Мы вдвоем

8

Вначале они вместе посмотрели выпуск новостей по телевизору. (Алиса не сомневалась, что у них будет телевизор. «Это само собой разумеется», — сказала она, Йонатану же телевизор казался чуждым символом светскости, в Беэроте ни у кого дома не было телевизора. Компромиссом стал старый прибор, от которого хотела избавиться ее бабушка, приобретшая огромный экран и практически не отрывавшая от него взгляда даже тогда, когда ее навещали внуки.) По новостям сообщали, что мужчина из Хадеры зарезал жену кухонным ножом, пока та была в душе. «В свое оправдание подозреваемый утверждал, что слышал, как женщина с кем-то разговаривает в душе», — быстро проговорила молодая ведущая, энергично движущаяся на экране. Алиса побледнела и испуганно взглянула на Йонатана, словно говоря — смотри, до чего может довести сумасшествие.

Но какое отношение это имеет к его брату? Два совсем разных безумия, хотел возмутиться он, и его рука вскинулась, будто пытаясь остановить скрытое нападение.

Теперь она спит, внутри нее толкается их сын, а в Йонатане пульсирует ярость. Раньше он не знал таких вспышек гнева, ненависти, раздражения, но в последнее время, возможно в связи с «нормальностью», которую вернула ему Алиса, он находит в себе тяжелые эмоции и ощущает, что у гнева есть тело, способное перелиться в него — все части тела Йонатана наполняются гневом, и сердце гнева бьется так же, как у Йонатана.

Йонатан бесшумно приступает к дыхательному упражнению «уджайи», сужающему горло и верхнюю часть дыхательных путей, чтобы успокоить нервную систему, мышцы и сознание. Он выполняет последовательность вдохов и выдохов, давится воздухом, достигает дна, затем с удовольствием выталкивает из себя воздух и вместе с ним уносится далеко в прошлое. Вспоминает дни ешивы, времена, когда он шатался по улицам бедных районов Йоркеама, и ему хотелось закричать, как ему хорошо от того, что его создали. Это было главным образом следствием бесед с Амосом — тем, кто открыл ученику ешивы, каким тогда был Йонатан, что существует душа, чья тоска неисчерпаема, и что существует жерло хаоса, что разверзнутые под ногами бездны никуда не денутся. Это Амос посвятил его в знание, что можно говорить со Всевышним, можно встретить Его и создать с Ним личный сокровенный язык, полный тайн и желаний. Жизнь тогда перевернулась: дома и в Беэроте о Боге не говорили, только о заповедях. О Торе.

Йонатан чувствовал, что его жизнь разделена на две части: до разговоров с Амосом и после, и понимание этого впервые пришло к нему в тот момент, когда он шагал в последних лучах света по запустелым улицам Йоркеама, глядел на прохожих, возвращающихся от дневных трудов, и хотел остановить каждого и признаться: я влюблен.

В эту любовь вплеталась и явная, подчас доходящая до ненависти враждебность к ешиве, где никогда не говорили о Всевышнем и об отношениях с Ним, о тончайшей связи с Ним — только о необходимости неустанно учить Тору, о том, что со дня разрушения Храма у Всевышнего осталось лишь четыре локтя ѓалахи[106], и потому главная задача мудреца в том, чтобы привести свой разум в соответствие с Торой, ибо так его аналитический, но субъективный мозг становится объективным, абсолютным, божественным. Бога упоминали только в этом случае, и то иносказательно, никогда всерьез не говорили о Нем как о ком-то, с кем можно состоять в отношениях без посредников и масок. Раввинам в ешиве это, возможно, казалось языческой идеей, подходящей для простого народа, для людей на рынке, для вернувшихся к иудаизму (которых презрительно называли «баалейтшуве»[107]), не умеющих различить Бога, который «суть», от Его проявлений.

А Амос с этим боролся, пытался убедить, что можно прямо обратиться ко Всевышнему и наблюдать ответ, ведь Он отзывается, пусть не обычным человеческим языком. Однажды, когда они в полной тишине шли по берегу бирюзового Йоркеамского озера, Амос вдруг закричал: «А что такое „Ты сокрыл лицо Твое, и я смутился“?[108] Что, это просто так? Разве есть только Тора? Скажи, почему в Торе написано „поучайся в нем день и ночь“[109], а не в ней, в Торе? Я тебе отвечу — потому, что нужно постоянно поучаться в Нем, во Всевышнем, — Амос продолжил бушевать. — А что, если в ешивах будут учить молиться, а не только учиться-учиться-учиться? И вообще, что толку в этой страсти к изучению ахароним[110], если это только отрывает людей от души и ее потребностей? Все равно ведь, окончив ешиву, люди ни слова не помнят из тех сотен листов Талмуда, что там штудировали». Вена на сгибе его шеи в мгновение посинела, будто вот-вот грозила лопнуть, и Йонатан на секунду испугался.

Амос и Йонатан часто гуляли вдвоем, а порой Амос брал с собой и кого-то из своих детей, и они обходили Йоркеамское озеро с его кристально-чистой, бирюзового цвета водой, прохаживались среди сосен, иногда находили цветущий пылающим пурпуром ирис. Амос сказал: «Человек всю жизнь движется к лику, ищет его» — и дал ему прочесть «Жизнь как аллегория» Пинхаса Саде, «В поисках чудесного» Успенского, ученика Гурджиева, и «Сиддхарту» Германа Гессе.

Йонатан читал эти книги, и в нем появлялось воодушевление. Он садился у озера с книгой, читал, и как-то несколько бедуинов спросили его: «Братан, есть закурить?» — и захихикали, а он вскочил и убежал в общежитие ешивы, где пытался отдышаться и краснел от стыда: он, еврейский мальчик, который здесь живет, убегает от уличных хулиганов — даже здесь мы живем в страхе.

Амос настаивал, чтобы Йонатан вернулся к электрогитаре, которую забросил в начале первого года в ешиве, потому что хотел целиком погрузиться в учебу. «Она вернет тебе дух, освободит тебя, — говорил Амос. — Музыка — вероятно, единственное лекарство от одиночества, и, в отличие от обычных лекарств, польза от нее не уменьшается по мере употребления», — проблеснуло в его словах озорство.

И Йонатан вернулся к гитаре, полный опасений, что та, обиженная на его непостоянство, оттолкнет его ищущие пальцы, и в одной из комнат ешивы начал закрываться с ней по пятницам после обеда. Он убеждался, что двери и окна закрыты, что все уехали на какую-нибудь пятничную экскурсию в пустыню, и бросался играть, позволяя себе ненадолго забыть Идо, Мику, папу, маму.

Официально Амос не был преподавателем в ешиве. Его называли просто Амос, без титула «рав», и даже не «реб Амос», и обращались на «ты». По утрам он работал в гончарной студии, которую устроил у въезда в большой кратер — делал большие котлы из красной глины и продавал немногочисленным туристам, которые, прослышав о необычных его работах, заходили к нему по пути к кратеру и не пугались запрошенных цен. После обеда учился один, много читал, гулял с детьми («Когда я с ними, меня осеняют самые глубокие просветления», — сказал он Йонатану, когда тот однажды несмело поинтересовался о такой сильной преданности детям), а по вечерам общался со студентами в ешиве.

Он беседовал только с учениками пятого класса, которые вскоре должны были покинуть ешиву и выйти в свет.

«Что-то в их страхе перед жизнью, которая вдруг стучится к ним в дверь, раскрывает их сознание, — не раз повторял он. — Только тогда они понимают, что никто им не сказал, а жизнь-то уже началась, колокола уже звонят. Они звонят по ним».

Привязывались к нему немногие, большинство же не понимали, чего он хочет, о каком поиске ведет речь и что за колокола — ведь в ешиве превыше всего была ученость и рассуждения, а все остальное считалось в некотором смысле праздностью, любительским подходом слабых, не умеющих сосредоточиться, серьезно заниматься и потому ищущих переживаний.

Они часто переписывались по электронной почте, почти каждый вечер, о болезни Идо, и Амос каждую неделю звонил и справлялся, и, бывало, Йонатан сбегал от мыслей о болезни Идо и проводил шабат у Амоса и его жены Атерет в Йоркеаме. После долгих молитв, для которых Амос непременно одевался в белое, они выходили к озеру, прогуливались между дымящимися мангалами, и Амос рассказывал ему об инструкторе йоги Иноне Фархи, который занимался у самого Айенгара, великого индийского йога из Пуны, а после бесконечных скитаний вернулся к иудаизму («Но в этом возвращении к иудаизму есть немало страха, — сказал Йонатан, нахмурившись. — Страха, что вся свобода исчезнет, затворится стенами несгибаемой религиозности, которой все известно заранее, и только человек, выросший среди этих стен, умеет не всегда воспринимать их всерьез, ступать между ними без постоянного страха») и основал палаточный лагерь «Адама»[111] для еврейского служения телом и душой в Мицпе-Рамоне.

В Йоркеаме Йонатан немного отдыхал от уныния, овладевшего домом Лехави, и оставался на исходе субботы ночевать у Амоса и Атерет, а наутро первым автобусом ехал в «Адама», упражнялся до заката и возвращался в Иерусалим. Однажды он подошел к йогу Инону и попросил с ним поговорить, и когда они вышли пройтись, Йонатан обратил внимание на его прямую осанку, на высокий лоб и седые пряди, уже начавшие пробираться в его черную, окладистую бороду. Йонатан рассказал ему об Идо и спросил, стоит ли тому заниматься йогой, на что Инон ответил — конечно, ведь даже если упражнения его не вылечат, они придадут его жизни совсем иное качество. Он посоветовал «Старый дом» в Мусраре. «Там есть прекрасная наставница, ей почти семьдесят, и она творит чудеса, не упустите возможность с ней познакомиться», — подытожил он с надеждой в голосе. Когда он говорил, Йонатан уловил в его тоне искру безумия и пожелал себе, чтобы его свеча не погасла, чтобы его вера не поблекла, чтобы он не рухнул, как многие из вернувшихся к вере, под общепринятыми нормами «что другие подумают».

Йонатан возил Идо на семейной машине в «Старый дом» у площади Сафра, оставлял его возле входа и пускался на поиски бесплатной стоянки, но в итоге неизменно отчаивался и, не скрывая отвращения, отдавал деньги охраннику при въезде на парковку. Идо ждал его под исполинским тутовником, и Йонатан помогал ему подняться по безжалостно высоким ступеням арабской постройки.

Учительница всегда начинала с упражнений «приветствия солнцу», после чего переходила к дыхательной гимнастике.

«Сейчас я выдыхаю в сторону болезни и говорю ей: ты можешь выйти, продолжай свой путь. — Ее голос медленно проносился по комнате, растворялся в направлении Шхемских ворот и трех башен на востоке: храма Вознесения, колокольни Августы Виктории и Еврейского университета, что виднелись сквозь большие окна. — А сейчас выдох с силой, все тело с эмпатией провожает выходящий воздух. Болезнь — это всего лишь просьбы о помощи нашего тела, нужно просто понимать эти просьбы, это настороженность, ищущая дружбы, стена, ждущая, когда в ней появится наше окно».

В начале практика давалась Идо с трудом, мешало обилие слов, нанизанных на нить «напрягись-расслабься-напрягись-расслабься». Но после нескольких занятий он пристрастился к упражнениям и начал в больнице и дома повторять дыхательные комплексы и несложные позы, учившие его покорять невозможное.

Йонатан не мог уснуть. Он говорил себе: спи, Йонатан, строго повторял: засыпай, но тем только отогнал сон. Он поднялся, осторожно вышел из спальни и включил свет, бойлер, обогреватель — все, что могло помочь ему избавиться от мрачного холода, до дрожи пробирающего его — и сел за кухонный стол писать черновик речи для памятного вечера Идо. Он не мог сосредоточиться — мешали картинки, мечущиеся в его голове. Вдруг сквозь них пробился уверенный, громкий голос Гейбла: «Ничто не помешает ему стать отцом, сегодня уже известно, что при химиотерапии такого рода опасность лишения фертильности очень низка, но я все же вам искренне советую: не рискуйте, заморозьте. Это быстрая процедура, которую многие теперь проходят, вам в самом деле нечего опасаться».

Йонатан вспомнил, что в тот, следующий за неожиданным визитом Ноа, вечер Анат и Эммануэль отправились домой к раву Гохлеру посоветоваться насчет заморозки семени Идо — нельзя ли здесь усмотреть пролития семени впустую. Хотя отец сам перерыл всевозможный материал и был убежден, что это разрешено, он придержал свое мнение при себе и послушно пошел к мара деатра[112], раву Гохлеру. Тот наморщил лоб, снял темно-синий пиджак, остался в одной белоснежной рубашке и произнес, что на первый взгляд кажется верным позволить, потому что это совсем не впустую, но нужно посоветоваться. Наутро повез их в иерусалимский район Баит-ва-Ган на консультацию к раву Лидеру, который считался главным ѓалахическим авторитетом в Иерусалиме по вопросам медицины и, в частности, фертильности, а также получил медицинское образование в Университете Нью-Йорка. Рав Лидер занялся вопросом основательно, приводил разные мнения, сам же с ними спорил, размахивал руками, и в итоге бурной дискуссии с самим собой, в ходе которой рассмотрел вопрос со всех возможных сторон, нашел, что можно принять смягченное решение, основанное на известном постановлении его великого тестя. Он заключил, что в данном случае нет пролития впустую, и разрыдался: «Что есть мы, что жизнь наша[113], откуда нам знать, почему Всевышний делает то, что делает, с таким юным и невинным мальчиком, который в жизни не пробовал греха на вкус. Жителей Ниневии он пощадил[114], почему не щадит этого милого ребенка? — сорвался он вдруг на крик, но быстро взял себя в руки и сдержанно, учтиво произнес: — Полного выздоровления, и поскорее. Надеюсь поплясать на свадьбе Идо. Не забудьте меня пригласить, — завершил с искоркой в глазах. — Хочу разделить вашу и его радость».

Йонатан бросил взгляд на небольшие часы, тикавшие в пустой кухне, — уже двенадцать сорок, пора закругляться и снова пробовать уснуть, чувствуя рядом обнадеживающее тепло Алисы, но опять погрузился в те времена, в Идо, проводившего в ешиве дни с воскресенья по вторник, а по средам ездившего с родителями в поликлинику и до следующего воскресенья отдыхавшего дома. Прямые его волосы не выпали, только немного поредели, словно кто-то каждый день отбирал у них еще немного цвета и густоты. Во рту у Идо появилось множество ранок, которые мешали ему говорить, а он так хотел говорить. Медленная, невнятная речь Идо напоминала бесконечную вереницу искаженных, с трудом произносимых слов, и это явно обескураживало его.

Со временем Идо перестал ездить в ешиву. «Ребята боятся со мной разговаривать, как будто моя болезнь заразна и вот-вот к ним прилепится, как будто я в ней виноват», — пожаловался он Анат, которая ответила: «Так отдохни немного от ешивы, а потом вернешься и в момент все догонишь, тебе это раз плюнуть».

В первый месяц лечения только родители ездили с ним на процедуры. Но потом, вспомнил Йонатан (внезапно чувствуя острую потребность в физическом присутствии Алисы), он предложил приехать в больницу из ешивы, и Мика сказал, что тоже хочет присоединиться, но родители засомневались и ответили, что это тяжелое зрелище. «Пока что мы будем ездить с Идо одни», — решили они. Йонатан тогда внутренне возмутился, но промолчал.

Йонатан тогда был на пятом году учебы, и его, как и многих живущих в конце эпохи, преследовали вопросы: что дальше, чем он займется в следующем году, зачем он вообще живет, в чем смысл всей этой жизни, и знает ли Бог, как больно Идо, и что Он делает в связи с этим, если знает, а если не знает, то что за Бог Он тогда, и что это за мир, полный лишь бездонных глубин страдания, бескрайних борозд неудач. Он вновь и вновь добавлял личную просьбу к молитве «Шмоне эсре»[115] в отрывке «Услышь голос наш, Господь» — об исцелении Идо, сына Анат, среди других больных народа Израиля, а во время молитвы «Мишеберах»[116] в отчаянии, смешанном со стыдом, бежал к габаю[117] и умолял, чтобы тот упомянул Идо. И будто вторя мучающим его сомнениям, раввины в ешиве настаивали, чтобы Йонатан остался еще на год, а один из старших преподавателей в ходе яростных дебатов про принципы «ров и кавуа»[118], которые они тогда изучали, намекнул ему, что, если он задержится еще на несколько лет и прекратит слоняться как потерянный с Амосом вокруг озера, велики шансы, что ему достанется должность преподавателя в ешиве даже скорее, чем могло бы показаться.

Сейчас он вспомнил семейный спор о том, как называть болезнь Идо. Анат сказала, что у слова есть сила, поэтому некоторые слова нельзя говорить, например — «рак», это слово ослабляет.

«Такие речи опустошают, а не наполняют», — говорила она задумчиво. Ноа возражала ей: «Избегать слова — это страх, который парализует, а не лечит. (Йонатан был уверен, что все их споры — разновидность борьбы за скудное внимание Эммануэля.) Наоборот, произнося слово, мы его уменьшаем, делаем его рядовым, одним из набора чрезвычайно неважных слов, и даже можно с ним подружиться, касаться его и играть с ним». — Ноа катала по языку запретное слово, провоцируя напряженную, зажатую, серьезную мать, и из-за этого они почти два месяца не разговаривали.

Йонатан старался привести их к компромиссу, не раз пробовал метод праотца Аѓарона[119] и говорил Анат, что Ноа хочет с ней помириться, а Ноа — что Анат мечтает помириться с ней, но ничего не получилось. Только спустя два месяца Анат позвонила, Ноа ответила, вначале было молчание, но обе были настроены покончить с этим, и к тому же у рака не было другого названия, кроме «рак». Хотя все пытались говорить «что-то» вместо слова «рак»: «Идо чем-то болен», «как там что-то у Идо?», но вскоре стало неприятно произносить и «что-то», и они перешли к сокращенным фразам «то, что у Идо», «как там то, что у Идо?».

А рак продолжал беспрепятственно пожирать его.

Был вечер субботы, вскоре после ѓавдалы, и хотя в последние годы Эммануэль обязательно пел все строфы гимна «Отделяющий святое от будничного», но в тот вечер, вопреки обыкновению, выпив из бокала виноградный сок, сразу подошел к Анат и прошептал ей, что должен больше времени проводить в оптике, что чувствует, что клиенты недовольны его работой, а это может ему повредить, ведь в наши дни любой клоун открывает оптику на каждом углу, конкуренция очень высока, поэтому, быть может, стоит позволить детям тоже сопровождать Идо, чтобы укрепить связь между ними.

Но Анат бросила: «А как же изучение Торы Йонатаном? — и прошептала: — Ты что, забыл, что его учитель сказал нам в прошлом году, когда мы приехали на шабат для родителей? Забыл его слова: делайте все возможное, чтобы одаренный сын ни на минуту не отвлекался от учебы? Что ему даст вид трубок и приборов, подключенных к Идо в больнице, кроме желания выйти в окно? Послушай меня, это выбьет его из колеи, помешает его учебе. И так период, проведенный в армии, был пустой тратой времени, которое он мог бы посвятить Торе. Йонатану вообще не нужно было призываться», — подытожила она, и Эммануэль ужаснулся вырвавшимся из ее уст пренебрежительным словам.

В итоге семья Лехави в полном составе (кроме Эммануэля, в полседьмого укатившего на автобусе в оптику) выехала утром воскресенья из поселения на белой «тойоте». Анат за рулем, Идо рядом с ней, Мика и Йонатан позади, и с ними Ноа, которая подсела на перекрестке у Гива-Царфатит, беспрерывно ноя, какие пробки были перед блокпостом Азарья, что над Маале-Адумим. Путь был неожиданно свободен, словно кто-то устроил им поездку по частным дорогам, и семейство Лехави торжественно въехало на стоянку больницы «Шаарей цедек».

Первым ко входу прошествовал мальчик, только что отпраздновавший бар мицву — и кто тогда мог подумать о его жуткой болезни? Нежный пушок был уже заметен на его щеках. Рядом с ним шла женщина лет пятидесяти, голова ее была покрыта фиолетовым платком, на плече — черная, битком набитая кожаная сумочка, которую едва удерживал закрытой замок с золотистой пряжкой. Следом шагали двое молодых людей, немного похожих друг на друга, хотя один был широкоплеч, а второй — тонок и бледен. Под мышкой у второго был том из «Учения Ритба»[120] издания института рава Кука. За ними шла молодая женщина в шароварах и тунике, крепко и нервно вцепившаяся в мобильный телефон.

«Как дела в Маале-Адумим?» — обратился Йонатан к Ноа, шедшей сзади, но та была погружена в себя и сказала лишь: «Йонатан, я не могу говорить, — и тихо добавила, глазами показывая на Идо: — Честное слово, плакать хочется».

Анат же, услышавшая «плакать», резко обернулась, приложила палец к губам и процедила: «Ноа, помолчи».

На входе в больницу охранник с сильным русским акцентом спросил Йонатана, водя по нему металлодетектором: «Есть оружие?» — и Йонатан отрицательно покачал головой.

«Почему меня вы не спрашиваете?» — в шутку заупорствовал Мика. «А что, есть оружие?» — недоуменно переспросил русский. «Нет, но в следующий раз спросите», — ответил Мика. Анат бросила на него недовольный взгляд и поспешила за своими детьми к переполненному лифту, в который с криком «секундочку-секундочку» едва успела втиснуться грузная пожилая женщина. Анат вдруг пришло в голову, что неразумно быть всей семье в больнице, ведь кто-то из них может заразиться здесь чем-то нехорошим, а Йонатану мнилось, что мать не сводит глаз со стоящей рядом с ней одышливой женщины, словно пытаясь угадать, что ее сюда привело, и соизмерить боль от своей беды с ее болью.

Йонатан заметил, что мать как-то особенно напряжена, и предположил, что она боится оставить Идо наедине с ними. Ведь накануне она сообщили им, что договорилась о встрече с доктором Даном Гейблом, который будет свободен и сможет уделить ей внимание как раз во время процедуры Идо.

Когда они доехали до седьмого этажа, Анат практически скомандовала: «Останьтесь в приемной», и Йонатан понял, что ей необходимо с самого начала показать, кто тут главный. Она вместе с Идо поспешно исчезла в одной из дальних палат, а спустя четверть часа вышла и успокоенным тоном сказала: «Можно зайти, — жестом указывая на дверь. С победным и в то же время страдальческим выражением лица добавила: — Сегодня Всевышний нам особенно помог — у нас отдельная палата».

В палате на кровати сидел Идо, а все остальные столпились у окна. Медсестра Данци подошла к нему со словами: «Не хочу мешать, только нужно найти вену, а ты продолжай читать, цадик, продолжай, — и двумя выпрямленными, прижатыми друг к другу пальцами побарабанила по его мягкой руке в поисках подходящей для укола голубоватой жилки. После долгих поисков бестактно пробормотала: — Ребенка столько кололи, что места не осталось», — и позвала более опытного в этом деле медбрата Саида. Но и тому не сразу удалось обнаружить подходящее место для укола, и только через четыре безуспешных попытки, при каждой из которых Идо пытался подавить болезненный вскрик, Саид все же нашел спасительную вену, вставил иглу, и щуплое тельце Идо начало наливаться прозрачной жидкостью, название которой тоже нельзя произносить.

Поглядев секунду на вялую руку младшего брата, Йонатан почувствовал, что задыхается. Ровно как в тот день, когда он впервые решил сдать кровь в желтом вагончике Банка крови, стоявшем на площади перед магазином «Машбир ла-цархан» в центре города. Тогда, сдав кровь, он с испугом ощутил, как в его глазах вверх-вниз хаотично поплыли тысячи черных точек, и понял, что вот-вот упадет, но, к счастью, это заметили и уложили его на кушетку, приговаривая: «Все в порядке, все хорошо, попей воды, попей». Теперь же он вышел из комнаты, оказался в коридоре, увешанном фотографиями (под каждой из них были слова благодарности чудесной команде от близких дорогого покойного), и уставился через окно на дорогу.

Анат не сводила глаз с лица Идо, его постоянно ищущих поддержки глаз, чахлой руки с еще едва заметными волосками. Она насчитала на этой руке восемь следов от уколов. «Как ханукия»[121], — с горечью и болью усмехнулась Анат. Она знала, что хочет вернуть его внутрь себя. Ни перед кем не отчитываться и не оправдываться и уж точно скрыть похищение от Эммануэля. Решительным движением извлечь Идо из тяжелого мира, наступающего на него со всех сторон, и вселить в свою пустующую утробу. Пусть отдохнет там среди того, что ему нужно, и она, только снабдив сына самой необходимой и надежной защитой, снова выпустит в мир.

В повисшей тишине Мика весело обратился к бледному подростку, неподвижно лежавшему на высокой кровати. «Что с тобой случилось? — спросил он. — Что это прилипло к твоей руке?» — Он ткнул пальцем в сторону прозрачного пакета, висевшего на металлическом шесте, из которого мерно поступала в вену бесцветная жидкость. Идо попробовал улыбнуться: «Да, знаешь ли, тут тихо, можно спокойно и без помех учить Мишну».

Йонатан, вернувшийся из коридора, еще больше побледнел и в глупой попытке прийти в себя предложил заняться йогой. «Что-нибудь полезное, что нам показала наставница», — попробовал завлечь он. Мику это насмешило: «Йонатан, некрасиво поддразнивать — как же ему заниматься йогой с трубкой?» Йонатан ответил, что они проделают только дыхательное упражнение, а Идо повелительно произнес: «Ну-ка, начали». Йонатан криво улыбнулся и сказал, что дыхание, которое они будут практиковать, называется «уджайи». «В ходе уджайи мы придаем дыханию мягкий и глубокий звук, — размеренным, низким голосом объяснял он. — Дыхание входит через нос, проходит через ноздри и достигает горла и легких, и получается звук „а-а-а-а“. Мы хотим ощутить воздух, провести его к тому внутреннему органу, который выбрали. Нужно дать воздуху побыть в этом органе, очистить его изнутри, затем выдохнуть его тем же путем, каким он прибыл. А теперь немного прижимаем подбородок, мысленно удлиняем затылок, чтобы воздух проходил по нему».

Йонатан открыл глаза и осмотрелся. Ноа смутилась, что он застал ее хихикающей да еще с открытыми глазами. Мика и Идо глубоко дышали, и Йонатану захотелось отрастить как можно больше пальцев, которыми он мог бы прикоснуться к этому чудесному мгновению.

Анат вдруг произнесла: «Я спущусь на встречу с доктором Гейблом. Мне, конечно, можно звонить. Не утомляйте Идо, ему нужен отдых», — добавила она, глядя, как показалось Йонатану, на Мику, и вышла.

Внезапно на комнату словно обрушился раскаленный слиток железа: Идо вдруг раскрыл от боли глаза и попросил позвать («побыстрее, пожалуйста») сестру Данци, потому что ему больно в месте укола («Болит, — сказал он и прибавил: — Ужасно болит, пусть она поторопится»). Йонатан увидел, что под тонкой оболочкой кожи на руке его брата расплывается синее пятно, и снова испытал вязкий приступ головокружения, охвативший все его тело.

Мика первым выбежал из комнаты, Йонатан помчался за ним, и они стремглав пустились на поиски сестры Данци. Как по команде разделили между собой входы и выходы: Йонатан искал в палатах справа, а Мика, искавший слева, чуть нос к носу не столкнулся с Данци, везущей металлическую тележку, нагруженную повязками. «Все хорошо?» — спросила она. «Нет», — испуганно ответил Мика.

Данци побежала с ними, вынула иглу из тонкой руки Идо, который застонал от боли, приложила к месту укола белый ватный шарик, похожий на конфету, какую дают ребенку после прививки, осторожно прижала и произнесла: «Дадим тебе отдохнуть четверть часа, тогда посмотрим, можно ли будет продолжить процедуру. — Придвинув к его кровати стул, она уселась и поинтересовалась: — Идо, скажи-ка, что ты читаешь?» Идо отозвался: «Мишну, трактат „Бава кама“». — «А о чем там речь?» — «Об ущербе, который один человек наносит другому», — ответил Идо, удивленный ее интересом. «И что же делает человек, если кто-то ему навредил?» — не отступалась она, и он сказал: «Идет в суд и подает иск против обидчика».

Данци улыбнулась, словно отмечая маленькую веху в продуманном деле плетения сети, и сказала: «А вот и нет, душа моя. Сначала он громко ругается, делает пальцем неприличный и совсем невежливый жест, потом проверяет, что случилось с машиной, и только после этого идет в суд. Так устроен мир. Мы все люди, не забывай, — улыбнулась она ему, вставая. У двери замешкалась и бросила строгий взгляд на Йонатана и Мику со словами: — Будьте так добры, проведите своему брату урок крика, ругательств, настоящих ругательств. Только не окажитесь ашкеназим[122]», — сказав это, Данци вышла.

«Эта Данци больная на всю голову, — сказал Йонатан. — Но говорит дело». — «Ну что, хотите урок крика? Ладно, я проведу. По-моему, я тут единственный специалист по этой важной теме», — напористо заявил Мика и засмеялся. Идо сказал: «Вы начинайте, а у меня слабость. Хочу только спать». — «Спи на здоровье, — согласился Мика. — Но прежде, чем ты заснешь, я должен рассказать тебе анекдот. Вот послушай: приходит христианин к еврею и говорит ему — я вижу, вы, евреи, умные. Научи меня, как вы этого добиваетесь, я тоже хочу быть умным. Еврей ему и говорит: мы едим голову рыбы, я тебе могу такую продать. Сколько стоит эта голова, спрашивает христианин. Сто долларов, отвечает еврей. За что так дорого, удивляется христианин. Такая цена, спокойно объясняет еврей, потому что это не просто голова рыбы, а голова рыбы, которая дарит особенную мудрость. Тот ему платит и отправляется хвастаться друзьям. По дороге минует рынок и видит, что там головами рыб торгуют по два доллара. Он бежит к еврею и говорит: наглец, ты меня ограбил! Еврей же ему отвечает: видишь, каким умным тебя сделала голова рыбы, которую я тебе продал?»

Идо покатился со смеху, а Мика сел на стул Данци, попытался на минуту придать себе крайнюю серьезность, как Йонатан, и выдохнул. Затем сказал: «Теперь никаких инструкций, как в йоге, мы даже ругаться не будем, просто изо всех сил заорем — „уф“. Когда я подниму руку, все начинаем кричать „у-у-у“, а когда опущу — выпускаем воздух через зубы, чтобы получился звук „ффф“. Ну-ка, начали!»

Он подбежал к двери удачно доставшейся им в этот единственный раз палаты и закрыл ее. И Мика поднял свою руку, одолел звук «у-у-у», а когда опустил руку свою, одолел звук «ффф»[123]. Ноа наблюдала за происходящим со стороны и не могла скрыть стыда, смешанного со смехом и слезами, и Йонатан досадливо прошептал ей: «Хватит, перестань». — «Йонатан, что случилось, откуда стресс?» — возмутился Мика, и они снова принялись кричать «у-у-уф», и Ноа не удержалась, позвонила Амнону и сказала: «Только послушай эти крики».

С лукавой улыбкой во все лицо в палату влетела, как буря, Данци. «Обожаю вас, обожаю», — бросила она им и снова выбежала.