На дыбе. Русский исторический детектив

Екатерина Великая, оперевшись полными округлыми локтями на широкий подоконник, глядела в серую муть октябрьского дня 1768 года, на темную, ставшую тяжёлой и тягучей воду Невы. Нагоняя дрему, княгиня Дашкова, ближайшая подруга Государыни, которой ещё предстояло стать директором Петербургской Академии наук, зачитывала смету расходов.

— Жалованье годовое двум секретарям по девятьсот рублёв, четыре сторожа для топки и уборки здания, казначей — семьсот пятьдесят рублёв на всех, двум переводчикам по четыреста пятьдесят, шесть сотен на дрова, бумагу, чернила и книги. — Дашкова разгладила лист бумаги, близоруко поднесла его к глазам. — Среди мелких расходов — на пять рублёв спирту для двух голов мёртвых…

У Екатерины сразу же отлетела сонливость, она повернула голову к Дашковой:

— Какие ещё «головы мёртвые»?

— Не ведаю того. Государыня. Тут написано так. В кунсткамере…

— Прикажи, чтоб сюда подняли.

…Вскоре служители поставили перед Государыней две большие банки. В них находились человеческие головы — мужская и дивной красоты женская.

Екатерина удивилась:

— Как замечательно сохранились! Но кому они принадлежали?

Дашкова выкатила и без того громадные голубые глазищи:

— То мне неведомо. Надо спросить академика Штелина. Похоже, хранятся со времен Петра Алексеевича, тот любил курьёзы. Штелин же как раз закончил свое «Полное собрание анекдотов о Петре Великом». Может, знает?

Превратности судьбы

Пока снарядили лакеев для поиска и доставки старенького искусствоведа и гравера, собирателя исторических сведений Штелина, Государыня с любопытством и некоторым страхом разглядывала мёртвые головы:

— Я просто поражаюсь, до чего хорошо они сохранились! И обратите внимание, Екатерина Романовна, какие красивые лица. А ведь некогда жили, улыбались, любили…

Дашкова задумчиво сказала:

— Наверняка с этими персонами связана какая-то страшная история.

— Я тоже так думаю, — согласилась Императрица. — Как жаль будет, ежели мы в сию тайну не проникнем.

Наконец, белым фуляром утирая круглое, доброе лицо, появился запыхавшийся Штелин. Едва взглянув на сосуды, сразу же сказал:

— Зрите сюда. Государыня! На основании банок гравировка: для женской головы — «Марта 14, года 1719», а для мужской — «Ноября 16, года 1724». Сии головы принадлежали, быть может, самым красивым и знаменитым людям эпохи Петра Великого. Оба поначалу были обласканы судьбой, и оба кончили на эшафоте.

Государыня нетерпеливо спросила:

— Яков Яковлевич, не томите: так кто они? И почему всё-таки в Петровской кунсткамере?

— О, милостивая Государыня, сей разговор вельми долгий.

— Мы готовы слушать! Сейчас нам принесут вино и фрукты, а мы уже превратились в само внимание.

Собрание уродов

Екатерина Великая удобно устроилась на бархатной козетке, с очаровательной простотой усадив рядом с собой Дашкову. Штелину лакей подал глубокое кресло. Тот, смакуя рубиновый шатолафит, неторопливо начал:

— Пётр Великий, всячески ратуя о развитии наук в России, в январе тысяча семьсот двадцать четвертого года подписал указ об образовании Академии. По ходатайству Блюментроста, будущего президента её и лейб-медикуса, отпустил денег на ежегодное содержание оной без малого двадцать пять тысяч.

И в ведение Академии перешла существовавшая уже кунсткамера. В сей музеум вносились самые невероятные и курьёзные предметы, скажем, павших слона и льва — для изготовления их чучел.

— Ах, какие ещё диковинки? — полюбопытствовала Дашкова.

— Ну, скажем, в банке и по сей день хранится младенец с рыбьим хвостом, родившийся в Москве на Тверской. Или такое, чему особенно поражался великий преобразователь, — собачонка, которую родила шестидесятилетняя баба. Государь решил, что баба занималась содомией, и приказал живьём закопать её в землю.

Екатерина с возмущением покачала головой:

— Неужто живую? Сколь много дикости было в древности! Но вы, сударь, продолжайте.

— Перечислять разных уродов можно долго. Упомяну лишь про несчастного, вывезенного из Сибири. Его почтили особенно — и не случайно — предоставили отдельный кабинет. Сей мужчина — простите за необходимую подробность! — родился без нормальных половых органов.

— Что, живой экземпляр? — ужаснулась Императрица.

— Совершенно верно. Ваше Императорское Величество. На причинном месте у него был некий грибообразный нарост, похожий на коровье вымя (в библиотеке Академии хранится гравюра). Посреди торчал какой-то кусок мяса, откуда постоянно выходила, с позволения сказать, густая моча. Все это было в высшей степени отвратительно. Сему экспонату разрешалось развлечение — рубить дрова для дворцовой кухни. Мне рассказывали очевидцы, что экспонат на коленях многажды умолял Петра Алексеевича отпустить его домой и не мучить, но Государь ответил: «Не смей подобными просьбами меня утруждать, ибо желание твоё ведет к оскудению кунсткамеры». Всего более сотни уродов собрал Государь — живых, а более того — мёртвых.

— То, что Пётр Великий тщательно и многосторонне обогащал коллекцию курьёзов, сие нам известно. Но мёртвые головы тут при чем?

— Ваше Императорское Величество, повторюсь: ведь это не просто головы каких-то смердов. Это были головы особ значительных. Сегодня я расскажу про голову женскую… Она принадлежит знаменитой леди Гамильтон.

Государевы перемены

Штейн, рассказчик искусный, начал:

— Гамильтоны принадлежат к числу древнейших родов шотландских и датских. Один из их представителей обосновался в России ещё при Иоанне Васильевиче. Ближний боярин Алексея Михайловича — Артамон Матвеев был женат на Гамильтон. Представители сей знатной фамилии чрез Матвеева имели богатые связи. Та Гамильтон, о которой я реку, была племянницей Матвеева и носила имя Мария. её отец, по моим сведениям, был полковым командиром.

Где-то в семьсот тринадцатом году леди Гамильтон появилась возле Государыни Екатерины в качестве прислужницы. Была она красоты удивительной. Известно, что Государь Пётр Алексеевич любил женскую прелесть. Так что не стоит удивляться: Гамильтон вскоре появилась среди его фавориток. Судя по всему, страсть Государя была к сей девице велика. Гамильтон стала пользоваться при дворе большим значением, заимела нескольких горничных. Подобно Государыне Екатерине, она испытывала настоящую страсть к нарядам и дорогим украшениям. Доходило до того, что Гамильтон пользовалась вещами самой Государыни.

Нравы при дворе были совсем нестрогими, скорей наоборот — весьма распущенными, любострастно дошло до пределов бесстыдства.

Часто оставляемая Государем, пока тот занимался переменами, к тому же не шибко баловавший свою избранницу подношениями (царь был вельми скуповат), леди Гамильтон нуждалась в роскоши. За ней волочились многие. Девица начала дарить свою благосклонность другим, порой не разбирая чинов, званий и возрастов своих любовников,

И вот на свое несчастье Гамильтон завела себе нового любовника — государева денщика Ивана Орлова. Собой он был весьма пригож, а ум имел простоватый. Вопреки его дикости и малообразованности, Гамильтон полюбила его. Судьба не разлучала их. Двадцать седьмого января семьсот шестнадцатого года в свите Государя и Государыни возлюбленные отправились за границу.

Тут возлюбленные порой жестоко бранились, не стесняясь людей, как самые последние простолюдины, и так же, почти не таясь, мирились в страстных ласках. Но несчастье уже близилось.

Екатерина Алексеевна обратила внимание на камергера, давно переминавшегося с ноги на ногу посреди зала в позе ожидающего человека. Она недовольно спросила:

— Чего ты хочешь?

Тот с поклоном произнёс:

— Ваше Величество, супруга принца Вюртембергского Зельмира ждет назначенной вами аудиенции. Екатерина с сожалением посмотрела на Штелина:

— Самые большие невольники — это самодержцы: они принадлежат всем и почти никогда — себе. Я надеюсь, Яков Яковлевич, услыхать окончание вашего увлекательного рассказа вечером. Жду вас после чая.

Зазорные младенцы

В вечерний час, держа под мышкой книги и бумаги, Штелин появился у Императрицы. Та сидела на розовой козетке, держа на коленях рыжую левретку, и что-то горячо обсуждала с Дашковой. При виде Штелина сказала:

— Коли человек желает быть несчастным, ему обязательно надо вступить в брачный союз. Сегодня я имела встречу с Зельмирой, милое юное существо, а вся в синяках и кровоподтеках — её по-прежнему бьёт супруг, принц Вюртембергский? — спросил Штелин. — О сих истязаниях ведает, кажется, вся Европа.

— Нет, дикарь сей дал когда-то мне слово не трогать жену. И сам не трогает. Теперь избивает женщину его денщик. Что за жестокие нравы!

Штелин опустил книги и бумаги на инкрустированный столик, печально покачал головой:

— Увы, в нашей истории дикость нравов вполне обычна — во все века.

Екатерина вопросительно посмотрела на Штелина:

— Это вы о Гамильтон? Да, необузданность чувств всегда ведет к несчастью.

По лицу Дашковой пробежала легкая улыбка, а Штелин, взяв в руки увесистый том в кожаном переплете, начал рассказывать:

— Это указы Петра Великого, изданные в тридцать девятом году дочерью его Императрицей Елизаветой. Четвертого ноября семьсот пятнадцатого года Пётр подписал указ «О гошпиталях». Но точнее было бы назвать его «О приютах для зазорных детей», то есть незаконнорожденных. Здесь Государь показал свое истинное величие. До него к зазорным детям и их несчастным матерям отношение было ужасным. Чтобы не навлекать на себя беды, матери подбрасывали прижитых детей в чужие семьи, где те, не успев вырасти, делались рабами. Или — ещё ужасней! — малютки безжалостно вытравлялись из чрева, а коли родились, то нередко умерщвлялись — страшно подумать! — самими родителями.

И вот Пётр указывает: «Зазорных младенцев в непристойные места не отмётывать, а приносить в гошпитали и класть тайно в окно». И далее: коли кто умертвит такого младенца, то «оные за такие злодейственные дела сами казнены будут смертию». И позаботился Государь о кормовых деньгах тем младенцам и приставленным к ним нянькам.

Государыня спустила на пол собачку и спросила:

— Обаче, каким образом рассказанное вами имеет отношение к Петру?

— Самое непосредственное, Ваше Императорское Величество. Сейчас вы это поймете. Пётр хотя делил свое внимание среди многих женских персон…

— Их имена известны истории, — вставила слово Дашкова. — Это Анна Монс, Матрена Балк, Анна Крамер, княгиня Кантемир, Авдотья Чёрнышева (заразившая Государя дурной болезнью) и многие другие.

— И хотя первая страсть к леди Гамильтон, понятно, прошла, но все же в сердце Государя ещё хранились остатки нежности к той, которую он первой на Руси сделал камер-фрейлиной. И он продолжал дарить свои ласки первой красавице Петербурга.

Но и Иван Орлов, любовник многих придворных дам, в открытую заезжал к Гамильтон, уединялся с нею.

Суровый меч Петровского правосудия уже повис над любовниками.

Убийство

Какое женское сердце, даже если оно принадлежит Императрице, не замрет в волнении при рассказе о любовных приключениях! Вот и сидели, боясь пропустить хоть слово, наши милые дамы.

Штелин приказал принести ему чай с бисквитами и продолжал:

— Многие дамы, которым дарил ласки Орлов, негодовали на него и ревновали к Гамильтон. Да и поклонники самой леди, среди которых были пажи, царевы денщики, камер-юнкеры, были не прочь рассорить сию возлюбленную пару. Тут Орлову шепнули, что у Гамильтон от некоего Родиона Кошелева, денщика, якобы был ребёнок, которого она умертвила и подбросила де к фонтану Летнего сада.

— А что, мёртвого ребёнка там и впрямь находили? — изумилась Дашкова.

— Екатерина Романовна, в том то и дело, что за месяц до оных сплетен младенец был обнаружен задавленный шнурком, кои во дворце служил для поднятия штор.

Императрица с некоторым ужасом перекрестилась:

— Страсть какая! Умертвить собственное дитя…

— Орлов бросился допрашивать возлюбленную. Я нынче нарочно выписал из пыточного дела содержание ихнего разговора. Послушайте, что показывал Орлов: Я спросил её: «Как это на тебя говорят, что ты родила и убила ребёнка?» Та стала клясться и плакать: «Разве я тебе не сказала бы, коли забрюхатила? Ведаешь ты и сам, какая я охотница до робят, и любя тебя, в тайне содержала бы и растила дите. Носила в чреве дважды, да они, робята, сами по себе мёртвыми выкинулись. Твои, Ванюша, кровными были. А напраслину говорят на меня потому, что все завидуют и никто меня не любит».

Орлов показал, что он словам Гамильтон не поверил, ибо «напротив подозревал и случаи к тому являлись, что у неё было очень много любовников сразу и по сей причине робят не должно быть.

— Ну, это заблуждение Орлова, — заметила Дашкова. — Большое число возлюбленных вовсе не помеха для беременности.

— Испытывая печальные предчувствия, Гамильтон встретила новый тысяча семьсот восемнадцатый год. Тягостное впечатление на неё произвело предсказание петербургского календаря: «В новом году, случится много необыкновенного, и нехорошего больше, чем хорошего». I

А тут ещё возле строящейся на северной стороне! Черной речки каменной церкви во имя святого Лазаря какой-то юродивый, завидя леди Гамельтон сгал биться в истерике, выкрикивая: «Смерть к тебе, барыня, идёт! Зрю, уже над твоей главой косу острую занесла!»

И действительно, нехорошее уже скоро случилось. А началось все как бы из ничего, по воле случая.

Встряски

— С началом года весь двор вслед за Государем прибыл в Москву. Пётр Алексеевич самолично вел розыск по делу об измене своего сына. Допрашивались первая жена царевича, сестры Петра, десятки вельмож, духовные лица.

Преобразователь был крут: пытки, слёзы, кровь, самооговоры, оговоры непричастных к делу — все это было.

Палачи выбивались из сил: кнуты мочалились, топоры иступились, застенки шатались, встряски и подъемы шли безостановочно, днем и ночью. Каждый боялся быть напрасно обвинённым.

…Чай стыл перед рассказчиком. Но он, одушевленный необыкновенным вниманием Императрицы и Дашковой, с увлечением продолжал:

— Орлов прознал об одном тайном сходбище, разведал о людях, на сходбище присутствовавших, и вечером, желая выслужиться, подал Государю донос. Государь положил донос в сюртучный карман, а тот завалился за подкладку.

Проснувшись на другое утро, Государь полез в сюртук: «Где донос? Нет его! Ах, меня раздевал Орлов Ванька, он и решил выкрасть свою же обстоятельную записку! Сыскать злодея и предоставить — срочно!»

Рассыпались гонцы по всей Москве, но найти не

умеют. Гнев Государя достиг высших пределов: «Бежал, изменник! По всем дорогам выслать гонцов, выловить аспида ядоточащего!»

Страх

Орлов тем временем, ничего не подозревая, всю ночь пользовался ласками одной замоскворецкой вдовы-купчихи. Едва он оказался на улице, его схватили, связали, привезли в Преображенский дворец и ввели к Государю. Тот, ни слова не говоря, повалил денщика и стал бить.

Орлов и впрямь был немудр. Он решил: «Прознал Государь-ревнивец про мои шашни с Гамильтон». Стал ноги Государю целовать, молить:

— Прости, Государь, всей душой люблю Марьюшку Гамильтон!

Удивился Государь:

— Давно ли амуры у вас? Рассказывай всю правду!

— Третий год!

— Стало быть, бывала она беременной?

— Бывала, милостивец, бывала!

— Понимаю, что и рожала? Где ваши дети воспитываются?

— Нигде, Государь, не воспитываются, потому как рожденные младенцы в утробе померли.

— Видал ли ты их, мёртвых?

— Никак нет, не видал, а знал сие от самой Гамильтон.

Любопытная догадка мелькнула в голове у прозорливого Государя: недавно при очистке места для нечистот был обнаружен новорожденный, завернутый в дворцовую салфетку. Пётр воскликнул:

— Это так исполняются мои указы: зазорных младенцев не отдаете в гошпитали, а словно крысы кровожадные, их, беспомощных, подданных моих уничтожаете? Ну да я вас! Гамильтон сюда приволоките, всю правду сластолюбица брюхатая доложит!

Поначалу Гамильтон во всем запиралась, выгораживая Орлова. Но денщик был призван к допросу и обличил ту, которой многажды клялся в любви:

— Чего юлишь? Сама со мной малакией блудной и поразному развлекалась, а теперь перед Государем-батюшкой крутишься?

Потащили в застенок красавицу, кнутом били — терпела. Стали веником каленым пытать, с третьего веника во всем повинилась — рассказала, что двух младенцев в чреве умертвила, а третьего, что у фонтана нашли, уже рожденного живота лишила. А того, что в нечистотах брошенный, так это не её, а кого-то другого. Но — благородно сердце любящей женщины! — Орлова продолжала всячески обелять. И все же ему почти год, не ведая дальнейшей своей судьбы, пробыть пришлось в застенке. Государь уж потом вспомнил о бывшем денщике и обратно на ту же должность принял.

— А что сталось с Гамильтон? Государь её простил, поди? — спросила слабым голосом Императрица, вытирая платочком слёзы жалости.

— Ваше Императорское Величество, так изволили многие современники сих событий думать. Дожидаясь смертного приговора, надеялась на милость и несчастная Гамильтон. Она решила, что её бывший любовник помнит те утехи, кои она ему в алькове дарила. До последнего мгновенья она ждала помилования.

Туманным утром четырнадцатого марта тысяча семьсот девятнадцатого года она оделась в белое бальное платье, с шелковыми темными лентами. Её отконвоировали на Троицкую площадь, возвели на эшафот. Тысячи людских глаз следили за ней со страхом и жалостью. Гамильтон давно и искренне раскаялась в своих преступлениях. Душа её теперь была чиста.

Пётр встретил её ласково, не ругал и не бранил, как это бывало с другими жертвами. Секретарь, обращаясь к толпе и шамкая черной дырой беззубого рта, выкрикивал:

— Девка Марья Гамильтон! Пётр Алексеевич, всея Великая и Малыя, и Белыя России Самодержец, указал на твои, Марья, вины, что ты жила блудно и была оттого брюхата трижды и двух ребятёнков из себя лекарством вытравила, а третьего родила, удавила и отбросила, в чем с розыском повинилась. За такое твоё душегубство надлежит тебя казнить смертью.

Затрепетала Гамильтон, упала на колени пред Государем:

— Хоть в монастырь на вечное покаяние, не лишайте токмо живота, Пётр Алексеевич, милостивец!

Государь со всяческой любезностью поднял с колен осужденную, долгим поцелуем приник к её устам, сказал печально:

— Без нарушения Божественных и государственных законов не могу, Марьюшка, спасти тебя от смерти. Итак, прими со смирением казнь. Бог простит тебя, помолись токмо с раскаянием и верою.

Гамильтон вновь опустилась на колени — теперь для молитв. Пётр тайком дал знак палачу. Сверкнул топор — голова, обагряя доски, со стуком покатилась по помосту.

Штелин закончил рассказ. У женщин по щекам текли слёзы. Екатерина Великая осенила себя крестным знамением:

— Хвала Господу, смертную казнь я отменила… И, пусть эти головы закопают в землю. Они заслужили покой, да и на спирт расходоваться не разумно.

Дашкова поспешила добавить:

— Это вельми жуткая и трогательная история. Ежели Государыня не возражает, про вторую голову, находящуюся в сей банке, вы, Яков Яковлевич, поведаете нам как-нибудь в другой раз.

Эпилог

Почтенный академик пожалел чувства высоких дам и не рассказал того, что последовало после усекновения головы леди. Пётр взял голову в руки, осторожно, дабы не залить кровью дорогой кафтан немецкой работы, с чувством поцеловал мёртвые губы.

И тут же, словно ничего не произошло особенного, повернув голову к угрюмо молчавшей толпе, произнёс:

— Всякий здравый человек — и благородий, и подлого званья — должен любой случай использовать для своего научения, должен иметь понятие о своем организме. Чтобы вы могли удовлетворить сие любопытство, зрите сюда! Вот разверстая широкая трубка — это трахея, обаче говоря — горло для дыхания. Переднюю часть его составляют полукружные хрящевые кольца. Промеж себя они крепко соединены упругой перепонкой, которая составляет заднюю часть горла — вот тут, видите? A сие есть позвоночный канал, внутри коего, — вот, пальцем ковырнул я, — спинной мозг. А вот эти трубочки, откуда руда капает, — сонные боевые жилы. Фу, на сапог кровь попала! Офицер, вытри! А вот шейные мышцы, про которые объяснять нынче недосуг, как-нибудь в другой раз.

Государь поехал трапезовать. Очень захотелось вина принять.

Штелин о содержимом другой банки не рассказал: вскоре он серьёзно занедужил и в феврале следующего, 1769 года преставился.

Но мыто знаем, что в другой банке находилась голова казнённого за два месяца до смерти Петра красавца Виллима Монса. Об этой истории, где тугим клубком переплелись судьбы самого Петра и его ближних, вам ещё предстоит прочитать в нашей книге.