На дыбе. Русский исторический детектив

Ночное небо уходит в пугающую беспредельную пропасть. Громадная низкая луна окружена голубеющими облаками, похожими на сказочные замки. Холодный мёртвенный свет широким потоком льется на землю. Он высвечивает небольшую деревянную церковь, кресты, сахарно белеющие саркофаги. Кругом царит зачарованная тишина.

И вдруг раздалось лошадиное ржанье, скрип кожаного возка, словно из-под земли выросли фигуры конных. Верховые спешились около ямы, вырытой возле кладбищенской ограды. Распахнулись дверцы возка. Из него выволокли судорожно извивающегося человека, связанного по рукам и ногам. Тот издавал странные, полные отчаяния мычащие звуки. Очевидно, рот у человека был заткнут. Фигуры, при шпагах и в треугольных шляпах, подтащили свою жертву к яме. И тут кляп, видимо, выпал, ибо жертва истошным криком огласила ночную тишину: «Караул!»

Жертву швырнули в яму. Заготовленными загодя лопатами, лежавшими возле ограды, споро заваливали яму землей. Голос жертвы раздавался с каждым мгновеньем глуше и глуше. Наконец, могила с живым мёртвецом была готова. Фигуры, приплясывая, утрамбовывали землю. Этой жуткой ночной сцене предшествовали любопытные события.

Выезд по-царски

Ярким, полным солнечного блеска пасхальным утром 1726 года толпы любопытных сгрудились вдоль набережной. Они наблюдали выезд светлейшего князя Меньшикова. В окружении многочисленной свиты Ментиков вышел из парадного подъезда дворца, украшенного четырьмя мраморными колоннами, миновал две сторожевые будки и поддерживаемый для важности клевретами под локти спустился с семи высоких ступенек к воде.

Все видели, как Ментиков по сходням взошел на баржу, обитую зелёным рытым бархатом. Весна в тот год была ранней, Нева успела очиститься ото льда. Переехав реку, Меньшиков вышел близ Исаакиевской площади к австерии. Небо содрогнулось от пушечной пальбы, зеваки заорали во всю глотку: «Виват, светлейший!»

Меньшиков вновь под локоточки был подсажен в сиявшую золотом и перламутровой отделкой карету, сделанную наподобие, как утверждали очевидцы, «веера». На дверцах сиял герб. а на империале — большая княжеская корона — из чистого золота, которого ушло без малого полпуда.

Началось торжественное, вполне царское шествие ко дворцу. Меньшиков направлялся разговеться к Императрице Екатерине.

Впереди, широко размахивая руками, шла дюжина скороходов, наряженных в пёстрое. За ними на двух открытых каретах ехали музыканты, услаждавшие слух светлейшего ласковой мелодией. Далее верхами следовали пажи, разодетые в расшитую серебром и золотой парчу. За ними двигался Меньшиков в карете, запряженной шестью лошадьми в попонах из малинового бархата, с вензелями «А.Д.М.», шитыми золотом.

По сторонам шли камер-юнкеры, палашами отгонявшие любопытных. И наконец, сие невероятно торжественное шествие замыкал отряд драгун собственного полка князя.

По указу светлейшего шесть лакеев швыряли в толпу конфеты, пряники, мелкие деньги. Людишки, с азартными криками, дрались, катаясь по грязной земле, отнимали друг у друга подношение.

Лакеи кричали в толпу:

— Всемилостивейший светлейший князь Александр Данилович нынче вечером выкатит вам, рвани, шесть больших бочонков вина и пива! Молитесь за здравие светлейшего и его семейных, а прежде всего за нашу матушку царицу Екатерину! Урра!

Еще Петром Великим ученная, толпа во всю ширь разевала розовые глотки:

— Виват Государыня, виват светлейший!

Воровское письмо

В алом бархате и тончайших кружевах, напудренный и надушенный Меньшиков появился в Зимнем дворце. Он уже про себя, мысленно, сложил сладкие тирады, которые скажет Государыне.

Но все его благодушие враз слетело, когда он увидал Екатерину. Раздувая ноздри, она выдернула свою руку из лап светлейшего, который собрался её целовать, вместо пасхального приветствия Государыня швырнула ему свернутый трубочкой лист бумаги:

— Ну-кось, прочти, а я послушаю! — Повернулась к свите Меньшикова и своим приживальщикам: — Оставьте нас. — Раздраженно махнула рукой и стала нервно расхаживать взад-вперед.

Недоуменный князь, прищурив близорукие глаза и поднеся лист почти к носу, начал читать:

— «Люди добрые, православные! Лихие времена на земле нашей природной настали, отвернулся от нас Господь Вседержитель и Царица Небесная со ангелы. Преступив заповеди отеческие и Божий, Катька Скавронская, под телегой с солдатами малакией (рукоблудие) блудной занимавшаяся, и ейный полюбовник и изверг народа православного Меньшиков, торговщик пирожками, царскую власть ныне себе против законов оттягали…»

Меньшиков с брезгливой миной двумя перстами протянул бумагу Екатерине:

— Матушка, сделай милость, уволь… Сию мерзость произносить мне вельми отвратно, язык не поворачивается…

Екатерина грозно свела брови на переносице:

— А я тебе, князь, приказала: читай! Меньшиков вздохнул, продолжал:

— «Усердием нынешних правителей, погрязших во глубине страстей, коростолюбцев и стяжателей срамных, с бесами и жидовинами сдружившимися, жаждут Россию погубить, в ад ввергнуть. Меньшиков-пирожник хочет себя Царем сделать, а для того желает дочку свою Марию с внуком Петра Великого — с Петром же, обручить, а нынешнюю Государыню Катьку ядовитым мышьяком изводит, отчего уже ныне у ей ноги как бревна разбухшие. А после того всех нас, истинно православных, в жидовскую веру перекрестят, у кого чего в хозяйстве имеется отнимут, а самим ноздри вырвут и на шею ярмо наденут. И об том лишь правители думают, как мошну свою туже набить, а над народом православным издеваться. Неужто поношение сие терпеть будем? Будьте оне прокляты, окаянные, со всеми замыслами лукавыми, блудники и хищники, тати и убийцы, мытари и всякому человеку лицемеры окаянные. Мир вам, православные, и благословение».

Меньшиков закончил чтение. Лицо его и шея налились кровью, он грозно выдохнул:

— Где сие обнаружили?

— Лейтенант Преображенского полка Николай Божко, когда с солдатами шел мимо Исаакиевской церкви, заметил, что на паперти читали.

— Под караул кого взяли? Екатерина вздохнула:

— Пьяного ярыжку, который оглашал, да ещё семнадцать человек из слушавших. Остальные разбежались. Темно ещё было, после всенощной службы оное случилось.

— Розыск ведут?

— Да, ярыжку спрашивают…

— Ну дознаюсь до поганцев, каждую жилу отдельно вытащу!

Екатерина обиженно поджала губы:

— Откеля про мою болезнь прознали? Кроме тебя да лекарей, никто не ведает.

— А может, и лекаря к воровской грамотке причастны! Нынче верить никому невозможно.

— Садись, Александр Данилыч, за стол. Чай, проголодался за делами государственными…

— Прости, матушка, не до разговления мне. Поспешу в Тайную палату, а уж потом к тебе, к столу.

— Может, светлейший, все ж малость чего скушаешь?

— Не до того, да и в рот ничего не лезет!

Меньшиков опрокинул в горло чарку померанцевой и, не закусывая, бросился из дворца.

Находка

Меньшиков ураганом ворвался в застенок. Писец испуганно вскочил со своего места, судьи низко поклонились.

На коленях перед столом, разоблаченный до исподнего, со свежими рубцами на ребрах, с кровавым куском кожи, отошедшим от лопатки и обнажившим белую широкую кость, стоял тщедушный мужичишка с жидкой седой бороденкой. Он тупо смотрел мутными глазками на светлейшего.

Меньшиков схватил его за волосенки, оторвал от пола, рявкнул:

— Собачье семя, кто подметное письмо тебе дал? Али сам, крысиный потрох, начертал?

Мужичишка. размазывая по щекам сопли, заскулил:

— Кто писал, батюшка, того не ведаю, а лежало оно на ступенях папертных, камушком придавленное, чтоб ветерком не сбросило…

— Врешь, пес шелудивый! Говори, кто дал тебе письмо?

— Истинный крест, из-под камушка по глупости своей вынул, а мужики, что из церкви выходили, стали просить: «Об чем там? Коли грамотке знаешь, прочти праздника светлого ради…» Уговорили меня, глупого, вот я… А тут, батюшка, твои солдатики…

Меньшиков глухо сказал:

— Палач, пытай! Светлое Воскресение? Так грех на себя беру. Правду во всякий день ведать угодно Богу.

Приговор

Из-за дыбы вышел низкорослый безлобый человек с громадной челюстью, одетый в длинную, ниже колен, кумачовую рубаху. Он протянул руку к мужичишке. Тот расширил зрачки, побежал, побежал от него на коленях, зажался в угол, по дороге разлив ведро с водой, которой окатывают пытаемых, когда те совсем обесчувствят.

Палач выволок мужичишку из угла, тряхнул за подмышки, поставил на ноги, завел руки за спину. Широким кожаным ремнем связал запястья, перебросил длинный конец за высокое, укрепленное под потолком бревно, напружинясь, начал тянуть ремень к себе.

Заскрипел блок, руки стали выворачиваться. Охнул мужичишка, втягивая живот, вставая на цыпочки, а затем дико захрипел, выпучивая глаза, когда руки вышли из суставов.

Меньшиков с ласковостью спросил:

— Ну, кто письмишко дал тебе?

Широко разевая рот, мужичишка простонал:

— Не давал… никто… А повсеместно говорят…де… не по закону царица… правит.

Меньшиков дал знак палачу. Тот опустил мужичка на пол, опрокинул ему в рот стакан водки. Мужичишка блаженно прикрыл веки.

Меньшиков опять нестрого спросил:

— А кто должен по закону?

— Царевич малолетний Пётр… ещё врут, что Меньшиков-пирожник вознесся выше всех царей. Меньшиков брезгливо отошел, с кислой миной молвил:

— Сей лай мы уже слыхали! — Повернулся к судьям. — Как светлая неделя пройдет, так сразу же вздернете его прилюдно. И нынче же допрашивайте тех, кто слушал его воровские речи. Тем рвать ноздри, резать язык, клеймить на лбу «вором» и в соляные рудники.

Судьи с рабской покорностью наклонили головы.

Уже на другой день подьячий на всех углах выкрикивали:

— Того, кто поможет открыть писавшего противные письма, ждет награда в тысячу рублёв, а окромя того, коли это холоп или слуга, будет освобожден из крепости, а коли сию важную услугу окажет человек чиновный, то, сверх денег, будет повышен в должности. За укрывательство вора, равно как и за участие, виновные будут преданы казни смертной.

…Толпы любопытных завистливо вздыхали. Они ежедневно часами простаивали возле наградных денег, которые были положены на масляных фонарях: возле церкви Троицы на Петербургской стороне, а другая тысяча — близ церкви Исаакия.

Шли бесконечные предположения: «Куда денет такой несметный капитал тот счастливец, которому он достанется?»

Раза три-четыре желающие получить деньги кричали «Слово и дело», и каждый раз быстро выявлялась их ложность. За что заявители и были нещадно биты.

Истинных виновных так и не отыскалось.

Меньшиков ходил как бешеный. Из своих денег уже на третий день он премию поднял до двух тысяч, но — без полезного результата.

И был обнародован новый указ: «Коли виновные сами не объявятся и вообще отысканы не будут, то предать их церковному проклятью».

Людишки, услыхавшие о таком страшном наказании, цепенели от ужаса, а в душе сочувствовали преступнику: не бывает власти, которая была бы мила народу.

Изящество слога

Какую ночь подряд светлейший не мог сомкнуть глаз: подметное письмо его тяготило нещадно. Он ведал, что против него много ропота в народе, но приписывал все злоязычию дураков и проискам противной партии. Были и бунтовские против него письма, но в них почти в одних и тех же выражениях и словах повторялось, что он заставил Императрицу нарушить закон престолонаследия. Царапали людишки малограмотные, в делах дворцовых несведущих.

Теперь же все было иначе, и Меньшиков, вновь придя к Императрице, рассуждал:

— Слог, слог-то каков! Ну что тебе Араамий Палицын или сам Стефан Яворский. И знает, душегуб, многое тайное…

Екатерина горько усмехнулась:

— Это что хочешь меня ядом извести?

Меньшиков возмутился:

— Нет, сие как раз поклеп, жаждут нас с тобой разладить. Вор где-то рядом находится, и на сем противном сочинении он не остановится, за каждым шагом следить станет. — Сжал кулаки, унизанные бриллиантами. — Нет врага у меня худшего…

Уже какой день верный ему человек, бывший государев денщик Иван Трубецкой, обходил приказы, коллегии, канцелярии, Сенат, проглядывал все, что было написано пером. Искал сходную бумагу, почерк, чернила. Бумага была редкая, дорогая — китайская, белая, с мелкой сеткой верже. Почерк — аккуратный, четкий полуустав округлой формы, каким мало кто умел писать — буква к буковке. Трубецкой уже третью неделю каждый вечер докладывал:

— Никто, светлейший, письма такой руки и бумаги в глаза не видел! А уж нынче работа всех писцов и дьяков известна. Лейтенант Божко всех перешерстил. Бояр тоже удалось проглядеть почерк руки, врагов наших, — герцога Голштинского, Девиера, Голицына — нет схожести…

Наглость

А тем временем в базарный день на Морском рынке новая воровская эпистола обнаружилась. Прежде чем стража подметное письмо арестовала, многие, видать, с её бунтовским содержанием познакомились — весьма зачитана была, края от пальцев залоснились. Но бумага и почерк были теми же, а Меньшикова уже прямо «похитителем самодержного скипетра» называли, упоминали о его войне с Сенатом, который «отвергает гнусный, полный пагубы и разорения для России деспотизм князяпирожника».

Было и бесстыдное посягательство на величие Государыни. Сочинитель красочно сравнил «мариенбургскую пленницу» с растением вьющимся, которое «обвивалось вокруг могучего ствола. Но сколь скоро великан-дуб пал, то и продажная блудница вновь вернулась к своему ничтожеству прежнему».

На этот раз схватили девять людишек и бросили на пытки в застенок.

Стало ясно: наглость сия возможна лишь потому, что у противников власти заговор уже созрел.

Наживка

Меньшиков, полный тревоги, решил малость развеяться.

С полгода назад он уговорил Государыню принять в число камерфрейлин молодую свою наложницу Анну Зонеберг. Это была весёлая разбитная девица, ни на мгновенье не погружавшаяся в печальные мысли, скользившая по жизни как солнечный луч по водной глади. И притом она была необычно начитана, кроме русского и немецкого языков, владела французским.

Встречаясь с Анной, Меньшиков наслаждался и любовью, и покоем. Как ни с кем другим, именно с этой красавицей, лежа под шелковым балдахином, был откровенен. На этот раз обоими было выпито много вина, ласки девицы казались особенно жаркими.

Меньшиков нежно гладил округлое бедро возлюбленной:

— Ах, сколь восхитительно тело твое, Анна!

Целуя его грудь, девица в ответ проворковала:

— Ты, любимый, мой дуб могучий, а я тонкий плющ, вьющийся вокруг тебя!

Меньшикова как жаром обдало, в голове пронеслось: «Откуда Анна может знать, что в подмётном письме написано?»

Однако он сдержал порыв чувств, лениво потянулся и сказал:

— Пора уезжать, дела важные ждут…

Она обвила его руками:

— Побудь со мной, поговори хоть малость, так соскучилась о тебе. Что с Императрицей, как здравие её? Деньги на флот балтийский нашли? А подлого вора, что письма позорные сочиняет, схватили?

— Да, сегодня на дыбе, как ребра клещами потащили, так сразу признался один канцелярист, говорит: «Оба подметных письма аз начертал». В базарный день вешать на Морском рынке будем, а тех, кто стоял и слушал, приговорили к кнуту, обрезанию языка, клеймению и вечной ссылке.

Анна вся аж расцвела:

— Так им, подлым, и надо! А я рада за тебя, Александр Данилович. Я тебе верна и очень скучаю одна…

Меньшиков вдруг вспомнил о жадности возлюбленной к драгоценностям. Ему пришла хитрая мысль. Малость подумав, он притворно добродушно улыбнулся:

— Твою верность вознагражу. После смерти Петра у меня осталась его большая шкатулка с яхонтами и бриллиантами. Выходи нынче же, как Государыня спать уляжется, к задним воротам в десять вечера. Мои слуги тебя тайно переправят ко мне во дворец. Выберешь из шкатулки все, что по вкусу придётся.

— Какой ты щедрый! Всегда, всегда любить стану только тебя, — и поцеловала в губы.

Меньшиков тайком, как и пришел, покинул дальнюю часть дворца. За углом его ждала карета. Он приказал:

— Неситесь на мойку, к Трубецкому!

Стратегия

Трубецкой, человек ловкий и хитрый, одобрил Меньшикова:

— Ты, Александр Данилович, очень каверзно насчет шкатулки придумал. Вымани девицу из дворца, а мои ребята у неё обыщут тщательно. Может, и нагребут чего…

— А я тем временем допрошу сию гризетку. Не с извратом ли она? Ведь я с ней откровенен был, как ни с кем. Она, скорпия лукавая, всегда меня выпытывала, слушала внимательно. — Вздохнул. — И все ж не верится: она вельми искренне любит меня, смотрит на меня пылающим взором.

— Ведь по твоей, светлейший, протекции Анна попала во фрейлины?

— В том то и кручина! Случись, что девица интриговала и шпионила, каким я окажусь пред Екатериной? Она сдуру может от меня отшатнуться, вот врагам радость доставлю!

Трубецкой согласился:

— курьёзная история! Ждать, впрочем, недолго осталось. Давай, Александр Данилович, выпьем да покумекаем, что к чему. Коли девица окажется невиновной, ты и впрямь ей бриллианты дарить будешь из Петровской шкатулки? Меньшиков усмехнулся:

— У меня нет никакой шкатулки, от Петра доставшейся! Да она смекнет сразу обо всем, как шлеппером канатным по заднице отхожу да прикажу, чтобы Императрице матушке не проболталась о наших разговорах.

— Ну, болтать о том ей самой резона нет.

Ровно в десять вечера Анна тихой тенью проскользнула мимо дворцовой стражи, загородив лицо платком, и нырнула в поджидавшую карету.

В это время Трубецкой со своими адъютантами начал ворошить вещички девицы.

Начался последний, самый страшный эпизод из светской жизни фрейлины.

Сладкие грезы

Девица, едва влезла в карету, к своему удивлению, увидала светлейшего. Тот без дальних разговоров решительно заявил:

— Я все про тебя, Анна, знаю! Ты шпионила и сочиняла подметные письма. Для кого воровство делала?

Анна стала плакать, божиться, клясться:

— Такой поклёп не в силах я снести! Ты, Александр Данилович, только ты мне люб. Твоя напраслина меня кручинит. Коли столь скверно обо мне мыслишь, так лучше мне не жить. Останови карету, я с горя в хладные воды Невы брошусь. Прощай навеки, любимый!

Меньшиков заколебался. Он уже без прежней уверенности спросил:

— А почему ты назвала меня дубом, а себя плющом тонким? Ведь таковые слова и в подметном письме есть, а письма ты знать не могла. Так?

Анна рассмеялась:

— Нет, не так. — Она погладила щеку Меньшикова. — Какой ты у меня глупый, хоть и очень красивый. Это волшебные строки из сонетов знатного старинного поэта Франции Пьера де Ронсара. Их многие знают. Не я одна. А ты, любезный мой, разве их не ведаешь?

Бегство

Далее началось самое забавное. Высадив девицу у бокового прохода во дворец. Меньшиков направился вдоль набережной Невы, на условленное с Трубецким место. Ждать долго не пришлось. Вскоре за окошком кареты раздалось конское ржанье, приглушенные голоса.

Спешившись, Трубецкой влез в темную карету. Весело проговорил:

— Фонарь зажечь надо! Хочу на твоё личико, Анна, посмотреть, как ты крутиться сейчас станешь. Фонарь зажгли. Трубецкой ахнул:

— Где девица?

Меньшиков невозмутимо ответил:

— Зачем она тебе? Анна невиновна, так я её отпустил.

Трубецкой начал дико хохотать и кататься по кожаному сиденью.

— И хо-хо, «невиновна»! А это что? — Он влез в небольшой баульчик, протянул светлейшему бумаги. — Вот черновики двух первых подметных писем и чистовое третье. Написала его, но, видать, передать по назначению не успела. И шесть тысяч рублёв, что вместе с письмами в тайном ящичке секретера лежали, да я его легко углядел и вскрыл. Ошарашенный Меньшиков изумился:

— И впрямь, бумага то китайская, та самая! И начертано искусно, как на воровских эпистолах. — С печалью проговорил: — Ах, стерва, меня чернила, «пирожником» именовала… А ещё в вечной любви клялась. До чего ж женское семя коварное, ничего святого нет.

Трубецкой озабоченно сказал:

— Поскачу её ловить. Может, у себя в комнатах сдуру задержалась?

Трубецкой заблуждался: Анна бежала из дворца, даже не заглянув к себе. Однако уже через час её схватили караульные Аничкова моста.

Похороны

В эту ночь Меньшиков глаз почти не сомкнул. Поначалу он сызнова допрашивал Анну. Та выпучивала светлые глаза и фыркала:

— Фу, сие все поклеп! Ничего не писала, ничего не ведаю…

Трубецкой уже отправил на Лазаревское кладбище четырех гвардейцев, которых возглавлял бравый капитан преображенец Сергей Богатырёв. Когда подъехала карета с жертвой, на левом берегу Черной речки возле кладбищенской ограды темнела глубокая яма.

Трубецкой сделал последнюю попытку узнать правду:

— Где, Анна, ты взяла шесть тысяч? Не передком же заработала?

Та уже изрядно трусила, но все ещё твердила:

— Я не виновата! Меньшиков брезгливо сказал:

— Засунь, Трубецкой, воровские письма ей в глотку, пусть с ними ждет второго пришествия! И свяжите по рукам и ногам.

…Когда девицу потащили к яме, она неимоверным усилием сумела выплюнуть письма и заголосила:

— Караул! Помогите! Все скажу… Это герцог Голштинский с Девиером грозили мне… чтоб докладывала… и письма тоже для них писала. По две тыщи за каждое… Простите. Христа ради, не буду!

— Бросай! — коротко распорядился Меньшиков. Он был оскорблен как никогда. — «Пирожник»!

— Ай! — вскрикнула девица, стукнувшись о дно могилы.

Трубецкой чертыхнулся, подул на ладонь:

— До крови расцарапала, блудодейка!

— На её персте, поди, крупный бриллиант! — предположил капитан Богатырёв. Златолюбива, шельма. Ну, все свободные от караула — в казарму!

Эпилог

Еще долго петербуржцы со страхом показывали место возле кладбищенской ограды и приговаривали:

«Здесь живьём была похоронена фрейлина. Сказывают, из земли три дня и три ночи шли жалостливые вздохи и стоны, а Преображенский гвардеец разгонял любопытных».

Во дворце поначалу недоумевали: куда Анна Зонеберг девалась? В потаённом месте её спальни были обнаружены золотой браслет, бриллиантовые серьги и ещё что-то принадлежавшее Екатерине. К грехам девицы прибавился ещё один воровство. А потом такие времена пришли, что стало не до пропавшей фрейлины. Эпоха была бурной, переходной.