На дыбе. Русский исторический детектив

В подмосковном сельце боярина Бориса Петровича Шереметева случилось нечто небывалое и страшное. Подвыпивший приказчик Роман, лысый мужик годов сорока, обманом заманил в хозяйственный сарай первую красавицу на селе Маруську Семенову и стал рвать на ней одежды, хотел обесчестить. Маруське подвернулась под руку коса, которой она прочь снесла голову похотливому приказчику. Маруську искали, но она как в воду канула. Но вскоре на Ярославской дороге начала орудовать разбойная шваль, все рваные ноздри и клейменые щёки, бежавшие с каторги. Без всякой пощады они грабили богатые кареты и возы. Коли разбойникам оказывали сопротивление, то они и трупами не брезгали. Удивительно, но этой разбойной оравой командовала баба — Маруська Семенова. Она отличалась бесстрашием, дерзостью и неуловимостью. Но самое невероятное произошло, когда её судьба пересеклась с жизнью самого Государя.

Докука

— Увы мне! — стенал Пётр, сидя в Преображенском дворце среди близких ему людей. — Пора в Воронеж ехать, флотилию небывалую строить, а правая нога пухнет, наступить мочи нет. Какой тут Воронеж? До ночной посуды доплестись бы! — и Пётр с Неудовольствием уставился на лекаря Поликоло, которого горячо рекомендовал Лефорт: — Почему меня скверно исцеляешь от недуга, муж ученый?

Высокий, как жердь, узкоплечий, с громадным крючковатым носом, из которого пучками торчал волос, Поликоло с апломбом произнёс:

— О великий Государь, по научном исследовании вашего недуга пришёл я к мысли, что эта болезнь есть анасакра — подкожная водянка. Какие есть признаки оной? К вечеру опухоль увеличивается, а к утру она убывает, восходя к голове. При сём жилобиение становится частым и неровным, открывается запор на низ, лицо бледнеет…

Пётр гневно раздул ноздри, лягнул здоровой ногой:

— «Жилобиение, жилобиение»! Ты, лекарь, дело говори: как недуг облегчить, ведь ночей не сплю. Иоанн Васильевич тебя давно бы сжёг, а я зело мучаюсь, тебя терплю.

Поликоло продолжал держать фасон, важно произнёс:

— Осмелюсь рекомендовать Вашему Величеству новейшее достижение науки: два раза в день следует применять кремортартар до одной унции, сладкую ртуть и летучий селитряный спирт.

В разговор встрял новый патриарх Адриян, крошечного роста муж с благостным взором и слабым голосом:

— Аз недоумеваю, свет Государь, отчего ты не ищешь спасения от болезней в сердечной молитве? Полезней всякого лекарства, — патриарх покосился на Поликоло, — съездить в Троицкую лавру и со смирением и надеждой приложиться к святым мощам. Многим помогало чудесным исцелением, поможет и тебе.

Пётр хотел было отговориться занятостью, да тут неуместно вылез Никита Зотов, в прошлом учитель Государя, а теперь думный дьяк:

— Куда же тебе. Государь, в болезни да по морозу? К тому ж на Ярославской дороге орудует шайка разбойницы Маруськи: ни солдат, ни стрельцов не боится, нападает на все богатые поезда.

Эти слова лишь подзадорили молодого Государя. Пётр округлил глаза на думного дьяка Ромодановского, жесткого, до чужой боли не чувствительного:

— Федор Юрьевич, и на тебя уже нельзя положиться? Почему попущаешь разбойникам? Уже меня, Государя, ими стращают!

Ромодановский, одернув на себе новомодный короткий кафтан и политично присев ногами, обутыми в белые чулки, отозвался:

— Посылал, батюшка, роту солдат. Так эта Маруська завела их на незамерзнувшие болота, там они все и сгинули. Но нынче же отправлю две роты преображенцев.

— Даю тебе сроку пять дён, а на шестой отправляюсь на богомолье с дарами (Адриян низко склонил голову) и с обычной свитой — шесть солдат.

Пётр всё-таки верил в целительность святых мощей, а насчет солдат соврал: про себя решил, что охрану увеличит вдвое.

«Не помешает, хотя напасть никто не рискнет!» — решил он — и ошибся.

Царский поезд

Неделю гонялся Ромодановский за разбойницей Маруськой. Солдаты пообмораживали себе щёки и носы, руки и ноги, облазили все лесные чащобы. Поймали лишь пятерых беглых крестьян, которые признались, что «сами то ж за Маруськой бегали», желая присоединиться к грозной разбойнице.

— В чужие земли небось подалась, — оправдывался Ромодановский перед царем.

Пётр страха не ведал. Усевшись в лёгкий кожаный возок, обитый изнутри мехом, взяв дюжину солдат, он понесся к лавре. За ним следовали ещё два возка. В переднем лежали щедрые пожертвования: печатные служебные книги, серебряные подсвечники, три серебряных же паникадила, дорогая посуда и приборы для новой обширной трапезной с богато расписанными сводами, распалубками и нервюрами. Вез Пётр и крупное денежное подношение. В заднем возке сидел в окружении солдат Ромодановский.

Дорога была накатистой и пустынной. Напуганные Маруськой, обыватели не отваживались пускаться в путь.

При переезде через старый мост реки Клязьмы, несколько бревен, явно подпиленных, вдруг просели. Царский возок опасно накренился, пристяжная лошадь повалилась на бок. Задний возок налетел на царский, лошади запутались в постромках. Началась заварушка, а Ромодановский, как на грех, поотстал.

Битва

Из густых зарослей кустов орешника и ольхи, засыпанных пушистым снегом, выскочили десятка три мужиков с безобразными лицами: безносые, с чёрными клеймами на щеках и лбах. Глаза их сверкали лютой жестокостью, хриплые глотки испускали дикие крики. Вооружены они были кто пищалями, а кто просто кистенями или топорами.

С обеих сторон грянули выстрелы. Снег окрасился кровью. Пока разбойники карабкались по скользкому склону, солдаты успели ружья перезарядить и прицельно выстрелить. Несколько разбойников, успевших выбраться наверх, упали замертво.

Получив мощный отпор, разбойники заколебались. Казалось, они вот-вот отступят. Вдруг с пищалью наперевес откуда-то появилась складная бабёшка в белом полушубке, звонко заорала:

— Окружай их! — Почти не целясь, навскидку, она грохнула выстрелом. Солдат, стоявший возле царского возка, повалился на снег, заливая его алой кровью.

Разбойники приободрились, вновь пошли вперёд, норовя опустить топоры на головы солдат.

Но в этот момент вылетел из-под крутого поворота поотставший было возок Ромодановского. Солдаты, его сопровождавшие, открыли меткую стрельбу. Разбойники бросились врассыпную, но никто не ушёл. Семь клеймёных мужиков были схвачены, восьмой была их предводительница — отчаянная Маруська.

Подобрали трёх убитых солдат и ещё трёх раненых. Связав пленников, побросали их на сани и повернулись вспять — в Москву. Убитых и корчившихся в предсмертных муках разбойников оставили лежать — на корм голодному зверю.

Досужие вымыслы…

Пётр, кажется, не успел проехать Крестовскую заставу, а по Москве уже говорили: обобрал русских людишек Пётр, нагреб десять возов золота и повёз их в земли немецкие. Потому как те наслали на Государя порчу и в голове у него произвели охмурение.

Маруська хотела то золото отбить и раздать беднякам, чтобы те за спасение Маруськиной души по церквам свечи возжгли. У Маруськи же была чародейская ладанка со змеиным порошком, хранящим от булата и пуль. Но во время боя, когда Маруська сто солдат положила, ладанка свалилась и разбойница сразу силу потеряла. И отвезли её, несчастную, в Разбойный приказ. А Пётр над ней потешается, лицо её свечкой жгёт.

…И правда

На другой день, приехав в Преображенский дворец, Ромодановский докладывал царю:

— Разбойники про себя рассказали, с каких рудников и заводов бежали, сколько крови пролили. — Помявшись, вздохнул: — И лишь Маруська врёт: вины де никакой за собой не ведаю и этих разбойных мужиков вижу впервые. Шла, дескать, мимо, а тут сражение приключилось. А приказчика в Останкине и впрямь косой по шее наказала, ибо честь свою девичью берегла.

Пётр усмехнулся:

— Отчаянная, да только ты, дьяк, небось, розыск плохо вёл.

— Нет, батюшка, допрашивал по всей строгости. Емелька Свежев и плетью её ласкал, и каленым веником по персям гладил. Да чего там: разбойные людишки сами на неё показывают, а она — ни в какую. Не баба — кремень.

Дерзкие речи

В тот же день, тяжело ступая на раздутую ногу, которая при каждом шаге вызывала острую боль, Пётр появился в пыточной камере Разбойного приказа. Под низкими сводами пахло сыростью и свежей кровью. За столом сидели бояре и мокрый от пота Ромодановский. На торце приютился дьяк, который при свете сильно трещавшей и коптившей сальной свечи писал протоколы. Жарко полыхала печь, из которой торчали концы клещей для ломки ребер. У противоположной стены — дыба и пыточный станок.

Прямо на полу распластались семь разбойников в одних нижних рубахах, густо перемазанных кровью. Они с трудом подняли головы, мутным взором уставившись на Государя.

Возле серой стены, привалившись на неё, стояла Маруська. Палач Емелька Свежев повернул к Государю лошадиное лицо с большим — до ушей — ртом, с далеко выступающими надбровными дугами и тяжёлой челюстью. Глухим голосом спросил:

— Начинать, что ль? — и, зная ответ наперед, сорвал с Маруськи одежды.

Пётр уселся на край лавки. Он с интересом разглядывал стройную девицу лет восемнадцати, с узкой гибкой талией, с темневшим на белом теле лобком, с упруго торчавшими грушками грудей.

Свежев поставил Маруську под дыбу, завел ей назад руки, затянул на них ременную петлю, свисавшую с верхнего блока, и потянул за другой конец веревки. Блок ржаво заскрипел. Маруськины руки стали подыматься за спиной. Мышцы её вздулись, живот втянулся, Маруська страшно охнула, широко открыла рот.

Пётр спросил:

— Почто разбойничала? Почему не винишься? В ответ — протяжный стон и взгляд, полный ненависти. Этот непокорный взгляд удивил Петра. Ему захотелось поговорить со своей жертвой. Он кивнул Свежеву:

— Отпусти, Емелька!

Девица изможденно распласталась на полу. Пётр повторил вопрос. Маруська, глядя прямо в лицо Петра, словно прожигая его взглядом, без страха отвечала:

— Ты, Государь, хуже нас, татей.

У Петра удивленно полезли вверх брови. Маруська продолжала:

— Когда мы на кого нападаем, тот может нам отпор сделать. А ты, Государь, страха и совести не ведаючи, терзаешь беспомощных. Чего напрасно мучить? Казни скорей.

Разбойники дружно загундосили:

— Ведьма она, казни её, батюшка! Это она нас подбила, застращала…

— Цыц! — грозно ощетинил усы Пётр. Весело посмотрел на Маруську: — Да ты отчаянная! — Повернул голову к Ромодановскому: — Может, воеводой назначим, а? — И под низкими сводами гулко раскатился смех Государя. — Ино дивлюсь: сия разбойница, на дыбу вздернутая, чинов не разбирает, страха не ведает.

Маруська дерзко крикнула:

— Чего бояться тебя? С меня все равно две шкуры не спустишь, а час грядет, сам помирать станешь. А боюсь я одного Господа и Пречистую Богородицу. — С презрением плюнула в сторону своих сотоварищей: — Правду рекут, это я ими, зайцами трусливыми, верховодила. Оставь им жизнь, пусть на каторге на твоё Величество горбатятся.

Разбойничьи молитвы

Пётр покачал головой:

— Вельми, Маруська, удивлён твоими речами, добра ты без меры.

Разбойники опять запричитали:

— Ишь, сама призналась. Мы что? Это она помыкала нами, стращала. Отправь нас на каторгу, а мы до скончания живота нашего Бога молить станем за твоё здравие. Ножки твои, Государь милостивый, нашими молитвами, глядишь, и оздоровеют…

Пётр выпучил глаза, топнул здоровой ногой:

— Ax, лайно вы собачье! То бабой прикрываетесь, а теперь моим нездоровьем пользоваться желаете? Неужто вы думаете, что я прошением столь гнусных злодеев сделаю доброе дело, преклоню Небо продлить дни мои? Или что Бог услышит молитву таких нечестивых убийц? — Пётр остановил взгляд на Ромодановском. — Фёдор Юрьевич, нынче же составь приговор: всем татям ломать кости и рубить головы. И в ближайший торговый день на Красной площади исполни. Жаль, я не увижу, завтра в Воронеж уходим… Добрые христиане должны знать, что я ни одно преступление без возмездия не оставляю.

— А с бабой что? Может, в землю живьём по плечи закопать?

Пётр задумчиво посмотрел на Маруську. Та дерзко высунула язык. Государь не выдержал, расхохотался:

— Хороша бабёшка! Пусть подождёт, пока я из похода вернусь. А там её на кол посадим забавное зрелище.

— Баб то на кол ныне не сажаем… Пётр опять рассмеялся:

— Это вы не сажаете, за немощью. А мы их сажаем каждый день, а ино и по два раза. Ха-ха!

И Пётр стремительно, как на ходулях, вышел из пыточного застенка.

Возмездие

23 февраля 1696 года тёплым весенним днем, когда снег стал сырым и вязким, сопровождаемый малою свитою, Пётр отправился в Воронеж на тяжкие труды: строить российскую флотилию. Как писал историк, «вопреки обыкновению, царь ехал медленно, вероятно из опасения скорою ездой растревожить страждущую ногу».

А ещё через два дня на Красной площади было многолюдно. На лобное место одного за другим возвели семерых разбойников. Емелька Свежев рвал со своей жертвы одежду и клал на короткие козлы лицом вверх, да так, чтобы свесившиеся ноги пятками легли на стоявший рядом чурбан.

Несчастный трясся от страха всем телом, зажмуривал глаза. Свежев деловито брал в руки короткий толстый лом, взмахивал им и с коротким выдохом — «кх!» — перебивал ноги.

Маруська — в назидание — была нарочно привезена, и, сидя связанной в санях, должна была наблюдать муки сотоварищей.

Потом новый помощник Свежева — прыщеватый, курносый парнишка Сысой, назначенный вместо упившегося до смерти заплечных дел мастера Луканова, — подтаскивал обмякшую и стонавшую жертву к плахе. Свежев прилаживался для удара, рассчитывал точно, взмах — и голова катилась на пол, кровь била пульсирующей струёй. Сысой брал голову за волосы и покрепче насаживал на кол. В толпе одобрительно гудели:

— Во как, и хорошо! Другим неповадно будет! А Маруська отвернулась, не глядит. Смотри, смотри, слёзы на щеках, дружков пожалела. Эх, глупая баба, себя жалеть надоть. Покойник то отмучился, а её, сердечную, сказывают, сам Государь на кол пожелал садить. Когда из похода вернется. А баба, право, пригожая. На свою поменял бы, да корову дал в придачу. Ха!

Праздник для себя

Под проливными дождями и под весенним солнцем на верфи в Воронеже, на луговой стороне, весело играли топоры, рубанки гнали золотую стружку, ловко — на спор, с трёх ударов — мастеровые вгоняли в звеневшую древесину самые крупные гвозди — шпили и брусковые, а коли помельче — двоетес или чешуйный, — так и с одного удара — по шляпку!

По чертежам самого Петра заложили три десятка боевых судов — голеасов, галер, каторг, брандеров. А всего спустили на воду в ту весну — поверить невозможно! — более тысячи трехсот судов от пятнадцати саженей в длину. Людей же, как всегда на Руси, не жалели. Людишки мёрли как мухи. На их место пригоняли новых и новых.

Двадцать первого апреля генералиссимус Шеин вступил на флагманскую галеру. В честь случая такого до утренней зари на галере шло бурное веселье — пили до умоисступления. Голодные рабы облепили берег:

— Эх, хоть бы раз в жизни так… А там и помирать можно было.

На другой день Шеин отдал команду:

— Идти Доном для промысла и поиска под Азовом.

Потери были страшными. В сентябре в Москву вернулась лишь треть армии — все, что осталось. Но встречу сами себе устроили триумфальную: со шпалерами солдат и пяти полков стрельцов, с барабанным боем и звоном церковных колоколов, с пушечной и ружейной стрельбой.

Народ высыпал на улицы, со слезами умиления и радости смотрел на Петра, для чего-то маскарадно вырядившегося в мундир морского капитана, с белым пером в шляпе и с пехотным протазаном (копьем) в правой руке, на который он тяжело припадал: нога страшно болела, но в карету прятаться на хотелось, жаждал насладиться восторгом толпы.

Потом, как обычно, была пьянка и раздача наград. Приближенные царя получали кафтаны на соболях, медали, кубки с золотыми червонцами, вотчины с сотнями крестьянских душ. Солдатам и стрельцам выдали по золоченой копейке.

…Когда пришла пора разбираться с гражданскими делами, Ромодановский, среди прочего, напомнил про Маруську.

— А мы разве не казнили её? — удивился Пётр. — Давай завтра в Преображенском устроим потеху. На кол посадим, забавно, право.

Потеха

Прозрачным и ласковым осенним утром на Преображенской площади, на возвышенном месте, прилегавшем к казарменным избам, был на скорую руку возведен эшафот, а рядом глубоко в землю вкопаны два толстых кола. (Второй предназначался для изменника Якова Янсена.) Сысой усердно натирал их мылом.

Народ сбежался сюда со всей Москвы. Люди облепили крыши домов, влезли на ворота, усеяли, словно, вороны, деревья. Всем было лестно полюбоваться, как знаменитую Маруську на кол посадят.

Наконец, прибыл Пётр с Ромодановским, Меньшиковым, Шейным и прочими. Когда Маруська проходила мимо Петра, то вежливо поклонилась:

— Государь, а людишки сюда собрались меня зреть! — В её голосе звучала гордость.

Она поднялась на эшафот. Свежев сорвал с неё одежды. Толпа ахнула:

— Ах, Маруська, диво хороша! И глядит весело, ну, молодчина!

Ни один охальник не посмел крикнуть гнусность, как обычно бывало.

Дьяк, достав длинный список, зачитал вины Маруськи и огласил приговор:

— Великий Государь, отечески милосердуя о своем народе, о всеконечном искоренении повсюду воров, татей и разбойников в городах, в уездах, по волостям, по селам и деревням, поскольку те чинят повсюду великие озлобления людям, мучительства бесчеловечные и разорения, и пресечения этих злодейств ради, согласно законов указал казнить без всякого милосердия разбойницу Маруську казнью лютою, через сажание на кол…

Маруська спокойно перекрестилась, губы зашевелились: «Отче наш…» Затем она поправила волосы и шагнула к палачу:

— Чего загляделся? Бабьи прелести не зрел прежде? Завязывай руки…

Народ глядел на Маруську с сочувствием, у некоторых по щекам текли слёзы. Петру захотелось ещё поговорить с разбойницей:

— Пусть ко мне подойдёт!

Маруську подвели. Она была гораздо бледнее обычного, но взглянула в глаза Государю — как молнией ударила. Пётр усмехнулся:

— Помиратьто, поди, не хочешь?

— Так кто ж хочет!

— А когда других убивала, те тоже жить хотели.

— Что об том. Государь, говорить? Я свой грех муками уже искупила.

— А за здравие мое молилась, чтобы нога прошла? — Пётр круглым глазом уставился в Маруську.

— Нет, Государь, не молилась. Пётр удивился откровенности:

— И почему труда на молитву пожалела?

— Да уж я не такая святая, чтоб за своего убийцу Богородицу просить. Коли молилась бы, так и нога твоя стала бы здоровой. — И она вновь обожгла взглядом Петра.

Толпа стихла, кто-то свалился с дерева. Все любопытствовали видеть, как Государь с Маруськой о чем-то говорит.

Пётр спросил:

— А если бы помиловал тебя, стала бы молить?

— Коли помиловал бы, так к нынешнему вечеру здоровье полностью обрёл. Сила такая у меня есть. Только бы малость над тобою руками подействовала, над недужным местом помахала.

— Не врёшь?

— Я никогда не вру! — гордо вскинулась Маруська.

— Милость хочешь? На вечную работу на полотняный завод отправлю? Маруська усмехнулась:

— Государь, какая же это царская милость — вечная каторга? Помиловать — сие значит простить вовсе.

— А воровать снова не пойдешь?

— Не пойду, вот крест в том целую. Скажи, чтоб на меня чего накинули. Стыдно мне перед самим Государем батюшкой в непотребном виде стоять, меня прежде ни один мужик голой не видел. Я с девством на тот свет уйду.

Удивился Пётр, даже рот открыл, но ничего не молвил, лишь головой покрутил. Потом подозвал дьяка, что-то сказал ему. Тот шустро взбежал на эшафот, во все четыре стороны прокричал:

— Государь приказал объявить, что Христос на горе Голгофской двух разбойников раскаявшихся простил. Государь наш Пётр Алексеевич вовсе прощает Маруську Семёнову, как раскаявшуюся в своих злодеяниях и на кресте поклявшуюся впредь не воровать.

Пётр счастливо распрямил длинное тело свое, устало зевнул.

— Маруська, нам теперь народ вот как нужен, — он провел ладонью возле горла. — Рожай детей, особливо мальчишек побольше. Мужа тебе сам найду. — На мгновенье замялся, но вдруг строгим голосом добавил: — Тебя сейчас отвезут в Преображенский дворец. Сегодня вечером будешь врачевать меня. А то Поликоло лишь по редкостным болезням шибко умный, а обыкновенных недугов лечить не силен.

Той же ночью в немецкой слободе был устроен богатый пир — с грандиозным фейерверком, обильным застольем, с фонтаном, струившим вино, с веселыми танцами.

Но ещё прежде, на закате, Маруську доставили во дворец к Петру. Он провел с ней почти два часа. И столь остался довольным, что приказал нарядить её в самое лучшее платье, повесить необходимые бриллианты и отвезти на ассамблею.

К удивлению и к зависти многих. Государь весь пир провел рядом с Маруськой. Это было отнесено к склонностям Петра Алексеевича почудить.

Эпилог

Маруська три дня кряду входила в царские покои врачевать Государя. Какие лекарства она ему предлагала, истории неизвестно. Но непреложный факт: с той поры нога Государя прошла — навсегда. Вскоре Пётр устроил ей свадьбу — женихом стал богатый замоскворецкий купец Сизов. Родила ему Маруська шестерых детей, из них пятеро — мальчишки. Старший, Борис, говорят, был как две капли воды похож на Петра. Служил он во дворцовом ведомстве. Остальные пошли по военной части. Умерла наша героиня уже при правлении Екатерины Великой, меньше года не дожив до своего столетия.