На дыбе. Русский исторический детектив

Гневу Петра не было предела. Вернувшись в Москву после полутора лет отсутствия, застал он многие нестроения. Стрелецкий бунт, опустошение казны, повальное взяточничество и воровство — все это накалило Государя до предела. И вот верх наглости — обворовали самого Петра. Это переполнило чашу терпения…

Королевский подарок

На другое утро после возвращения домой, когда солнце не успело ещё подняться высоко от края земли, к Преображенскому дворцу уже подъезжали пыльные кареты, скрипучие дормезы, легкие коляски и кавалькады гарцующих верховых. Царедворцы, бояре, вельможи, люди важные и вовсе незнатные спешили поклониться своему Государю, приложиться к ручке его.

Тот принимал во вновь отделанном зале, где стены были расписаны золотыми листьями и невиданными птицами. Громадный, многоаршинный дубовый стол с резными ножками был уставлен закусками, саженными осетрами, пузатыми бутылками, серебряными чарками.

Охотно рассказывал Государь о своем путешествии, об искусных корабельных мастерах, коих встретил в Англии и Голландии, о дружбе своей с королем Августом.

— Зрите, какие чудные часы подарил он мне, механика самая точная, — лицо Государя сияло счастьем, словно он сам эти часы собрал. — Завод пружины — на два дня, внутри куранты имеются, кои на отдельном заводе и каждый час громко бьют, а точность изумительная — за месяц хода даже на минуту не сбились. Можете в руки взять…

Думные дьяки, генералы и полковники, знатные бояре с величайшей осторожностью разглядывали это золотое чудо украшенное обильно изумрудами (любимый камень Петра) и бриллиантами — ахали, цокали языками:

— Знатная штуковина, цены нет!

Брадобритие

С не меньшим изумлением знатный народ разглядывал самого Петра. Был он в парике, с тщательно бритым подбородком, упиравшимся в тонкого вязания кружевной воротничок, в изящного сукна непривычно короткий кафтан.

— Истинно иноземец, — изумленно дохнул в ухо генералиссимус Шеин своему приятелю боярину Троекурову.

Пётр заметил шептунов, поманил пальцем Шеина:

— Генералиссимус, почто ты меня огорчаешь? Так долго с тобой не виделись, а ты прямо тоску на меня наводишь.

Обомлел грозный Шеин, побледнел с испугу, словно в пыточный станок поставили, грохнулся на колени:

— Чем же посмел тебя, батюшка, Пётр Алексеевич, огорчить?

— Видишь моих слуг, верных, карлов (карлики) с ножницами? Сейчас они твой первозданный вид нам откроют, и ты станешь, генералиссимус, опять нам любезен.

Гнусные карлы Томас и Сека подскочили к Шеину и громадными овечьими ножницами окромсали гордость боярина — роскошную бороду.

Не сдержались гости, загоготали, потешаясь над грозным Шейным, а у того от страшной обиды и оскорбления аж слёзы на глазах навернулись.

— На, друг милый, выпей вина, тебе и полегчает, — Пётр поднес ему громадной вместимости чарку. — Сейчас я тебя развеселю. Кесарь Ромодановский, боярин Троекуров, милости просим сюда. Эй, цирюльник, намыль им древнюю красу. А то ишь, гогочут, над самим Шейным потешаются! — Пётр взглянул на подарок короля Августа. — Сейчас такими же будете, и пяти минут не пройдет. Все нынче с бородами простятся. А кому жаль сию роскошь, — Пётр расхохотался, — тот её может с собой в гроб взять.

(Как свидетельствуют очевидцы, многие из пострадавших, бороду носили всегда при себе — в тряпице, и по завещанию сию красоту клали им в гроб.)

Брадобритие продолжалось.

Нарочно приглашенные из Немецкой слободы цирюльники и назначенный учеником сего дела дворцовой прачки ловкий мальчишка Ивашка принялись за дело, посыпался на ковер волос боярский, княжеский. Плакали почтенные люди, а брились, ибо легче с бородой проститься, нежели с самой головой. Каждому из несчастных Пётр собственноручно кубок подносил:

— Выпей, утешься!

Брадобритие возмутило православных. ещё сильней ропот начался.

Уже не таясь, Петра проклинали:

— Ах, ирод еретический! Раньше своими бородами от поганых немцев отличались, гордились обычаем — пышность на личности носить. Ах, брить её — грех смертный. Козел латинский, изгаляется над людьми! Жаль, что Цыклер его не зарезал, не было б мук нынешних.

Тихий патриарх Адриан — и тот не стерпел, собственной рукой изящными словесами вывел окружное послание: «Брадобритие не только есть безобразие и бесчестие, но и грех смертный: проклято Богом сие блудозрелищное неистовство от прежних бывших святейших патриархов… О беззаконники! Ужели вы считаете красотою брить бороды и оставлять одни усы? Но так сотворены Богом не человека, а псы и коты. Ужели хотите уподобиться скотам бессмысленным или смешаться с еретиками, которые в такую глубину пали, что не только простые и благородные, но и монахи стригут бороду и усы, и оттого видятся пификами или обезьянами».

Цирюльников возненавидели как лютых врагов. Даже бедного Ивашку исщипали и тычков в ребра до синяков надавали.

Воровство

— Едем нынче к Лефорту! — приказал Пётр. И отправил спешного гонца с известием: «Готовься, Лефорт, будем к твоему столу по моим часам ровно в полдень».

К обеденному времени настроение Петра успело испортиться изрядно. Приехал к Лефорту он взвинченный, ворвался к нему в спальню, захлебываясь словами, начал говорить:

— Ты, Франц, мыслишь, как Шеин розыск вел? Так, видимость создавал, развлекался. До главных скорпиев, до головки мятежа не добрался, потому что пьяный и ленивый. — Заломил руки. — Как с сими тюхтяями (растяпами) Россию на ноги ставить? О чем не спрошу его или Ромодановского, ничего внятно сказать не умеют: почему одного казнили, другого миловали, третьего в монастырь заточили? Полтора года с тобой по Европе мотались, мослы аж ломит от дорог, а тут и в себя прийти нет времени, все кругом рушится. Казна у них, без меня, совсем опустела. В Голландию нечего отправить, за чертежи и книги по кораблестроению, что нам в долг поверили, заплатить нечем. На ремонт моего дворца в Преображенском тоже нет денег. Это в столь богатом государстве! Ух, змеи ядовитые! Разбойников развели, под одной Москвой около тридцати тысяч по дорогам шастают. А как им не быть, когда в Кремле одно жулье собралось, народ всегда учится у своих правителей.

Перевел дыхание, выпил ренского прямо из горлышка, сказал, аж губы затряслись:

— Ты знаешь, Франц, что я доподлинно узнал, человек верный шепнул: генералиссимус то наш Шеин полковничьими должностями втай торгует. Все государство воровством поражено. Сам ворует и сам же воров разыскивает. Каково? Ну, я сегодня ему обед устрою, пусть все за столом поглядят: голову его воровскую снесу, прилюдно. Другие остерегаться станут.

Старый Лефорт нежно обнял Петра за плечи:

— Герр Питер, воровство, взятки — это есть дух русского народа, не переведёшь его ничем. Сделать потише — сможешь, а искоренить — никогда.

На глазах Петра навернулись слёзы, он упрямо мотнул головой:

— Что после меня станет, того не ведаю и думать о том страшно, но сейчас, запомни, Лефорт, всех воров выведу, каленым железом выжгу.

Гнев царский

За накрытый стол сел сумрачным, так и все невольно притихли. Вина почти не пил. Вдруг отставив от себя тарелку с вареной осетриной, кивнул генерал-прокурору Ягужинскому:

— Павел Иванович, ведаешь ли ты, что в России воруют людишки всех сословий? Не только беглые солдаты и рваные ноздри по тёмным дорогам промышляют. — Упёр тёмный страшный взор в бритое, словно воробьиное лицо Шейнина, — но обращался с речью все к тому же Ягужинскому: — Им мало, сановитым, жалованья большого, что плачу из казны, мало деревенек с холопами, что жалую, им ещё тайком тащить надо.

Все за столом затихли, замерли, челюсти застыли, руки к столу приросли: каждый за собой грех ведал.

Кулаки Петра нервно сжимались и разжимались, он дернул головой, скривил рот и вдруг перегнулся через стол к Шейнину, взмахнул рукой, хотел привычно за бороду схватить, да лишь воздух ощутил. Заорал:

— Саранча ненасытная, вор клейменый! Ты не генералиссимус, ты блядин сын и крыса поганая. Честью моей торговал? Сколько нажил на полковничьих званиях? И тебя, и твоих полковников, всех вас, воинов говенных, изрублю!

Пётр выхватил шашку, рубанул что есть мочи. Отпрянул Шеин, вместе со стулом на пол грохнулся, а шашка разнесла тарелку с супом, что стояла возле генералиссимуса, осколки и жирные брызги разлетелись.

Подскочил Лефорт. Пётр и его в запальчивости ударил — локтем. Выдохнул:

— Всех воров допытаюсь, очищу Русь от скорпиев… Все узрели: по щекам Государя слёзы стекают. Подошел Меньшиков, обнял за плечи:

— Мин херц, береги себя, все обойдется…

Как писал исследователь, «обошлось. Выпил венгерского, после сего погрозил пальцем Шеину. Подозвал Лефорта, поцеловал в распухший нос…»

Тот напомнил:

— Герр Питер, в шесть часов голландские инженеры в Кремле аудиенции ожидают.

Государь согласно кивнул, хлопнул себя по карманам:

— А сколько теперь времени? Где часы забыл? Ах, в Преображенском, в библиотеке на малом столе оставил. — Посмотрел на Меньшикова: — Алексашка, сделай милость, оторвись от стола, сгоняй за часами. Другого бы послал, да ведаю, что только ты бережно доставишь, волосок какой в них не стряхнешь.

Виселицы для воров

Меньшиков вернулся пропыленный (верхом скакал) и вельми смущенный. Подошел к Государю, склонился к уху:

— На малом столике нет, на большом тоже. В поставец и шкафчик висячий заглянули. Перерыли весь первый этаж — и второй. Увы! Может, вспомнишь, куда клал?

— Да точно помню, на малый столик положил. Я ещё трубку стал закуривать, табак вынимал и положил часы. Начало десятого показывали.

— Ну так нету их там!

До Петра только теперь начал доходить смысл сказанного. Он стал наливаться кровью, выкатил круглые глаза, перекосил рот:

— Часов нет? А где же они? Что, уже у царя крадут? Меньшиков извинительно вздохнул, развел руками, успокоительно сказал:

— Мин херц, я приказал капитанам Преображенского полка Лопухину и Трубецкому розыск делать.

Они все там обыскивают, Свежева Емельку вызвал. Кнутом малость почешет спины, так челядь и учухается, сама найдет виновного.

Пётр с удивлением покачал головой:

— Как далеко воровство зашло… Надо же, подарок короля Августа утащили, да откуда — из моей библиотеки. Всех их, челядь, повешу, правых и виноватых. Воровство искоренять в государстве начну с собственного дома. — Посмотрел на генерал-прокурора Ягужинского: — Павел Иванович, как тебе сие нравится? — Остервенело погрыз ноготь, приказал: — Прокурор, сей же час пиши мой указ по всему государству, а содержание такое: всякий вор, который украдет столько, сколько стоит веревка для виселицы, без замедления должен быть повешен, невзирая на чины и заслуги.

Ягужинский задумчиво почмокал губами:

— Государь, не круто ли у нас получится? Ведь на Руси не ворует только тот, кто спит. Так все государство виселицами покроется.

— За бояр своих боишься, да и за себя, Павел Иванович? Ничего, тысяч десять жулья повесим, зато остальные тащить перестанут. Иди к Лефорту в кабинетец да теперь же составь указ. — Зло взглянул на Шеина: — Рыба тухнет с головы! Если бояре тянут, что ж чёрному люду делать?

Указ в действии

Пётр не успел доесть осетрину, как вернулся Ягужинский, сдвинул соус и положил перед Государем исписанный лист бумаги. Пётр пробежал его глазами, согласно кивнул головой и, приняв из рук Ягужинского перо, указ подписал.

Вскоре в столовую стремительно вошли Трубецкой и Лопухин. Пётр от нетерпения аж привскочил на стуле:

— Ну, что?

Трубецкой с поклоном протянул желтую луковицу часов, сказочно блестевшую каменьями в лучах проникавшего через окно солнца.

— И виновного нашли, и пропажу… Вор под кровать свою спрятал, теперь под арестом в Преображенском.

Пётр обнял любимцев капитанов:

— За часы спасибо, а вора сейчас же повесить на Красной площади. Пусть все знают.

Лопухин, воин немолодой и в боях неустрашимый, неосторожно возразил:

— Государь, сделайте милость, послушайте суть дела, а потом решайте, надо ли вора вешать…

Пётр аж взвился. Он выскочил из-за стола, размахнулся и готов был оглоушить Лопухина страшным ударом, но вдруг удержался, сурово произнёс:

— Тебя, капитан Лопухин, коли другой раз станешь чинить мне противность, разжалую в солдаты. Я нарочно не интересуюсь гнусной личностью вора, хоть мне самому будь он сват или брат. Украл — лезь в петлю. Таков мой царский указ, и попрошу исполнять его усердно. Теперь же тебя следовало бы малость поучить, да однажды я тебя прибил напрасно, когда с тобой в феврале прошлого года злодея Цыклера под арест брали. Теперь мы сочлись, а вперед — берегись. Я нынче же буду в Кремле и полюбопытствую, как ты царский указ исполнил. Тогда с Трубецким подробности мне и поведаете. Идите!

Обед ещё продолжался некоторое время. Затем, вздремнув с час в спальне Лефорта, Пётр во главе верховых всадников направился к Кремлю.

Порка

Не доехав до Спасских ворот, Пётр увидал народ, сбившийся возле виселицы и что-то с жаром обсуждавший.

Всадники толпу вмиг разогнали. Пётр увидал мальчугана, висевшего головой вниз. Приглядевшись, он с удивлением воскликнул:

— Ба, да это старый знакомый мой — Ивашка, цирюльников ученик! — Гневно оглянулся. — Сдурели, что ль? Детей стали вешать. Кто сие удумал?

Иван Трубецкой доложил:

— Это и есть воришка, похитивший часы ваши, Государь! Как вы приказывали, мы его повесили. А за какое место вешать, то указано не было.

Мальчишка начал громко плакать. Пётр нахмурился. Ему неприятно было зреть ребёнка на виселице. Пётр спросил у Ивашки:

— Так это правда, что ты часы мои украл?

— Правда… — сквозь всхлипывания, натужным голосом выдавил из себя мальчишка.

— И что из тебя хорошее вырастет, коли ты сызмальства чужое тягаешь?

— Не буду больше, дяденька Пётр Алексеевич! — хрипел мальчишка. — Хочу к маменьке!..

Пётр вдруг вырвал из рук стоявшего неподалеку Емельки Свежева плетку-треххвостку и начал лупить юного воришку по оголенной спине и ягодицам, приговаривая:

— Вот тебе за воровство, вот тебе за плутовство…

— Виноват, не буду больше, виноват! — орал мальчишка.

Наконец, Пётр отшвырнул плетку и, беря дыхание, приказал:

— Снимите его!

Когда мальчишка, растопыривая руки и пошатываясь, встал на землю, Государь спросил:

— Да зачем тебе часы?

— Они мне вовсе ни к чему, мне любопытно, что внутри их тикает? Я хотел посмотреть, себе такое же сделать, а часы на место положить.

— А вышло, что воровал! На первый раз отпущу, но скажи отцу, чтоб учил тебя построже.

— У меня нет отца, он под Азовом погиб… на царской службе.

Пётр подумал, сказал:

— Коли ты такой любознательный, прикажу, чтоб на учебу отправили. Но чужого под страхом смерти никогда не бери.

Эпилог

В тот вечер сели за стол царедворцы и бояре — безбородые, с непривычными цыплячьими лицами. Они умирали от хохоту при виде друг друга. Так, посмеиваясь, после второй или третьей чарки вспомнили малолетнего воришку. Меньшиков сказал:

— Если бы, мин херц, следовать твоему указу, глупого мальчишку сегодня надо было жизни лишить. А двигало им, говорит де, любопытство одно, сиречь похвальное желание. Аж чернь нынче роптала: «По царскому новому указу будут теперь детей вешать!». Надо нам это?

Генерал-прокурор Ягужинский поднялся с чаркой:

— Пьём за мудрость Государя-батюшки! Только, Пётр Алексеевич, не во вразумление ли наше Господь послал нам с мальчишкой казус? Все мы, батюшка, воруем, только одни ловко и много, а другие мало и несчастливо. Государь всемилостивый, скажи, разве ты хочешь быть Императором в одиночестве, без подданных?

Государь не удержался, прыснул со смеху и свой же указ отменил.

И слава Богу, а то много ли нынче на Руси народу бы осталось?