Мы вдвоем

15

Йонатан проснулся рано, по сигналу будильника в мобильном, произнес «моде ани», омыл руки, безмолвно облачился в заранее подготовленные праздничные одеяния (белоснежную свадебную рубашку, которой не касался после шева брахот; брюки с «субботы жениха»[176], которые Алиса вместе с ним выбрала в магазине «Гольф» в Тальпиоте; обычные субботние туфли) и бодро пошагал к старой ашкеназской синагоге.

Шесть часов утра — в уже открытой синагоге не было ни души. Оглядевшись, он без колебаний снял плакат, яростно разорвал его, нетерпеливо сложил вчетверо и поспешил отправить в зев большого зеленого контейнера на углу. До начала молитвы в миньяне, которая, по его подсчетам, должна была начаться в половине седьмого, оставалось двадцать минут.

Он давно уже мечтал помолиться в одиночестве, задерживаясь на каждом слове, будто признаваясь в любви, наделяя каждое слово особым значением, останавливаясь перед ним и всматриваясь, — без той поспешной необходимости протараторить молитву и быстро покатить в Бецалели, нервно поглядывая на часы, чтобы убедиться, что не опаздывает. Сейчас он приступил к утренним благословениям так истово, что чуть не расплакался. «Все мы, и наши потомки, и потомки наших потомков, познаем имя Твое и бескорыстно изучать будем Тору Твою» — видно, чтобы познать имя Его, необходимы потомки, осенило Йонатана, они не мешают этому познанию, а, наоборот, формируют его. Трудно быть в мире одному и знать Всевышнего.

Затем он неспешно наложил тфилин и очистился своими любимыми словами «воспойте Ему и пойте Ему; поведайте о всех чудесах Его» и продолжал вплоть до «да будет вечно прославляемо Имя Твое, Царь наш, Бог»[177], а перед словами «да возвеличится» остановился, потому что в этом месте одинокий молящийся должен дождаться кантора и других членов общины. Он оставил молитвенник открытым и поднялся в женское отделение, где стоял большой книжный шкаф. Ему хотелось прочесть что-нибудь прежде, чем соберутся еще девять мужчин и потребуется вернуться на мужскую часть синагоги.

С книжной полки он взял не что иное, как Пятикнижие, раскрыл его на недельной главе и стал мелодично читать, досадуя, что со дня свадьбы отказывает себе в простой радости регулярного чтения недельной главы.

И только когда собрались другие молящиеся — пенсионеры из числа первых жителей Шаарей-Ора (Йонатан не увидел никого моложе сорока пяти лет) — и один из них уверенно приступил к первым словам молитвы, Йонатан начал спускаться по лестнице и случайно заметил в небольшом коридоре перед женским туалетом матрас, на котором кто-то лежал.

Он подошел, уже заранее зная, кто это. Попробовал его разбудить. Ведь скоро, сразу после молитвы, сюда начнут стекаться люди, а в полдевятого состоится церемония, потому что моѓель[178] сказал, что в девять с четвертью должен уезжать на следующее обрезание. Но Йонатану стало жалко спящего брата. Только после молитвы, которая продлилась всего двадцать три минуты, — Господи всемогущий, как так можно молиться, — вернулся и потряс его:

— Мика, вставай, Мика, вставай.

Мика отказывался пошевелиться или хотя бы раскрыть глаза, и Йонатану ничего не оставалось, как запихнуть ему в ухо кончик кисти цицит — так он будил его в беэротском детстве пятнадцать лет назад, и так будил их обоих Эммануэль к молитве в летние каникулы. Мика встрепенулся и со смутным негодованием спросил:

— Что случилось, что случилось?

Йонатан успокаивающе ответил:

— Все хорошо, только почему ты не сказал, что собираешься остаться здесь? Я бы тебе с удовольствием устроил ночевку у родителей Алисы, у них полно пустых комнат. Жаль.

На мгновение повисла напряженная тишина, а затем, к ужасу Йонатана, Мика разразился криком:

— Ах, почему я не сказал?

Йонатан тут же пожалел, что разбудил брата — только этой головной боли ему и не хватало. Мика продолжал:

— Потому что вы, ты и Алиса и ее мама, просто омерзительные люди. Чего я такого хотел? Поддержать вас, оказать посильную помощь. Но когда я приехал, твоя теща на меня так паскудно уставилась, как будто я пришел украсть ребенка, а ты на меня орешь, словно поймал меня с поличным. Знаешь что? Идите все вы к черту. Только одно знайте — без меня бы у вас ничего не было. Мир — как колесо, ты то наверху, то внизу, и вы еще ко мне приползете за помощью на коленях, но я с вами поступлю так же, как вы поступили со мной. Вы меня кинули, и я вас кину!

Даже за минуту до праздника обрезания первенца этот братец не может оставить Йонатана в покое.

— Давай-ка одевайся, приведи себя в порядок, скоро начнется обрезание, — Йонатан попытался успокоить Мику. — Мы все это обязательно обсудим, только позже, после церемонии.

Мика отозвался с неожиданной покорностью:

— Хорошо, ладно. Поверь, мне неприятно с тобой ругаться перед самым обрезанием, но имей в виду, что я обижен. Пойми меня. Не совладал с собой. Прости.

Йонатан собрался спуститься в зал, который уже покинули молящиеся. Он снял тфилин, хотя знал, что к церемонии придется их снова наложить. Когда он складывал тфилин в футляр, в синагогу вошел крупный мужчина, весь облик которого, походка и живой взгляд красноречиво свидетельствовали: это моѓель. Он поставил свой большой черный саквояж у кресла Элиягу, подошел к торопливому кантору и о чем-то спросил, тот сделал удивленное лицо и кивком показал на Йонатана, который подошел к моѓелю со словами:

— Я Йонатан, отец ребенка, очень приятно.

— Замечательно, Йонатан, да благословит вас Господь, — обрадовался моѓель. — Ваш тесть всю неделю со мной общался, такой приятный человек. Прежде чем начнется суматоха, хочу задать несколько вопросов в помощь и мне, и вам. Так вот, во-первых, знаете ли вы благословения, что именно надо говорить?

Йонатан кивнул.

— Прекрасно, — улыбнулся энергичный моѓель, чьи широкие пейсы были заткнуты за уши. — Во-вторых, среди молодых отцов в ешивах нынче распространилась мода делать обрезание самостоятельно. Все вдруг обнаружили мнения автора «Ор заруа»[179] и Роша[180], которые пишут, что отец обязан сам обрезать сына. Вы хотите самостоятельно обрезать своего сына или доверяете мне роль вашего представителя?

От одной только мысли, что через несколько минут ему придется занести над своим младенцем нож, Йонатан побледнел, сделал рукой отрицательный жест и с перепуганным видом произнес:

— Мы здесь простые обыватели, не аврехи.

— Вот и хорошо, — с улыбкой отвечал моѓель. — Лучше дать специалисту делать свое дело, а отец пусть делает свое. И последнее, цадик, и я вас отпущу за младенцем — у вас есть почетный список, кто сандак, кому достанется честь благословлять, а кто кватер?[181]

— Вот теперь вы задаете сложные вопросы, — рассмеялся Йонатан. — Об этом мне нужно спросить жену. Пойду-ка домой, скоро вернусь с младенцем и почетным списком.

Алиса уже ждала у входа в дом с малышом в коляске, и Йонатан предложил ей обсудить почетный список.

— Прежде всего, кто сандак? — шепотом спросил он.

— Мой папа, ладно? — попросила Алиса.

— Конечно, отлично. Значит, благословения достанутся моему папе, — ответил Йонатан.

— Здорово. Один-один, вот и все решили, — прыснула она. — Скажи-ка, — неожиданно спросила Алиса по пути в синагогу. — Тебе не кажется, что это ужасный ритуал? Вот мы топаем себе спокойно на обрезание, как на жертвоприношение младенца, который только что из меня вышел. Смотри, какой он маленький.

Йонатан ответил:

— Честно говоря, это и меня пугает, но похоже, что только так можно посвятить ребенка в еврейскую тайну. Стать причастным к этой тайне непросто и даже болезненно.

— И ты не боишься взять его в руки и передать моѓелю? — спросила Алиса со скрытой дрожью в голосе.

— Умираю от страха, — признался Йонатан. — А еще, представь себе, моѓель меня спросил, не хочу ли я сам его обрезать.

Анат, вся в белом, возбужденно подскочила к Алисе и обняла ее со словами:

— Я так волнуюсь. Обрезание — день, когда наказания откладываются, а врата милости открываются. Желаю вам, чтобы этого мальчика, дорогого нашего внучка, всегда сопровождала только милость.

Послышался крик: «Кватер!» — и Йонатан повернулся к теще и, вспомнив ее сердечное объятие накануне, жестом предложил ей отнести дитя туда, где властвовали мужчины. Она медленно прошествовала с малышом, словно десятки раз репетировала этот момент, моѓель произнес нужные стихи, Йонатан проговорил благословения, моѓель уложил младенца на колени отцу Алисы и проделал необходимое.

Ребенок заплакал, а Эммануэль своим скованным голосом, который от слова к слову укреплялся, произнес: «Бог наш и Бог наших отцов» — и голова Йонатана пошла кругом, ему показалось, что у него подкашиваются ноги. Он с настойчивой монотонностью повторял про себя: Ади, Ади, Ади, так его зовут, Йонатан, не ошибись, скажи громко: Ади, вот и все, Ади, и дело сделано. Он вообразил, как голос отца уже бесстрастно выговаривает «Ади, сын Йонатана» и сдержанно продолжает: «Да возрадуется отец сыну своему и мать — плоду своего чрева». Но тут распахивается пропасть тишины, такой нестерпимой тишины, от которой гудит голова, и он слышит, как отец постепенно взбирается по словам «Сохрани этого ребенка для отца его и матери, и да наречется имя его в Израиле» — и все, превратившись в слух, тянутся ближе к Эммануэлю, и сам Йонатан придвигается к нему поближе, и чувствует, как собственное тело предает его, кто-то другой завладевает его голосом, и у него вырывается слабый, трепещущий звук: «Идо, Идо». Тотчас слышится счастливый голос Эммануэля, запечатывающий и подтверждающий: «Идо, сын реб Йонатана и Алисы, да возрадуется отец сыну своему». И юркое адамово яблоко отца вдруг вспрыгнуло вверх, и вена на его шее в секунду посинела и грозилась лопнуть, но отец совладал с собой: «И мать — плоду своего чрева», и Йонатан хотел исправить: «Ади, Ади, сын реб Йонатана и Алисы», зачем он не написал имя на бумажке?

Только потом, во время медленного танца мужчин, которые пели «зара хая ве-каяма»[182], когда моѓель подозвал Йонатана и Алису, вынул изо рта маленького Идо Лехави пропитанную вином марлю и принялся объяснять, как менять ему повязки, Йонатан заметил тяжелый взгляд Алисы. На мгновение он ощутил леденящий, пробирающий до дрожи холод.

Сидя на праздничной трапезе в тесном зале при синагоге, они играли роль взволнованных родителей, тревожась от любого всхлипа младенца, благодаря каждого, кто подходил осыпать их поздравлениями. Только когда они вернулись в дом Бардахов, оставив обе пары родителей наводить порядок в зале, потому что младенца пора было кормить, а это Алиса предпочитала делать дома — только тогда разнеслись ее неизбывные рыдания и вместе с ними вопль:

— Хватит! Надоело! Мы же договорились об Ади. С чего ты вдруг сказал «Идо»? Хватит. Есть предел. Я так больше не могу. Хватит. Ты и двое твоих братьев ломаете мне жизнь!

Продолжая рыдать, она демонстративно прижала к себе своего Идо одной рукой, а второй оттолкнула Йонатана.

— Верно, мы договорились об Ади, но я ничего не мог поделать, на меня что-то нашло, я в самом деле не знаю, что случилось, и сразу хотел это исправить, но не мог так поступить — папа бы страшно обиделся.

— А как же моя обида, моей семьи и то, что ты не посчитался с нашим уговором, — все это не считается?

Она обратила на него полный ненависти взгляд и послала из глаз черных карающих ангелов[183]. Ему хотелось заплакать и упасть в ее объятия — зачем сейчас все эти разборки, пусть будет Ади, кого это волнует. Но презрение в глазах Алисы все усиливалось, и Йонатану показалось, что земля вскоре разверзнет уста свои и поглотит его[184], и ему захотелось спуститься внутрь корабля, лечь и заснуть[185]. Даже погрузиться во чрево какой-нибудь рыбы. Но вместо этого дверь раскрыла дрожащей рукой мать Алисы, и ее лицо выражало враждебность, смешанную с глубоким, неизгладимым разочарованием. Ужаснее всего было то, что она молчала, не говорила ни слова, не ругала его, как он мог так поступить после того, как они ей специально сообщили об этом только вчера, и она пригласила всех своих родственников со всей страны, даже тетю Лею, чудом пережившую войну, побывавшую в лагере для переселенных лиц, а ныне страдающую от прогрессирующей глаукомы и почти слепую — и та специально вызвала такси, чтобы из дома престарелых в Герцлии поехать в Шаарей-Ора, водитель такси ждал ее в течение всего мероприятия, тетя Лея потратила огромные деньги ради того, чтобы оказаться на обрезании первого младенца, названного именем ее брата Эдди, благословенной памяти. Господи всемогущий, как он мог?