На рубеже двух столетий

Все мысли, страсти, все мечты,

Что смертными владеют нами,

Посвящены одной любви,

Ее питают пламя.

И часто вспоминаю я,

Как бы счастливый день вчерашний,

Тот час, когда я на горе

Лежал за старой башней.

С вечерними огнями слив

Свой отсвет, месяц крался слева,

И там, любовь моя, была

Со мною Женевьева[792].

Она облокотилась там

На изваянье паладина

И слушала меня, смотря,

Как искрилась долина.

Она так мало знала слез,

Мой свет, восторг мой, Женевьева!

Ей нравилось внимать словам

Печального напева.

Я песню грустную ей пел,

Таких уже не слышно ныне,

И грубая та песня шла

К заброшенной руине.

Смущенно слушала она,

Склоняя долу взор свой дивный,

И ведала, что ей в лицо

Смотрю я безотрывно.

Я пел о Рыцаре тех мест,

Носившем латы красной меди

И ждавшем долгих десять лет

Властительную лэди.

О том, как он страдал, но ах!

Мелодия, звуча устало,

Хоть пел я о чужой любви,

Мою передавала.

Смущенно слушала она,

Склоняя долу взор свой дивный,

Прощая мне, что ей в лицо

Смотрю я беспрерывно.

Когда ж я спел о том, как был

Сведен с ума презреньем Рыцарь,

Как он, скача и день, и ночь,

Не смел остановиться;

Как то в нахмуренных лесах,

То на горах, где вереск тощий,

То возникая посреди

Зеленой, светлой рощи, —

Вставал, смотрел ему в лицо

Прекрасный Ангел горделивый

И знал, что это Злобный Дух

Тот Рыцарь несчастливый!

Как он настиг в лесу воров

И, сам не зная о победе,

От пытки горше смерти спас

Властительную Лэди!

И как, к ногам безумца пав,

Она рыдала в исступленьи,

Старалась искупить свое

Минувшее презренье; —

И как однажды вдруг ему

Вернулась ясность дум былая,

Когда на желтые листы

Упал он, умирая; —

Как он промолвил — но когда

Нежнейшую запел я фразу,

Мой дрогнул голос, замер звук,

Ее смущая сразу!

Все получило силу чар

Над Женевьевою наивной

И музыка, и песня мук,

И этот вечер дивный.

Надежды, ужасы надежд

Неразличимою толпою,

Желанья нежные, давно

Таимые душою!

Она заплакала, смеясь,

От страсти и любви краснея,

И слышал имя я свое,

Как будто был во сне я.

Вздымалась грудь — она пошла,

Свое лицо от взоров пряча,

И вдруг с тревогою в глазах

Ко мне рванулась, плача.

Руками стан мой обвила

И страстно так и так несмело,

Откинув голову назад,

В мое лицо смотрела.

Была ль то страсть, иль был то страх,

Или стыдливое искусство,

Но дрожь ее мог уловить[793]

Не взор, а только чувство[794].

Я успокоил дикий страх

И стыд смирил, терзавший деву[795],

И так и добыл я мою[796]

Невесту Женевьеву[797].

* * *

И я теперь опять пою

Балладу страсти и печали:

О, Женевьева! Слышишь звон,

То струны прозвучали.

Когда я пел о том, как был

Сведен с ума презреньем Рыцарь,

Как он, скача и день, и ночь,

Не смел остановиться, —

Я обещал тебе рассказ

О горестной мужской[798] победе;

Узнай же, что за горький рок

Достался Темной Лэди.

Под той березою густой,

Развесистой и серебристой

Бежит по скалам ручеек

И все кругом так мшисто.

Там Лэди темная на мху

Сидит одна в тоске суровой,

И слезы сохнут на глазах

И набегают снова.

Три раза бегал юный паж

Близ замка по скалистым склонам,

Пытаясь рыцаря найти,

Что носит шлем с гриффоном.

Уж солнце низко в небесах,

А целый день она томится,

Мгновенья числит и дрожит —

Что с ним могло случиться?

Вот слышен шорох за ручьем,

Качнулась ветвь, рукой задета!

«То он! Любимый Рыцарь мой!

Лорд Фоклэнд, ты ли это?»

Она бросается к нему

В объятья, плача и ликуя,

И гасит на своих[799] щеках

Слезами поцелуи.

* * *

«Из-за тебя меня казнят

Друзья насмешкой ядовитой!

Скрой на груди своей меня

И будь моей защитой!

Я отдала тебе навек,

Мой Генри, что всего дороже,

Дала и сердце и покой,

Я все дала, о Боже!»

И Рыцарь деве говорит,

Он прижимает к сердцу руки:

«Есть девять замков у отца,

Известных всей округе.

Прекраснейший из девяти

Моя любимая получит.

Лишь подожди восхода звезд

И примешь замок лучший:

Лишь подожди, чтоб этот свет

Был скрыт вечернею рукою,

Мы под мерцаньем звезд во тьме

Прокрадемся с тобою!» —

«Во тьме? Во тьме? Нет, не во тьме?

И под мерцаньем звезд? Что это?

О Генри, полдень был, когда

Ты мне давал обеты!

И в полдень пусть ведет меня

От материнской двери милый,

Чтоб дети в белом на пути

Кричали что есть силы!

Чтоб музыканты впереди

Толпились, весело играя,

Чтоб дети в снежно-белом шли,

Вокруг цветы бросая.

Тогда, любовь, и я пройду, —

На черных косах жемчуг дужек —

Средь наших статных молодцов

И розовых подружек».