорили о его способности постигать высказывания ришоним, не теряя их смысла, — редкой, почти утраченной способности в мире ешив. И именно в то время, когда кое-кто из преподавателей стал ему намекать, что, если он останется в ешиве еще на год, максимум два, и, конечно, женится, ему разрешат вести уроки, а то и официально назначат руководителем — его страх укоренился и разросся. Верно, была и смерть Идо, и личная обида, которая поселилась в нем после смерти брата: как Всевышний мог так с ним поступить, ведь он всецело посвятил себя Торе, и почему эти страдания выпали на их долю? И было отчаяние от того, что учеба в ешиве в действительности не трогает его, не дает настоящего ответа на пустоту в душе, от того, что одиночество разъедает его, как кариес, и слова бесконечны, но лишены истинности, искренности, и кому нужна вся эта ученость? Но важнее всего была волна спасительного бегства, нахлынувшая на него прежде и сейчас накрывающая его с головой. Втайне он понимал, что смерть Идо — всего лишь удобный повод добровольно отказаться от всего. Но почему он решил остаться в стороне, не выделяться? На этот вопрос у него не было ответа. Возможно, быстрый путь к тому, чтобы стать крупным ученым своего поколения, книгой поколения, буквами поколения, горящими в воздухе, вызвал в нем боязнь неудачи, страх, оказавшись наверху, не оправдать надежд — уж лучше разочаровать сейчас. Быть может, он боялся зависти, а то и вовсе потерял веру в мир учености, в котором, как ему иногда представлялось, нет ничего, кроме замкнутого на себе содержания, производящего внутренние открытия, ничего не значащие для человека извне. В редкие, но опасные моменты ереси он задавался вопросом: что он дает миру, как улучшает его? Вероятно, именно потому, что он не нашел твердого ответа, который можно было бы использовать как щит, именно из-за множества нелепых ответов на вопрос, почему он на самом деле ушел из ешивы, Йонатан принял решение сделаться незаметным, скрыться от любопытных и ждущих глаз, остаться на клочке пространства, лишенном зависти, желаний и тщеславия. Быть лузером, отдалиться от возвышенных амбициозных разговоров, ведущихся в коридорах ешивы, — об избавлении, о необходимости изменений в привычной ешивной жизни, о значении священной мудрости.

Он будет ассистентом фотографа, будет учиться в городской религиозной школе среднего уровня, позаботится о том, чтобы никогда не стать преподавателем. Постарается не позволить себе втянуться в область назидательной ответственности, родительских собраний, уроков об отношениях между полами, о том, где был Бог во время Холокоста, и о том, почему его добрый и очаровательный брат Мика сошел с ума. Так он избежит позорной участи — быть педагогом в ешиве для подростков, каждый день вынужденным надзирать за парнями, которые играют в телефон вместо того, чтобы всецело отдаться утренней молитве. У него нет сил и на то, чтобы в результате своих усилий удостоиться титула «рав». Он хочет одного: тихо и спокойно жить. Вот и все. И только нечастые моменты уединения с электрической гитарой, когда он надевал звукоизолирующие наушники, чтобы никому не мешать, были для него отдушиной в возведенной вокруг себя толстой стене из страха и опасений.

Несмотря на поздний час, стоял туман, и Йонатан. вернулся домой взмокшим. С собой он принес запах стресса и жары, пропитавший его рубашку и цицит, и Алиса сразу поняла: что-то случилось. «Праведница печется и о поте скота своего»[28], — пошутила она однажды, когда он, пропотевший и пропыленным вернулся с военных сборов.

— Как дела? — спросила она, медленно приподнимая голову с подушки. Йонатан увидел стоящее у кровати ведро и вспомнил, что ее рвало утром, как раз перед тем, как он отправился в путь: в школу Бецалели, где преподавал еврейскую литературу и ѓалаху, затем на занятия йогой в центр «Эфрон» и, наконец, на безумную, ненужную встречу с адвокатом Гореном. Он подумал, что не только пища исторглась из нее, но и разъедающие ее душевная боль и надлом, что так она пыталась избавиться от травмирующей памяти о выкидыше, которая все еще не оставляла ее. В самом начале беременности доктор Судри твердо заявил им, что ее течение будет тяжелым. «Все-таки беременность после выкидыша. Вам понадобится постоянное наблюдение. Это не шутки».

Йонатан оставил ее вопрос без ответа и спросил, как прошел ее день, не принести ли ей что-нибудь холодное попить, придав голосу отеческий, обеспокоенный тон.

Она ответила, что утром чувствовала себя отвратительно, испытывала бесконечное покалывание в ступнях. Как маленькая девочка, которую оставили больной одну дома. Но с обеда ей стало значительно лучше. Она погрузилась в чтение Агнона.

— Агнона… — бессмысленно повторил Йонатан. И только после этого пунктирно, словно пытаясь скрыть подробности, рассказал ей об их с Микой визите к адвокату и к родителям, затем устало опустился рядом с ней на край кровати.

— Ох, бедный мой, — обняла она его за плечи. — В конце концов все всегда падает на тебя, тебе еще придется собирать документы и деньги, пока он…

Разжав свои объятия, Алиса нарочито погладила живот, будто тот уже начал округляться, и продолжила мягким, но строгим голосом — Йонатану показалось, что это нарочитая строгость:

— Послушай, вся эта история с Микой — сумасшествие. И ты, мой дорогой, должен поберечь себя, чтобы наш малыш пришел в спокойную, здоровую обстановку, а не туда, где все вывернуто и изломано! Завтра же утром позвони родителям и скажи им, что весь этот скандал с судом не должен тебя коснуться, и если они хотят ввязываться, то на здоровье, но только они и Мика. Ты — вне игры. Брат больше не может быть твоей заботой, у тебя теперь есть собственная семья. Хватит, пусть твои родители возьмут это дело на себя, пусть занимаются своим сыном-сумасбродом, а нас оставят в покое.

Алиса переложила истрепанную книгу Агнона с колен на коричневую тумбочку возле кровати, спустила ноги вниз, быстро засунула их в тапочки, ушла в кухню и вернулась с бокалом воды.

— Попей, — указала она Йонатану, и тот произнес «шеаколь ния бидваро»[29], медленно отпил, подумав, включает ли «воля Господа», по которой все происходит, безумие Мики и смерть Идо, затем сказал ей, что идет готовить ужин, ведь она не ела, и он тоже — родители ничего им не предложили.

— Иногда они с ума сводят, папа и мама, пусть возьмут на себя хоть немного ответственности! — выпалил он, надеясь, что она одобрит выказанное возмущение ими.

Алиса взглянула на него и с улыбкой произнесла:

— Поверь, я их люблю, но хватит, пусть, как ты говоришь, возьмут на себя хоть немного ответственности.

Он сказал:

— Хочу тебя побаловать, сбегаю-ка в магазин. — И, вопреки своей укоренившейся скупости, пошел и купил козий сыр, соус песто, тонко нарезанный зерновой хлеб. Вернувшись, быстро нарезал овощи в салат, насыпал в него кусочки орехов и темно-красной сушеной клюквы, которую нашел, порывшись в холодильнике.

Алиса обрадованно произнесла:

— О, Йон, как здорово, — и с удовольствием съела почти полмиски салата, затем предложила: — Давай нальем вина и выпьем «лехаим»[30].

Йонатан встал, поспешил к шкафчику в кухне и нашел там шардоне «Гамла», которое Алисины родители привезли из поездки на винодельню в Кацрине. Вместо того чтобы, как обычно, сохранить вино до визита к собственным родителям и подарить им, он несколько драматично вытащил пробку из бутылки, Алиса подняла бокал и произнесла «лехаим», Йонатан расслабленно ответил «лехаим», чокнулся с ней и предложил:

— Давай теперь каждый скажет тост.

Алиса сделала несколько маленьких глотков и сказала:

— За наше «вместе», чтобы оно и дальше было только нашим.

Йонатан улыбнулся и ответил: амен.

— Теперь твоя очередь, — засмеялась она.

— За наше новое начало и за здоровье нашего малыша, — произнес он, и уже было поднес бокал ко рту, но добавил: — И за то, чтобы эта беременность была простой и легкой.

И она ответила:

— Ой, амен.