На бобровых тонях

ВЕСЕННЯЯ ТРЕВОГА

Весна всегда приносит с собой светлую, крылатую радость детям. Солнце усердствует, на дворе теплынь — беги себе куда хочется! Даже когда ноги промочишь, не страшно — весна!

Дети весной не хворают, нет. Они весь день готовы торчать где-либо на загуменьях возле неугомонно-звонких ручейков. Весь день…

Никто, наверно, не радуется так весне, как дети!

Я тоже жил весенними радостями. И тоже старался поменьше задерживаться в хате. Ни свет ни заря, а я уже у своих запруд (отец велел, чтоб я отводил талую воду от ямы с семенным картофелем): смотрю, все ли они в порядке и сколько за ночь воды поубавилось.

Обычно ночью подмораживало. Тонкая корка матового льда звучно трещала под ногами, с хрустом оседала на тихую воду и тут же мутнела. Поутру возле ямы и близко воды не было. Зато к обеду, когда я приходил из школы, не узнавал своих «гидросооружений» — их сильно размывало, и яму окружали голубые озерца. Мне снова хватало работы до позднего вечера.

Вскоре начались каникулы. Тут уж весенние дни пошли веселее: Женя — мой старший брат, я и Броник — сосед пропадали за деревней, на луговине. Постоянной и неизменной нашей игрой была, конечно, «война». Иногда, правда, играли в лапту или свайку, но редко. А после кинофильма «Приключения Робин Гуда» мы увлеклись стрельбой из лука. Стрелы у нас были отменные. Женя сделал свою из смолистой сосновой сердцевины — веретенообразную, длинную, с утолщенной головкой на конце, куда загнал еще и гвоздик, чтобы поострее была. Моя стрела получилась попроще. Это был ровный ивовый прутик, окоренный и хорошо высушенный, а вместо наконечника — выплавленная пуля от винтовочного патрона.

Каждому из нас хотелось стать Робин Гудом, и потому мы долго спорили, кто же все-таки должен им быть. Но так и не пришли к согласию, хотя Женя, как мне показалось, не признал наших возражений и вообразил себя Робин Гудом. Броник вызвался быть нашим связным…

Игра началась.

Мы с Женей отбежали один от другого шагов на пятнадцать — двадцать и давай пускать стрелы — я в него, а он в меня. Его стрелу было хорошо видно, и я легко уклонялся от нее. Он тоже без труда увертывался от моей. Пускали мы наши стрелы словно заправские лучники, целясь по-настоящему — совсем как и Робин Гуд в кино.

Потом была атака. Тут, правда, мы пренебрегли тактикой Робин Гуда и применили свою: отважные, полные воинственного задора, двинулись друг на друга, держа наготове перед собой луки. Веревочные тетивы так туго натянуты, что прямо звенят. Отпусти — и стрела не минет цели. Передо мной был уже не родной брат, а «враг». Женя, конечно, думал и чувствовал то же самое, но был в еще большем азарте, чем я. Он не умел проигрывать, побеждал меня всегда и всюду — старший ведь. А тут я не сдавался. Не отступал. Не бежал от него. Я упорно защищал свои позиции: наполовину усохший кряжистый дуб, еще в войну опаленный близким взрывом немецкой бомбы, и «море» — воронку от бомбы.

Женя первым отпустил тетиву. Гвоздик его стрелы по самую головку вонзился в мою верхнюю губу. Так и не успев прицелиться, я уронил лук — кровь заливала меня… И Женя тут же пришел мне на помощь — стал моим санитаром. «Море», которое я оборонял, вскоре покраснело: мы замывали рану, а заодно придумывали, что сказать родителям. Скоро моя губа закрыла нос, вздулась так, что я хорошо видел ее — блестела она, как линза в бинокле.

Мы уговорились молчать и даже поклялись, что никому и слова не скажем, как все это произошло. А ежели и спросит кто, поинтересуется, то так и объясним: бежал, споткнулся и расшиб губу об острый камень…

Но, видимо, еще ни одна война не обходилась без предателей. Уже вечером Броник, польстившись на конфетку, забыл об уговоре и рассказал нашей матери все так, как и на самом деле было. И я понял тогда: друзей не выбирают — ими становятся.