На бобровых тонях

ОТЛОВ НАЧАЛСЯ

Малинин даже повеселел — он не сомневался в успехе и потому спешил подготовить базу. Из Москвы как раз прибыл вагон с деревянными рейками, фанерой и жестью для стационарных клеток; было в вагоне и несколько мешков белых сухариков, а также и отрубей (сухарики — для бобров-сеголеток, а отруби предполагалось давать вперемешку с вербовым листом взрослым бобрам), было в вагоне несколько пар резиновых сапог, фонари, брезент и даже палатки.

Как делать клетки для стационарного содержания бобров, Малинин знал — видел все это на Воронежской звероферме. И дядька Никита за каких-нибудь три дня насбивал клеток на целую партию бобров (количество бобров для первой партии, запланированной в Сибирь, было невелико — 36 зверьков. Это значит, как раз на пульман, где помещалось восемнадцать клеток).

Малинин заранее все предусмотрел, даже начальство на железнодорожной станции предупредил, чтобы потом, когда нужно будет, не задерживали, а тотчас же по его звонку выделили чистый крытый пульман. Все было подготовлено как следует. А еще Малинин аванс охотникам выдал, хотя каждый и сомневался в своем «охотничьем счастье», потому даровые деньги принимал с подозрительной осторожностью. Мы тоже взяли аванс. Мать, правда, воздержалась тратить привезенные нами деньги, чтоб после, если нас постигнет неудача, можно было возвратить их Малинину.

Как бы там ни было, а бобровый лов начался в назначенное время — с 15 июля. Восемь человек, считая вместе со мной, объединились в четыре боброловецкие бригады: по два охотника в бригаде.

Кроме нас, все боброловы жили на Соже; у них были свои лодки, им было легче, чем нам. А возле нашей деревни — ни Сожа, ни Прони, ни бобровых озер. Всё это в лугах, в пяти, а то и больше километрах… Но мы не унывали. Захватив пока еще одну-единственную нашу ловушку, направились мы в первый день на Глупку — там, на болоте, жили бобры.

Дорогой тешили себя надеждой найти бобра сразу же, как только придем — с первого, так сказать, захода. Но скоро поняли, что не так-то просто дается бобр живым. В первый день мы, признаться, даже и не увидели зверя. Чудаки: уверяли мать, что обязательно принесем бобра…

На другой день взяли с собой Пирата. И нами снова овладела надежда: думали, что Пират все сделает за нас — и обнаружит бобра, и выгонит его из норы, и покажет, куда прячется… Где там! Пират, как только мы подошли к бобровому жилищу и закинули ловушку на ход, вообразил что-то свое, как-то по-своему понял наши намерения. А потому тотчас же поспешил разочаровать нас — умчался прочь от канавы. Этого мы, конечно, не ожидали от него. Все же Петька, по-видимому, напугал собаку, когда силком пробовал загнать в ловушку. Да, Пират боялся ловушки. И сколько отец ни звал, ни кликал его, как ни поощрял, но все было напрасно — Пират и близко не подходил к нам. И отец вынужден был сам гнать бобра: взобрался на верх бобриной хатки, затопал сапогами. Пират, правда, подбежал было, даже загавкал.

Отец обрадовался, начал подбадривать собаку:

— Тут! Тут!.. Бери, Пират, ну!

Но радость его была преждевременной — в пролом, что зиял с одной стороны хатки, Пират не отважился лезть, побоялся. Он снова отбежал от хатки, но уже подальше — стоял на стежке, что вела в сторону леса.

Вдруг я услыхал тихий всплеск под хаткой. Около поваленной на воду ольхи, как раз у самой коряги, начиналась тонюсенькая цепочка серебристых пузырьков — там-то, оказывается, и булькало. Я затих, впился глазами в то место, где ходила вода, где возникали и беззвучно лопались мелкие пузырьки. Я ждал, что же будет дальше. А отец не переставал «воевать» на хатке. Он уже пробрался к бобровому логову и снова кликал Пирата, но того и след простыл — умчал домой.

Я следил за пузырьками. Они, образуя извилистую цепочку, вели мой взгляд из-под ольхи к ловушке. У меня дыхание захватило; засуетился — хотел предупредить отца.

— Тата! Вот он, тут! К ловушке подплыл!

— Не бубни — испугаешь бобра! — шепотом сказал отец.

Возле ловушки взвихрилась вода, пенясь, взбаламутилась черная мглистая муть; начали всплывать наверх ольховые листья и прутья.

— Попался! — крикнул я и бросился доставать ловушку. Да что это? Она легонько стронулась с места… Пустая!

— Эх, удрал, шельмец! — разочарованно воскликнул отец, который готов был уже мне помочь. — Поспешил ты, не дал ему войти… Гляди-ка, пузыри вдоль канавы бегут, — и он подхватил ловушку. — Бежим наперерез!

Канаву перекрыли. Однако бобр не подплыл и близко к нам. И на воде не видно было уже извилистой бисерной дорожки.

— Не иначе притаился где-то, не пошел канавой, — догадался отец.

Проверили канаву за хаткой — убедились, что там бобру негде спрятаться. Но где-то же он затаился… А может, и в нору куда-нибудь забрался. А вот в какую — надо поискать.

Вскоре мы поняли, что левый берег канавы чуть не висит — он весь в норах; каждая из них соединяется одна с другой отнорками разных размеров, причем все эти отнорки заполнены водой. Попав в одну из таких нор, бобр, конечно, постарался забраться в такое местечко, где и воздуху вдоволь и проломов поблизости нет.

И все же мы вскоре подобрали «ключи» к бобровым подземным хоромам. Постепенно, хотя и не без труда, выискивали всё новые и новые «катакомбы». Ходы от них были обязательно выведены на сухое место: либо в кочку какую-нибудь, либо куда-нибудь под корневище ольхи. Попадались кое-где и верхние лежбища. Низ их тоже, как и в хатке, устлан лозовыми стружками, а верх для большей прочности закреплен еще и торфянистым илом. Укрытия эти мы не разоряли — считали, что бобр не раз еще, если придет надобность спасаться, попробует в них спрятаться. Пусть только так сделает, и нам уже будет легче его найти, зная хитросплетения ходов.

Зверь и вправду, как только мы его обнаруживали, спешил убраться куда-нибудь подальше. И всегда, как ни удивительно, он быстро находил свои запасные ходы, еще неизвестные нам. Но с течением времени таких ходов оставалось все меньше и меньше, и мы чаще начали обнаруживать бобра. В каждый только что обнаруженный ход мы втыкали в продушинах ветки, которые, когда проходил бобр по ходу, качались, а вода не успокаивалась до тех пор, покуда бобр не забирался в свой тайник. То, что норы дополна залиты, нам как раз было на руку — зверь не мог долго задерживаться в воде и потому обязательно выходил на сухое, чтоб подышать воздухом…

Наконец мы загнали бобра в тупик. Поставили на ход ловушку, замаскировали травой. Отец решил срубить длинную хворостину, чтоб затем запустить ее в нору — загнать бобра в ловушку.

Солнце в зените. Тень короткая — полдень. Гляжу на отца — упарился старик, гимнастерка на плечах взмокла. Вот принес он хворостину, бросил как раз над продушиной и, воткнув топор топорищем вверх — это чтоб не потерять и в нужный момент быстро найти, — сказал:

— Придется тебе, сынок, домой бежать… Проголодался я что-то, даже в глазах темно от махорки да от болотной воды.

— Не поевши отправились… — укоряю отца. — Надо в следующий раз хорошо завтракать и обед с собой брать.

— Нет уж, хлопчик. Ранняя пташка, говорят, клювик протирает, а поздняя — глазки продирает… И так обмишурились мы и сегодня можем с пустыми руками домой вернуться… А вот ежели бы пораньше поднялись, вышли на зорьке, то бобр этот давно бы уже наш был!

Что ж, побегу за обедом. Я должен управиться как можно скорее. Мешкать никак нельзя — очень уж хочется поймать бобра. И притом чтобы я тоже видел, чтоб не пропустить такой случай…

Домой и вправду стыдно появляться без бобра — мать, как только узнает, что мы ни с чем вернулись, конечно, не обрадуется.

Так оно и было: встретила она меня не ахти как весело и приветливо. Надо же, я при ней почему-то и не заикался об обеде, а сама она не догадывалась. Она явно была не в настроении. Она готова сейчас же вернуть Малинину аванс. И считала, что так все оно и будет.

— Дома дров полена нету, — ворчит мать. — Сена хотя бы маленькую ношу из болота принесли. Присмотрели ведь, берегли, а люди выкосили… Ох уж эти бобры! Я вам покажу бобров! — грозилась она. — Будто мне одной хозяйство надо: и корова, и поросенок, и все…

Обычно мать сердится не долго. На этот же раз она разошлась не на шутку. И я в конце концов понял одно: надо поскорее сматываться из дому, иначе если мать дознается, зачем я пришел, то вообще может не пустить меня к отцу. Она все еще не понимала, почему это я один вернулся. Пират прибежал пораньше, чем я, — значит, все мы тут, окончена наша охота.

Мать ушла по воду. Я, признаться, обрадовался — обед сам возьму, найду что-нибудь. Хорошо, что ее не будет в это время в хате.

Как раз вернулись из лесу Надя и Коля — принесли земляники. Коля подступился ко мне. Он хотел знать, как там у нас: скоро бобра поймаем или нет? И я сказал:

— Обед надо. Тата ждет. А бобр к вечеру будет!

Узелок с обедом был наконец собран. Чтобы не встретиться с матерью, я решил идти по загуменью, а заодно и огурцов поискал на грядках, хоть такое своевольство строго-настрого возбранялось — огурцы ведь еще, если верить матери, только-только набирали силу. И все же я кое-что нашел, и котомочка моя приятно потяжелела.

Как только спустился я с обрывистой лесной гряды на луг и, миновав густой кустарник, выбился на стежку, что вела в Пенькомочу, где некогда мочили коноплю, меня встретила отцова записка, всунутая в расщелину вехи, поставленной как раз посреди стежки, — это чтобы я не прошел мимо, чтоб обязательно заметил записку. Остановился, прочитал: «Ищи меня, Сашка, тут».

Я сразу же окликнул отца, и он отозвался — был совсем недалеко от стежки. Выходит, бобр ушел с того места, откуда я направился домой.

— Давай сюда. Скорей! — позвал отец.

Нет, он и не думал сейчас обедать — торопил меня для другого: некому было следить за ловушкой.

И вот я у канавы. Внимательно гляжу с берега на ловушку, а отец проламывает нору. И надо же, угодил как раз над бобром! Зверь забеспокоился в норе — наверно, даже напугался. Вдруг ловушка резко подалась на середину канавы. Теперь мне ее никак не достать. И я прыгнул в воду, ухватился за ловушку обеими руками. Бобр оказался шустрым — успел уже перевернуться и пробовал выйти из ловушки так же, как и вошел. Но автоспуск закрыл дверцу, а пружина плотно прижала ее к крюкам. Конечно, бобр мог бы удрать. Правда, для этого ему нужно приподнять дверцу кверху. Но в такой момент, думаю, не всякий бы и человек догадался это сделать… Я стоял по грудь в воде, еле удерживая ловушку. Подбежал отец… И вот ловушка с бобром на берегу. И тут же началось то, чего мы и боялись — зверь легко разрушал нашу плетенку: как только вцепится резцами в лозовый прутик, так и перекусывает его. Надо было спасать ловушку. Батька отломал березовый прутик и легонько стегнул бобра по морде. Зверь, правда, успокоился было, но погодя с еще большим азартом принялся терзать ловушку. Теперь уже я следил за бобром — стегал прутком по его воинственной и очень уж потешной, настырной мордашке. Он, как дитя, зажмуривался, отворачивался от меня и затихал, но всего на какую-нибудь минуту…

Отец обедал: ел землянику с хлебом, запивал молоком и все не переставал удивляться:

— Зачем это матка столько огурцов нарвала? Они ведь зеленухи еще, только-только расти начали…

Я молчал. Как быть? Не признаваться про огурцы да и вообще про все, что наговорила мать? Но все же потом, когда отец закончил обед, сказал, что огурцов я сам нарвал и уж мать пусть лучше не знает об этом. Только как могла мать не знать? Она обязательно увидит, что огурцы сорваны, каждую завязь она помнит.

Отец все равно как знал, что я дома не пообедал — о чем я и сам вспомнил только теперь, когда вернулся на луг, — предложил:

— Давай-ка и ты перекуси… Да подадимся на шоссе, чтобы засветло в Чериков добраться.

Несли бобра вдвоем, нацепив ловушку на пружинистую лозовую жердку. Отец шел впереди, я — следом и по-прежнему следил за бобром, не позволял ему портить снасть. После, когда бобр чуть не сорвал дверцу с крюков, мы остановились и прикрутили ее лыковой заверткой.

Покуда добирались до шоссе, солнце село за лес. А потом и вечер наступил. На Чериков — ни одной машины.

Монотонно гудят телефонные провода. Им вторят комары. Правда, разноголосят — кто как вытянет. Комары не дают жизни — лезут назойливо в уши, в нос, в глаза…

Отец закурил. Комариные атаки немного ослабели. В скором времени мы разожгли небольшой огонек. А бобр не утихает — колошматит нашу ловушку изо всех сил. Щепки так и летят от нее! Отец, сгорбившись, сидит над ловушкой — следит, чтоб бобр не убежал. Очень уж сильно жаждал зверек свободы. Наверно, не надеялся уже, не представлял себе, что такая свобода наступит для него (счастливый бобр!) и что вместо болотной канавы он попадет в богатую сибирскую реку…

Всю ночь так и просидели на обочине шоссе. И только утром попали в Чериков на попутной трехтонке.

Наш бобр оказался не первый на базе — пятый. Трех поймал дядька Никита и одного — Демид.

Малинин радовался нашей удаче не меньше нас самих. Но и поругал он нас, когда увидал, что бобра мы ничем не укрывали и он «пекся» на солнце.

— Перегрев, чтоб вы знали, дорогие мои, для бобра — смерть, — укорял Малинин. — Знайте же, как только бобра поймали, так и накрывайте его. Он тогда спокойно себя ведет, не бьется в ловушке.

Быстро нашего бобра пересадили в стационарную клетку, налили в поилку воды, закрыли клетку на защелку. К скобе, на которой держалась защелка, Малинин привязал фанерную бирку с надписью: «Речной бобр, бурый, самец, отловлен бригадой Герасима…»

Чем-то приглянулись они друг другу: Малинин — отцу, отец — Малинину. Они даже сговорились и бобров ловить и базой руководить совместно, заодно. Отца видели всегда с Малининым, а Малинина — с отцом. За какие-нибудь два дня недавно основанная база в хлевушке на окраине Черикова превратилась в большой двор, обнесенный проволочной сеткой. Мы принялись собирать из заготовок, привезенных из Москвы, клетки, а Малинин куда-то уехал — по-видимому, за бобрами к Михалькову.

Под вечер на дворе стояло больше десяти клеток. Четыре из них мы забираем с собой — завтра на рассвете отправляемся в дорогу. Это решение отец принял вместе с Малининым еще вчера.

Как только Малинин с Петькой вернулись от Михалькова, который ловит с Моргуном, — привезли двух бобров, — мы засобирались в путь. Однако Малинин не отпустил нас, покуда не пересадили привезенных бобров в клетки. В этот же день как раз приехал из Москвы научный сотрудник Володя Братченко. И уже за каких-нибудь два-три часа этот самый Володя стал душой базы, ее хозяином. Он все умел: и бобра брать в руки, и знал, какой лозой его кормить… А чего не знал, то, наверно, придумывал сам, испытывал. Его выдумка, конечно, и то, что бобрам лучше давать для питья речную воду, а не колодезную, так как речная вода богаче витаминами.

Выбрались из Черикова вместе с Малининым. Петька газовал на полную «железку» — спешил скорее приехать в Ходоров, чтоб, как он сказал, напиться березовичка.

По дороге из Черикова заехали в Баков, к дядьке Никите, — надо было забрать ловушки, которые выбрал Малинин для себя, а это значит, и для нас. Попали мы прямо на уху: как будто знали, что дядька наловил рыбы. Мне кажется, я впервые ел такую вкусную уху. Все говорили: тройная! А я никак не мог сообразить, почему это уха тройная? Но все равно, что и тройная — вкусная оказалась уха!

Разговорились.

Дядька Никита начал хвалить свою сучку. И правда, она еще совсем молодая, а уже хорошо гонит зайца, лису и, главное, чует бобра на любой глубине. Мне же самым удивительным было то, что Мирта умела усмехаться — как человек! Ее усмешка была всегда ласковая, добрая, чарующая и какая-то мудрая.

— Мирта моя, оказывается, спец великий: когда найдет нору с бобрами, станет как вкопанная, и уж ее не сдвинешь. А отпустишь ее, так мигом бросится в нору. И тогда уж обязательно вытурит бобра. — Дядька местами черный от загара. Загорели только лицо и шея, да руки еще. — Это ж мы недавно — может, дней пять тому, как дознались, что Мирта так хорошо идет на бобра, — захватили ее в норы. Взяли потом на привязь, стали водить берегом — пошло дело. А то носилась себе, выпугивала бобров, а мы удивлялись, кто это впереди нас плутовал так, что те норы, где должны быть бобры, пустые и раскопанные. А это она, Мирта, распугивала…

Разговор про Мирту заинтересовал и отца и Малинина.

— Петька напугал моего Пирата, так теперь он и не подходит даже ко мне, когда увидит меня с ловушкой, — говорит отец. — Только мы закинем ловушку на ход, а он, паршивец, такого чесу дает, аж земля дрожит! Убегает домой…

— Ну, это не собака, конечно, — осуждающе говорит дядька с довольным видом и прибавляет: — Моя же Мирта так готова день и ночь пропадать в лугах. Ого! На лисицу раз наткнулась, так через день только домой объявилась. Идет, еле ноги волочит — устала так. Попробуй столько обколеси! А Пират ваш хоть и курляндец, а пустоват.

— Он неплохой пес, — заступается Петька. — Понятливый, если запомнил ловушку. К нему просто другой подход нужен…

— Искать буду толковую собаку. Без собаки — не ловля бобров, а огорченье одно, — задумчиво заключил отец.