На бобровых тонях

ОТЕЦ ВСПОМИНАЕТ

Который уже день мы проводим в Железинском болоте. Тут много старой ветвистой лозы — как оставишь ее! Хоть и далековато, но поблизости нигде уже такой лозы нет. Поблизости всю пообкорнали.

Особенного умения для такой работы не требовалось. Но как я ни стараюсь, а отец все время — и с одной же рукой! — приносит на прогалину куда бо́льшие ноши, чем я.

Вот мы разбросали кору на делянке, чтобы хоть немного провяла на солнышке, а сами улеглись в тени. Пообедали. Отец немного покурил, потушил окурок, положил на трухлявый пенек — экономил курево.

— Ежели такое солнце продержится, к вечеру наша лоза хорошенько подсохнет. Вся на таратайку поместится. Смотри, сколько мы за одно утро заготовили! Сюда надо еще когда-нибудь приехать. Хоть и болото кругом, не подступиться, зато и лоза!

— Когда-то здесь, наверно, речка протекала. Да вот заросло все и сочится только ручеек…

— Какое заросло! Высохло все! Воды тут было, помню, не подступиться, уток, тетеревов — тьма… А как стали истреблять лес, так и зачахла, высохла речка.

— Чей тут обход был? — поинтересовался я.

— Деда твоего. От Богра начинался и только тут кончался. Большой обход. Весь пешком и не обойдешь за день.

— Кони тогда у лесников были?

— Тогда у всех были кони, кто хотел и мог их держать… Были, конечно, и у лесников. Да разве ж каждый раз на коне? А дед не любил с конем в лесу возиться. Он один околицами ходил, глухими стежками…

— Ловил порубщиков?

— Было, что и ловил. Придет, бывало, домой — и не узнать его, весь белый как полотно… Решительный он был, смелый — в сорочке, видно, родился. Ведь как только не отбивался от своих врагов! И как ни пойдет в лес, так обязательно кого-то поймает, а с иными и схватится. Вот уж кто поистине любил порядок и правду… Возле Богра, значит, был такой случай. Идет и слышит: пилят лес. Подкрался ближе, а там шестеро человек. Увидали они его — к нему. Ружье отняли, об пень — хрясь-хрясь! — изломали… Он, конечно, кинулся удирать. Они — за ним, начали гоняться с топорами… Удалось ему как-то ухватить ружейные стволы. Подбежал к коням — да стволами их, стволами! Напугал. Кони — в галоп. А сам он — скорее в лесничество! Собрал там в подмогу лесников, как раз и лесничий с объездчиком на месте были. Приехали все в лес, глядят — похищен дубняк. Начали искать. Подались по следам — к деревне вышли. Как раз перед выгоном, смотрят, лежит несколько колод в кустах, а кто привез — не докажешь. Допытывались, но никто, конечно, не признается. Взяли депутата, понятого, чтобы свидетелей было больше, составили акт. И лесничий с объездчиком поехали домой.

— Когда это было?

— Как раз после революции. Еще волость в Долгии была… Присудили, значит, им штраф за дубняк. А на суде и объездчик был, и лесничий, и лесники были — суд же!

После суда лесничий и говорит деду твоему: «Сходи, Парфенович, горелки возьми, пообедаем». Он и пошел. Переступил порог корчмы. А там сидят его порубщики, выпивают. Вот один из них поднялся — и к нему: «Ступай, Андрей, выпей с нами…» А он уже бутылку держит в руках и связку баранок. «Что мне вашу пить, я вот свою выпью…» — спокойно так говорит. Тут один из порубщиков стал в дверях, а те, что сидели за столом, принуждают выпить. Он подошел, стаканчик выпил. «Пей еще!» — говорят ему. «Нет, хватит…» — и отошел от стола. «Ах, с тебя хватит?!» — за бутылки схватились и давай его окружать. Он видит, что туго ему придется, и, долго не думая, подбежал к тому, что на пороге стоял, как двинет головой в живот. Дверь с петель сорвалась… Выскочил на улицу, а те вслед за ним — прут на него, к ограде стараются прижать… Он тогда с разгона перемахнул через ограду и огородами в поле подался. Там уже свободно, есть где разгуляться… А в руке у него только горлышко от той бутылки, что купил, уцелело. Вот он осколком-то этим и отмахивался. Бегали так, покуда лесничий не подоспел. Из нагана стреляет поверх голов порубщиков, а те все равно не отступаются: глаза кровью налились, губы дрожат… Сбежались лесники, только тогда утихомирилось все.

Так вот порубщики те и следили за твоим дедом, старались подкараулить его где-нибудь в темном местечке. Но у них ничего не получалось. И тогда они подговорили Ивана Сосунца (лесником тоже работал), чтобы тот подбил Андрея идти в Пропойск через их деревню. А шли они на какой-то там сход. С ними был и дядька мой. Он тоже на Усохе жил. Идут, значит. И сюда вот, где ров размытый, ну, где глинище, у Березовки что, подходят. А там тогда сарай стоял — бойня была, скот били. Вдруг к ним из-за угла выскользнули двое: «Стой!»

Лесникам тогда наганы давали и винтовки. У деда твоего наган за пазухой был, а у дядьки — удобная такая плетка, а на конце — свинцовка. Он, значит, подпоясывался этой плеткой. Так когда те, что высунулись из-за сарая, стали угрожать, одного из них как огрел этой самой плеткой по лбу! Тот и с ног долой. А дед твой из нагана вверх стрельнул, чтобы напугать. Другой, что следом бежал, подумал, что его напарник убит, да и кинулся наутек. Дядька — за ним. И ему тоже перепало… Тут изо рва еще двое бегут — на подмогу, значит. Да опоздали. Дядька одного из этих плеткой уложил, а другой не стал ввязываться, повернул обратно.

— А куда же Сосунец девался?

— Он, видишь ли, зашел в деревню — будто квасу у своих знакомых напиться. А сам небось предупредил, что идут, дескать.

— Хитрый… И что ему тогда было?

— Что? Разве про это знали, что он с ними в сговоре? Они через год подстерегли все же дядьку моего, когда один он был, и так избили, что тот вскоре и помер.

— Выходит, что в их деревне всегда водились бандиты?.. Там, говорят, и в эту войну как будто были их тайные землянки, которые только недавно удалось обнаружить.

— Всегда там жулья хватало… Был целый род такой, воровской. Да вот, кажется, вывелся уже: кто из тюрьмы не вернулся, а кто так напоролся на свою погибель… Они же, эти воры, и меня немцам выдали — припомнили мне батьку моего.

— А как это было?

— Просто все… Немцы заняли Пропойск, забрали нас, пожарников, в плен…

— Они, как я слышал, Пропойск заняли без боя?

— Ну, без боя… А почему без боя, знаешь? Так вот. Военные, милиция и мы, пожарники, как могли, конечно, подготовились к обороне. Я аккурат дежурил тогда на церковной колокольне, сидел с солдатами, и телефон при нас был. Как только ударил первый снаряд, солдаты слезли вниз, так как знали, что церковь хороший ориентир. А я остался, не знал этого, да и приказа мне не было слезать. Прилетел самолет, начал пикировать и первой же бомбой разрушил хату Астаповых. А они ведь только что новоселье справили. Я помогал им строить хату, там и ногу пропорол гвоздем, да так, что целый месяц потом в больнице пролежал… Сижу, значит, на колокольне. Эх, вижу, на Березовке пыль столбом поднялась, стрельба началась, трассирующие пули летят… «Немцы из Березовки прут!» — кричу я в телефонную трубку. «Как это из Березовки? Гляди, из Довска или из Гайшина!» — это мне начальник наш так говорит. А переправа через Сож была вот так, как роща теперь, за мельницей как раз. Я свое: «Из Гайшина не видно, а уже поронный мост захватили немцы, бьют оттуда по переправе…» А на переправе, вижу, столпилось много военных машин, не успели еще все проскочить на ту сторону Сожа. Вот тут и говорит мне начальник: «Слезай, Герасим, будем и мы отступать…»

Выехали мы, еще до переправы не добрались — видим: разнесло переправу снарядом. Тут уж кто куда: одни, кто умел плавать, поплыли через Сож, другие попрятались в ров, чтобы не угодить под снаряд или под осколки. И я укрылся во рву — плавать-то не умею… Не успели оглянуться, как немцы заняли город, обнаружили нас. Собрали и посадили всех — и старых и малых — возле рва. А Пропойск горит… Солдаты немецкие окопы роют, дзоты бетонные в землю вкапывают. Потом, как только стемнело, нас этой самой дорогой, что напрямик ведет на Могилев, погнали… Когда шли по деревне, я улучил момент и вскочил в один из дворов и спрятался там, но хозяин тут же выдал меня. Конвоиры только похохотали, посмеялись над стариком — поблагодарили этак за то, что указал на меня. Они, видимо, подумали, что я новичок, не ихний…

Утром пригнали нас в Рабовичи. Там всех проверили — кто мы и откуда. Ближних, чего я совсем не ожидал, отпустили. Эх, мы это кто куда, только бы подальше от беды! Я решил идти домой через Улуки и Закрупец. Проню перешел, лесом иду — тихо. На Закрупце встречаю Павла Семенчука. Он говорит мне: «Не ходи покуда в Ходоров… Немцы свирепствуют — избача гиженского убили… Будто бы кто-то уничтожил трех ихних солдат, так они и лютуют… Пережди лучше здесь, у меня».

И я остался. Павел баню протопил. И Муравьев — этот, который сейчас агентом по страховке, — тоже пришел в бане помыться (до войны-то он секретарем сельсовета был). Мылись мы, говорили. Потом Муравьев заморгал глазами — чуть не заплачет — и ляпнул: «Знаешь, Герасим, убили немцы твою женку… Извини, но не мог я не сказать». — «Откуда тебе известно? Кто тебе сказал?» — насторожился я. «Иван Юдочка, усохский этот…» — отвечает. «И где ж ее убили, как?..» — говорю все это, а сам еле сдерживаю себя, волнуюсь. «Тюк пилоток солдатских несла от разбитых машин. Немцы проверили ее хотыль[3], увидели пилотки со звездочками — и сразу же расстреляли…»

И я не усидел у Павла. Лекса Хамберова приходила в Закрупец поросенка покупать, так я с ней и пошел в Гиженку. Вдвоем ведь не так в глаза бросаешься, как один. Подошли к гиженскому полю, а там полным-полно немцев. Лекса не побоялась, пошла, а я уж изведал, каково к ним в лапы угодить… Не решился, остался в лесочке. Лежу в кустах. Хотел уже назад в Закрупец податься, но тут вдруг вижу — немец прямо на меня идет. Не дойдя несколько шагов, остановился. И пистолет в руке. Вот он приподнял руку — бах! — в сосенку стрельнул. У меня волосы встали дыбом. Нет, вроде бы он не видит меня, а потом даже пистолет в кобуру спрятал, назад подался. А я все лежу, значит, прижимаюсь к земле — дорога-то совсем рядышком. Слышу, гудят машины на ней. Ага, это немцы из Телешов в Гиженку едут. Проехали! Легче стало на душе. Но все равно тревожусь: как домой добраться? Уже совсем близко дом. Лежал так, покуда не увидал старика, который гнал коров в Гиженку. Выскользнул из лесочка, поздоровался с пастухом. Сказал ему, что в Гиженку надо пройти. Старик, правда, взялся помочь, закурить даже дал. Идем, разговариваем. А немцы кругом… Они, «может быть, и не глядят на меня, а мне кажется — глаз с меня не спускают, вот-вот остановят. Наконец вошли мы в Гиженку. Прошел я так немножко по улице — да шмыг в чей-то двор! Не разбирался в чей, лишь бы с улицы убраться. А там, во дворе, полно людей. «Скорее! — крикнули мне. — Иди, я тебя ожидаю!» Это Лекса зовет. Я ей говорю: «Мне бы только к тетке моей, Федоре, как-нибудь добраться…» — «Так вот же, видишь, Кирилл Хропак как раз едет туда. Он ведь сосед ее… Немцы бьют свиней, а он отвозит на склад. И тебя подвезет — по дороге как раз…»

Лекса выбежала, окликнула Кирилла. Тот, правда, подождал меня. Поздоровались. Я сел на телегу, запачканную кровью, и так вот добрался до Федориной хаты. Как только переступил порог, Федора и начала плакаться. Правда, потом поесть дала, но я отказался — у меня ведь одно на уме: дома как? Вот и говорю ей: «Слушайте, тетка Федора, как бы про Еву мою разузнать? Сходили бы вы, может, к Марше в Тросливку, а она пусть на Усох подскочит, спросит…» — «А не-ет, Грасичка, не-ет… Тут теперича никому проходу нету. Ты вот лучше честно поступи, как Иван Рофеенок, — покажи документы, что ты не военный…» — и уже в голос завыла-заголосила.

Я рассердился на тетку: что будет, то будет — и не стал прятаться. Только ступил на мостик, что возле магазина, тут меня и задержали. Забрали мою армейскую книжку, посадили в сарай вместе с другими пленными — все солдаты, окруженцы, которых в лесу изловили. А через день приехали в Гиженку эсэсовцы и затарабанили нас всех аж в Потеряевку. Везли на машинах… Заперли в гумно. А там только что пятьсот человек сидели… Их, говорят, завезли куда-то в лес и расстреляли, а нас, значит, на их место… «Ну, всё, думаю, каюк тут будет — собирают новую партию, чтоб расстрелять».

Наступила ночь — врываются немцы с дубинками в гумно. Как стали нас бить, как стали! Рано утром, темно еще было, выгнали всех из гумна. Мы сидим вдоль изгороди. Как только женщины подойдут, станут хлеб кидать, так стража женщин этих и давай палками бить! Около обеда машины пришли. И загремели мы аж в Бобруйск. Заперли всех нас, арестантов, в крепость. Не помню, сколько там пробыли, только листья на березах все пообъедали… Половина из нас померли. Тех, кто покрепче, отобрали и уж на платформах повезли, поездом. Как только кто-нибудь соскочит с платформы, поезд останавливают и тут же ищут с собаками. Окружат, поймают и так расправляются — смотреть страшно. «Не-ет, думаю, тут не убежишь…» Оно, конечно, соскочить не трудно, поезд тихо идет. И что соблазнительно — кустарник! Тянется вдоль дороги сплошь, густой такой, надежный… А только вгляделся я получше, вижу, что дальше кустарник этот в ровное поле переходит… И тут еще один — хоп! — соскочил. Немец выстрелил — надоело, наверно, останавливать поезд. Нет, поезд снова затормозил. Трое караульных подались за беглецом. Тот уже не убегал — лежал подстреленный. Не стали его забирать, добили в голову — и назад…

Привезли нас так в Минск. Дождь. Загнали в школу. Помню, стояла она возле леса, школа. А неподалеку от нее тянулся лагерь для военнопленных. Заперли нас. Кто ослаб — тут же падает. Его забирают и уносят во двор, бросают в штабель, где трупы лежат. Может, кто и живой еще, а его уже в мертвые записали… Побыл я в таких условиях месяц, поел баланды — окончательно сдал, захворал… Пошел в санчасть ихнюю, а там мне и говорят: «Если бы ты был раненый, тогда, с разрешения коменданта, лечили бы, а так сам захворал — сам и лечись…»

Только вернулся я из санчасти — вижу, на школьном дворе, возле комендатуры, большая колонна стоит, пропуска выдают… Приподнял я осторожно колючую проволоку, пролез под нее и приткнулся к хвосту колонны. Стою. Еще двое так сделали. Но их заметил конвойный и прогнал назад, за колючку. Колонна нетерпеливо шевелится — каждому хочется свободы. Задние на передних напирают, а те — на писаря. Писарь не стерпел наконец: поднялся и стал чехвостить ближайших черенком тесака. Бил по чем попало, не разбираясь. Гонял так, покуда все не полегли. Стихли. Установился порядок… Я, правда, не лег. На меня некому было напирать — все подались вперед. И вот писарь походил-походил возле стола, выкурил сигару, а потом раз посмотрел на меня, другой… Тут я и подумал: «Ну, теперь и мне будет, что не лег…»

«Ступай сюда…» — строго позвал он меня, усаживаясь за свой стол. Но я будто не слышу, что писарь меня зовет. Он тогда показал на меня пальцем и снова позвал. И я тогда у него спрашиваю: «Меня, пан, зовете? Подойти мне к вам?» Хочется ведь, чтоб не бил, выкрутиться хочется. «Иди сюда, выпишу тебе пропуск», — говорит он спокойно. Я подошел к столу, стал и все жду, когда он бить начнет. А он спрашивает: «Фамилия?» Я сказал. «Откуда?» Я сказал. «Пропойск? — и посмотрел на карту. — Давно уже освободили твой Пропойск… — и тут же заполнил бланк. — Вот, получай пропуск за то, что порядок соблюдал».

Я еще и от стола не отошел, как услышал голоса моих земляков: «Пан, запишите и нас — мы тоже пропойские…» Двое: Михась и Самусь — я был уже знаком с ними — несмело приподнялись с земли. Они, конечно, были в первых рядах. У Самуся вся левая бровь рассечена, кровь сочится из раны. Писарь искоса взглянул на свою работу, перевел взгляд на бумаги, стал что-то писать… Оказывается, и землякам моим выписал пропуска. Подбежали они ко мне, радуются. Хлебом со мной поделились, расспрашивают, как я изловчился пролезть под колючку…

Только мы так поговорили, слышим — орет снова писарь. На этот раз он уже, правда, не дрался: приказал солдатам отвести всех, кому не успел выписать пропуска, назад в лагерь. Слышны были только последние его слова: «Хоть вы здесь подохнете все, чтобы я снова занимался вами!..» Потом он подошел к нам и предупредил, что скоро придет сам комендант, будет говорить с нами… Правда, через несколько минут появился и комендант, стал запугивать: все время, мол, идите только по шоссе, не сворачивайте, не прячьтесь, а то партизаны побьют или пропуска отнимут… Стращал, значит, нас партизанами — раздобрился, ублюдок…

Вышли мы из Минска. Прошли так с полдня. Я притомился, говорю хлопцам: «Давайте передохнем немного…» Они, правда, послушались. Зашли мы в деревню. Мишка с Самусем отправились по дворам есть просить, а я остался на шоссе. Вышла женщина из крайней хаты, дала мне огурец и говорит: «Тут вам никто ничего не даст — нет у самих. Надо подальше от большой дороги отойти. А тут много таких, что есть просят…» И правда, хлопцы вернулись с пустыми торбами.

Я, признаться, не мог идти быстро — отстал. Они оставили меня. Кое-как дошел я до следующей деревни. Но уж не просился переночевать, не тревожил людей — переночевал в бане. На другой день раненько вышел на шоссе и встретил Романа Левкова. Это уже свой, близкий человек — как родня, можно сказать. И он, Роман, тоже отстал от своей группы. Вот с ним и мне веселей стало ковылять — знакомый ведь, есть о чем и поговорить с ним. Дошли мы так до Белыничей. И только повернули туда, как навстречу нам Мишка с Самусем. Они ночевали в Белыничах. «Тут поедите… Тут люди приветливые, — обрадовал нас Самусь. — Коли есть чем, то не поскупятся, накормят…»

Я в первую хату зашел — дали мне вареную картофелину и кружку простокваши. Поел и не стал больше ходить по хатам, подался на шоссе. А Роман — тот дальше пошел. Я ждал его часа два. Он, правда, сам хорошо наелся и в торбу набрал — на дорогу…

Снова двинулись в путь. Слышим — гудит машина. Гудеть гудит, а саму не видно. Подходим, так она, оказывается, забуксовала в стороне от шоссе. Наша машина, русская. Полуторатонка. И трое хлопцев при ней. Мы подошли, правда, взялись им помогать. Помогаем, а сами дума-маем: по пути ли нам эта машина? Может быть, напрасно силы последние тратим? «Куда, хлопцы, направляетесь?» — спрашивает Роман. «В Могилев, хлеб молотить. Но сначала за бочками в деревню заскочим», — говорит шофер. «Так это для нас еще лучше, ежели в деревню. Может, удастся нам подзакусить там у кого-нибудь…» — размышляю я вслух.

Когда приехали в деревню, меня шофер к себе пригласил, а Романа позвал к себе другой хлопец. Шофер сказал своей матери, чтоб накормила меня, и та налила мне супу гречневого, на молоке… Подзаправился я, кажется, хорошо. Вскоре и поехали в Могилев. На машине! По дороге догнали Мишку с Самусем — пехотинцев, так сказать. Они и давай махать шапками, а машина не останавливается. Я думаю: «Пусть бы она, машина эта, испортилась, что ли, — может быть, тогда и они, пехотинцы, упросили бы как-нибудь шофера…» Только так подумал, немного проехали — стоп! — машина испортилась! Шофер в моторе начал копаться. А тут и Мишка с Самусем подбежали. Взяли их. Правда, с них по пять марок шофер запросил. Надо же, у них даже и марки нашлись…

Снова, значит, мы вместе. Теперь уж уговорились: чтобы не бросать друг друга в беде. Когда приехали в Могилев, Мишка и говорит: «Вы, хлопцы, как хотите, а я пойду с Граськой. Тут много наших земляков живет, тут все мои тетки, вот мы, покуда Граська окрепнет, погостим…»

Пришли к Мишкиной крестной. Она поплакала, посочувствовала нам… Мишка потом попросил ее: «Раздобудьте для нас самогонки хорошей. Больной мой напарник, животом мается — полечиться бы ему надо».

Она правда нашла горелки. Я кружку выпил — согрелось внутри. Тут бы закусить. И есть чем, а я не могу — боюсь. Немного, правда, заморил червячка и как-то сразу заснул. Поспал так дотемна. Слышу, зовут меня ужинать. Вот тут мы снова выпили, закусили блинами, и резь в животе, кажется, приутихла, немножко полегчало мне. Мишкины родственники собрали нам харчей — кто что мог, у кого что было. «Теперь, — советует крестная, — вы никуда и не сворачивайте, не попрошайничайте — своей еды хватит на дорогу».

Выбрались мы из Могилева и уже к вечеру были аж в Потеряевке. Что значит хорошая еда! В Потеряевке переночевали. Идем утречком мимо того самого гумна, где нас держали всю ночь, и я даже не верю, что остался жив… Потом где-то уже возле Лопатич догоняет нас подвода. Едет, вижу, Михалка Шимарь. Его я узнал сразу — конюхом он когда-то в пожарной работал. Окликаю его: «Михалка, здравствуй!» Он придержал коня, вгляделся в меня и осторожно так отвечает: «Здорово…» «Ну, что тут у вас слышно?» — и руку ему подаю, здороваюсь. А он: «Я не знаю, кто ты такой…» Тут я и назвался: «Герасим. Кто же еще? Из Ходорова». Вот он оживился, заерзал на сене: «Ай-яй-яй-й… Да никогда бы я не признал тебя, Герасим, коли б не назвался. Похудел ты здорово, измученный весь… Кто это тебя так?..» — «Кто? У германцев в плену был. А теперь вот домой иду, отпустили… Скажи-ка ты мне лучше вот что: как там в Ходорове? Цела ли моя семья?» Он и отвечает: «Был я там недавно, так горюют, что тебя нету».

А мне-то не терпится узнать про Еву. «А семья моя как?» — переспрашиваю, а сам слежу за его глазами: если скажет неправду, то небось глаза выдадут. «Целы все ваши, живы, — сказал он ровно, не меняя голоса, по-прежнему вглядываясь в меня. — Садись вот, поедем — мне в Гиженку надо. А там тебе рукой подать, совсем недалечко…»

Мне так не хочется снова в Гиженку подаваться, но и пешком уже не могу идти, ноги подкашиваются. Но Мишка настоял-таки, чтобы я все-таки ехал. Он даже пособил мне на телегу взобраться. Уселся я с Михалком. В Гиженку приехали, слез и чувствую, что совсем легко стало, малость поокреп. До Усоха доковылял помаленьку, к бабе Кордихе зашел. Сразу же спрашиваю у нее: «Правда ли, что мою Еву убили?» Михалку-то я не поверил — думал все ж, что он умышленно мне не сказал, чтоб не волновать меня. «Да что ты, Граська, что ты!.. Неправда это, нет! Убили Марью Гращиху… И на что бабе пилотки те понадобились… Твоя Ева, слава богу, жива. Вчера она ко мне заходила. Кобылку тут свою отбирала у Агеихи». Вот я обрадовался, словно пудовый камень с души свалился. «Что, и кобылка у них есть?» — спрашиваю, так как интересно знать, откуда же у них может быть кобылка. «Вся пораненная была. Приучили ее к себе, домой привели — отходили…» — «Ну, коли у них и кобылка есть, пусть тогда твоя девка сбегает, скажет, чтобы приехали за мной — совсем я из сил выбился».

Оказывается, ни хомута, ни телеги не было — кобылка только. Прибежали они все за мной. Ева Надю принесла. Взял ее на руки, хотел нести, а пот заливает глаза — ничего не видно… Тогда постоял, поотдохнул немного, передал Надю матери, и пошли… Значит, покуда я очухался, месяца три прошло. Выйду из хаты, и ветром меня качает. Но все же выздоровел. А потом в партизаны ушел. И партизанил, покуда с нашей армией не соединились. Назначили меня в саперы. И вот, как брали Быхов, на пятнадцатом разъезде меня ранило… Положили нас, раненых, на повозку (двое лежали, а трое сзади сели — те, кто был легко ранен: кому руку задело, кому ногу). Везут нас — и все как-то полем. Видать, дороги в лесу не было или, может, лесу не было — не помню. И тут как стало бухать кругом! Немцы, наверно, увидели нас, стали сыпать снарядами. Один снаряд как раз возле повозки разорвался. Санитар наш свалился наземь. Те трое, что сидели, тоже на земле очутились. Видно, убило их. Конь рванул повозку, побежал… Я лежу и здоровой рукой изо всех сил держусь за повозку. Это ж хорошо, что напуганный конь бежал дорогой, поэтому нас не опрокинуло… Двое всего и осталось в повозке: я и еще один солдат, москвич, в голову раненный.

Я помню, когда отец из плена вернулся. Лицо у него было обросшее щетиною и худое — один нос да глаза. Отец ни капельки не был похож на прежнего.

Он, когда я прибежал с улицы, спал на кровати. Мать как раз собиралась доить корову и все приговаривала:

— А слава ж тебе, всевышненький, что уберег его! Крепко ж мы убивались по нем, тужили… Сыночек, погляди — это же твой батька!..

Я смотрю на мать, слушаю ее и не верю: отец мой, знаю, совсем и не бородатый. И лицо у него не такое заострившееся, и нос… И я не поцеловал его, как делал всегда, когда отец приезжал с дежурства.

Вышел во двор — думаю: «Если это да другой отец, а не мой, первый, убегу в лес или сделаю в сторожке нору, спрячусь, и он не найдет меня… Вот тот, первый мой отец, всегда находил. Даже в сарае, дополна набитым сеном, находил — будто сквозь стену видел. А этот… нет, он не отец». И вернулся в хату. Прихватил с собой кружку — ту, что отец мне из Пропойска привез. А «новый отец» по-прежнему как спал, так и спит. «Не проснулся — значит, и правда не мой. Был бы он моим отцом, разве бы спал вот так — мы же так долго не виделись…» — рассуждал я. Потом вышел из хаты.

Мать всегда, когда доила корову, открывала ворота настежь. Хлев был просторный. Там еще, отгороженный досками, стоял у стены жернов — ручная мельница отцовой работы. Многие соседи приходили к нам молоть зерно.

Подошел я к матери, спрашиваю:

— Где же, мамочка, все-таки мой первый батька? У этого даже и сапоги не такие — один черный резиновый, с дыркой на пятке, а другой — брезентовый какой-то, желтый, и голенище порванное…

— Как это — не батька? Вот подою корову, а он покуда поспит. Да не смей будить его, пока сам не проснется, — только ведь глаза смежил.

Мать взяла кружку, накинула сверху вдвое марлю. Тугая белая струя враз прогнула марлю в кружку. Корова косилась, крутила головой — пугала меня.

— Бери, пей. — Мать подала мне кружку с молоком. — Да не убегай из дому, а то сегодня весь день на тебя удержу нету.

— Так ведь и Нинки нет, и Женика…

— Они в Малиновку побежали — скажут нашим, что батька вернулся.

Мать додаивала корову. Я выпил молоко, посидел немного на завалинке и вернулся в хату. И уже никуда не убегал — ожидал, когда же проснется мой батька.

…А потом, когда отец ушел в партизаны, как мы все ждали его!

Обычно наведывался он около полуночи. Сначала у него был обрез какой-то, а потом пришел с ручным пулеметом…

Я никак не мог уснуть. Ночь была темная, ветреная. Казалось, вот-вот густой страшный мрак выдавит окна, зазвенит стекло, и зябкая осенняя стужа ворвется в хату. Я прячу голову под одеяло. Женя рядом со мной, но он спокойно спит, посапывая. Вдруг слышу, как ровно и знакомо звенит оконное стекло — снаружи кто-то стучит в него.

— Мама, таточка пришел! — радостно воскликнул я. — Слышишь, мама?!

— Тише, сыночек, тише… Может, это немцы, — шепчет мать, слезая с печи. Она осторожно приблизилась к окну, спросила: — Кто? — и чуть приподняла шторку.

Вместо ответа снова послышался тихий и такой же ритмично-спокойный стук в оконное стекло. И мать пошла отпирать дверь, встречать отца. Я принялся будить Женю. Он проснулся сразу же, как только услышал, что пришел отец. Проснулась и Нина. Мы все притихли и ждали. И только Надя, меньшая наша сестричка, которая не умела еще радоваться вместе с нами, тихо спала в люльке.

Отец, как только вошел в хату, помог матери завесить одеялами окна, зажег на загнетке лучинку и потом уже подошел к кровати. Мы наперебой кинулись к нему.

— Как вы тут, дети мои? — и каждого из нас долго, по очереди, обнимал и целовал. — Ну, не шумите только…

На столе уже ожидали отца молоко и краюшка хлеба.

— Перекуси, Грасичка, а я тем временем соберу чего…

Посреди хаты стоял на ножках отцов пулемет, дулом направленный на дверь.

Я так же, как и Женя, высунулся из-под одеяла и издали разглядывал пулемет.

— Тата, а почему пулемет насторожился, как собака?

— Он всегда такой, — ответил нам отец.

— И кусается?

— Фрицев еще как кусает!

— И они дохнут?

— Как мухи на морозе.

— А пулемет бегает?

— Бывает, что и бегает, но редко.

О том, как «бегал» отцов пулемет, я узнал значительно позже — уже после войны.

Сидели партизаны в засаде — как раз неподалеку от Соколовского моста, где лес подступает к самому шоссе. Был там и мой отец с пулеметом. Показались немецкие грузовики. Два. Их и обстреляли. Разбили. А следом — целая колонна машин, и немцев полно. Начался бой. И вдруг отцов пулемет замолк. Немцы опомнились — наступать. Лезут напролом — много же их! И уж совсем близко подошли, а отец все молчит со своим пулеметом, не стреляет… Партизаны отступили. Вернулись в отряд, отец проверил пулемет — стреляет. «Что за черт!» — думает. И решил, что испорченный, сплющенный патрон попал и заело затвор. А через день-другой снова пошли на задание. И снова пулемет неисправным оказался, отказал. Тут уж все серьезно забеспокоились, отец — тоже, так как даже командир, как ему вдруг показалось, стал глядеть на него подозрительно: когда надо стрелять, он молчит… Посмотрел пулемет оружейник Петрок Кучевей, стрельнул — все нормально, оружие исправное.

— А ты, Петрок, — говорит отец оружейнику, — попробуй с полдиска выпусти, побольше постреляй… Увидишь — закапризничает.

— Полдиска, говоришь? — подозрительно усмехнулся оружейник. — Собаке под хвост полдиска, да? — и доложил командиру, что пулемет исправный.

Командир, правда, не стал экономить патроны. Лег за пулемет и хотел разрядить диск одной очередью, но ему это не удалось: пулемет замолк после нескольких выстрелов. Поднялся командир с земли и приказал оружейнику:

— Отремонтировать и доложить мне, ясно? Проверю сам! — и хотел уже идти, но тот начал оправдываться:

— Так ведь пулемет исправный! Все в нем на месте…

Командир достал из нагрудного кармана какую-то бумажонку, потряс ею перед носом Кучевея:

— Ясно, что надо делать? Отремонтировать как следует! И чтобы этих вот штучек не было… Он тут же порвал надвое сложенный листок и ушел.

Тогда отец видит, что Петрок слабак в таком оружии, и сам взялся за пулемет. Пришлось заменить ствол, так как в прежнем был проржавленный патронник. Ствол он переставил из Кучевеевого пулемета. Кучевей поначалу согласился, отдал ствол, а когда убедился, что его пулемет перестал стрелять, завертелся ужом…

Лозу мы привезли домой, когда уже хорошо стемнело. Умаялись здорово. Но и спалось же потом! Говорят, если видишь во сне, что собираешь монетки, то обязательно случится какая-нибудь неприятность, и горькая до слез. Такой сон, с монетками, мне как раз и снился. А кто, увидев перед собой серебряные монетки, не позарится на них, кто пройдет мимо? Я тоже клюнул на приманку — начал собирать и радоваться, никак не подозревая, что это все только сон.

В нашей хате часто демонстрировались фильмы. Киномеханик тоже у нас столовался. И вот, снилось мне, когда фильм окончился и хата опустела, я сначала увидал на полу одну монетку… А потом еще и еще — много монеток!

И я принялся их собирать…

Когда проснулся и рассказал матери о своем сне, она вдруг нахмурилась:

— Пусть этот твой сон, сыночек, на сухой лес идет… — И, немного помолчав, упавшим голосом дополнила: — Плохой сон… Монеты — всегда к слезам. Будешь плакать…

Не прошло и получаса, как прибежала к нам из Малиновки тетка Маруся и сказала, что умерла моя бабушка Донька…