На рубеже двух столетий

24 декабря 1927 года В. А. Рождественский извещал Е. А. Архиппова о смерти и похоронах Федора Сологуба (Ф. К. Тетерников, 1863–1927), попутно он сообщал ему подробности о последних днях писателя: «За два дня до смерти его подвели к камину, и он сжег все свои письма, дневники, рукопись оконченного романа, имеющего автобиографический характер»[1276].

Название этого последнего, сожженного, романа осталось неизвестным. Между тем в поздние годы Сологуб, действительно, продолжал интенсивно работать, несмотря на нездоровье и занятость в Союзе писателей (с марта 1924 года он возглавил Ленинградское отделение Союза). В его архиве сохранилось немало набросков незавершенных произведений. О наиболее значительных творческих планах он рассказывал в 1925 году П. Н. Медведеву: «Начал писать роман „Опостен“ (Параллель). Вообще многое начато: „Богдыхан“, переводы, романы „Ариадна“, „Про последний класс“, про Пугачева и др.»[1277].

Из перечисленных замыслов, оставшихся невоплощенными (за исключением некоторых переводов), до нас дошли первая и вторая главы романа «Богдыхан. Эпизоды из романа, который может быть написан» (1918–1922) и первая глава романа «Опостен» (1925–1926)[1278]. В основе этих произведений — идея параллельных миров, ранее получившая художественное оформление в трилогии «Творимая легенда» (1907–1913). К группе поздних утопических проектов со смещенной исторической перспективой можно отнести начатый в 1927 году роман «Индукция»: его первая глава записана в «Тетради последнего лета»[1279], которую Сологуб вел во время предсмертной болезни.

В «Богдыхане» и «Индукции» переключение одного повествовательного плана в другой (переход в параллельный мир) происходит посредством известного художественного приема — погружения героя в продолжительный летаргический сон, как, например, в утопии Э. Беллами «Золотой век» или новелле В. Ирвинга «Рип Ван Винкль»[1280]. Замысел романа «Опостен» восходит к общесимволистской идее «соответствий», которая у позднего Сологуба получила дополнительное — научное обоснование благодаря его увлечению высшей математикой и теорией относительности.

П. Н. Медведев вспоминал: «У С<ологуба> чрезвычайный интерес к астрономии. Его страшно занимают четвертое измерение, принцип относительности, проблема строения мира. <…> — Если бы я начинал жить снова, я стал бы математиком. Математика и теоретич<еская> физика были бы моей специальностью. Литература же — приватное, как досуг. Бородин[1281]. И для литературы было бы лучше: не написал бы всего того мелкого и случайного, что приходилось писать, потому что литературой кормился. По-настоящему написал бы „Твор<имую> легенду“. — Это — любимое его произведение»[1282].

Можно допустить, что один из вышеназванных текстов («Богдыхан» или «Опостен») и представляет собой фрагмент уничтоженного произведения; характеристике В. А. Рождественского при этом более удовлетворяет «Опостен» (роман «автобиографического характера»). Разумеется, мы не располагаем достаточными основаниями для подобной гипотезы (возможно, Сологуб все-таки написал и затем сжег новую версию «Мелкого беса»[1283]), — но, даже в случае неудачи, знакомство с одним из последних творческих замыслов старейшего русского символиста заслуживает внимания.

В рабочих материалах Сологуба к прозе упоминаний о романе «Опостен» нам не встречалось, не обнаружены в архиве и характерные для творческой лаборатории писателя планы, черновики и наброски, сделанные на карточках. Не исключено, что он уничтожил все подготовительные материалы по цензурным соображениям. Текст перебелен в тетрадь и производит впечатление белового автографа с незначительной авторской правкой. Отдельные неуклюжие фразы (например: «интуиция, обручившаяся с вереницами наилучших наименований» и т. п.) свидетельствуют о том, что роман не был отредактирован. По-видимому, мы располагаем промежуточной редакцией одной случайно сохранившейся главы.

Название произведения, вероятно, происходит от архаического слова «опостен» — параллельно, рядом, прямо с чем, равнобежно, бок о бок[1284].

В первой главе романа прочитывается автобиографический подтекст[1285]. Главный герой Сребров — «беллетрист символической школы», «на пятьдесят восьмом году»; имеет странную привычку к прогулкам босиком («В прошлое лето в усадьбе близ знаменитого города Сафата он с начала мая до середины октября ходил босой»). Летние месяцы 1920–1922 годов Сологуб проводил в усадьбе Княжнино на Волге под Костромой (арендовал ее с 1915 года), где «часто ходил босиком в город, делая по 7 верст и возвращаясь с мешком за плечами, нагруженный хлебом и другой снедью»[1286]. 58 лет ему исполнилось в марте 1921 года.

Действие романа начинает разворачиваться в сентябре. Учитывая возраст героя, можно предположить, что это сентябрь 1921 года. 23 сентября 1921-го покончила с собой жена Сологуба, писательница и переводчица Анастасия Николаевна Чеботаревская (1876–1921)[1287]. Трагическое событие, по-видимому, усилило его влечение к опостенному, или потустороннему, миру (аналог «земли Ойле»), в котором свершится грядущая встреча с ушедшей подругой (ср. о Среброве: «…возрастала уверенность, что здесь, в опостенном мире, и, может быть, даже вот на этом ночном празднике, он встретит…»).

Отсутствие черновиков и незначительный объем текста (восемнадцать рукописных страниц) не позволяют даже приблизительно реконструировать содержание романа; о его замысле мы можем лишь строить догадки. Сребров — «бездомный странник», писатель, математик и философ (еще одна вариация образа Триродова), не нашедший себе места в ненавистном ему советском раю, переселяется в опостен — мир иррациональный, сотворенный его мечтой по идеалам истины и красоты. Действие, как и в «Творимой легенде», попеременно разворачивается в двух параллельных пространствах: в безобразном большевистском Сновграде и опостен — в Явиграде. Оппозиция рационального / иррационального вводится с помощью чисел: обыденным номерам сновградских домов противопоставлены номера домов явиградских, которые обозначены числом под знаком математического корня[1288].

Сновград — «рациональный город, подчиненный незыблемым законам экономического материализма и осененный пространною бородою пророка», его населяют «служилые совдевки» и «совбарышни», «помсеки» и «замзавы», в Сновграде пахнет «духами химического производства и адскою серою, а с кухни удачно-уворованными припасами», здесь в любую минуту могут «поставить к стенке» и т. п.

Тема Сновграда развивается в сатирическом ключе, в стилистике сологубовских антисоветских басен (1925–1926) или шуточных экспромтов, которые вполне могли оказаться вставленными в текст романа, например вот этот:

Тема иррационального бытия (Явиграда) в сохранившемся фрагменте только намечена, но вектор авторского замысла более или менее внятен, он может быть определен как внутренняя эмиграция или путешествие Среброва-Сологуба на Ойле.

Текст фрагмента из романа «Опостен» публикуется по автографу: ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. Ед. хр. 114 (по правилам современной орфографии, с сохранением отдельных особенностей авторской пунктуации).

Опостен

Опостен с нами живет многое, что мы готовы считать снами, и подобное нам, и совсем отличное. Да и мы сами живем не только здесь, но и опостен, в ином мире, вернее, в иных мирах. Не знаем наших двойников и наших продолжений, но они есть.

Земля наша мала для нашей безмерной жажды жизни, да и вся ведомая нам вселенная не так-то уж велика. Подумать только, что луч света, вышедший из солнца, приблизительно через сто миллионов лет возвратится туда же! Все пространство наше, — мы-то думаем, что оно беспредельно, а что же на деле оно? — свертывается, как прокисающее молоко. И если оно так искривлено, то не служит ли оно перепонкою между иными мирами, где и протяжение и время имеют больше измерений, чем у нас?

Наше время одномерно и необратимо, таким построили его наши предки, начиная от той амебы, которая в стремлении расширить свой мир вырастила зачаточный глаз. В пространстве можем мы передвигаться, хотя и не слишком далеко, но все же и вперед и назад, и во все стороны, и вверх, и вниз; пойдем или поедем из Новгорода в Валдай и обратно, вольны вернуться, коли не попадем в кутузку, да еще можем поколесить по сторонам. А вот от сегодня ко вчера нет нам дороги. Только иногда хочется хоть заглянуть в будущее, или оглянуться на далекое прошлое, или расширить исчезающее настоящее осознанием одновременностей, как ряда последовательностей. Но мало кому из людей удавалось это, и то случайно, смутно, или с чрезмерным истощением силы. Не вырастил человек особого органа для наблюдения времен, как некогда творческая воля с великим усилием построила глаз для наблюдения пространства.

Но когда люди сидят вкруг тесно заставленного стола и запивают вкусные снеди изобильным вином, то кому охота слушать такие рассуждения? И начал было говорить об этом Сребров (звать Павел Андреевич) своему соседу, — а и не знал имени его даже, — а тот, безымянный для Среброва, но и хорошо знавший его, — еще бы! встречались у Брета, у Саната, у Папаниколопуло, у Рвачевича, у Голубушкиной, у Сметкалича и в кабачке Бзик-Жик, — сказал с пьяною серьезностью:

— Это погодить надо, а теперь выпьем. На ты мы с тобой пили, и на расты пили, а теперь выпьем на растаты.

И вообще пошли дела сложные. Российская словесность процветала. Дамы не обращали внимания. Да и не стоило. Происходили явления, о которых подруга хозяйкина, очень элегантная дама с лошадиною мордою, говорила:

— После уберут.

У нее была элегантность, но не было пайка, и она околачивалась здесь вроде камер-экономки.

Голодный город тоже не обращал внимания. Кончался сентябрь. Воздух и земля были еще теплы. После дождя в выщербленных пережитках буржуазных тротуаров стояли неглубокие лужи. На улицах раздевали.

Сребров выпил мало, хотя на пятьдесят восьмом году был еще восприимчив для больших доз алкоголя. Но сегодня ему противно было пить и есть. Одни голодают, другие обжираются, а почему, неизвестно. И люди, собравшиеся у его давних друзей, ему сегодня не понравились. Мерещилось в них что-то древнее, старорежимное: клыки, хоботы, пятачки, копыта, хвосты[1290]. Пахло духами химического производства и адскою серою, а с кухни удачно-уворованными припасами. Сребров ушел рано. Остальные будут сидеть до утра. Все равно, — ни трамваев, ни извозчиков. Будут лакать и налижутся.

На проспекте под деревьями Сребров сел на скамейку, снял свои легкие, еще летние полуботинки, снял чулки, рассовал все это по карманам старенького, почти осеннего пальто, и пошел босиком по мокрым пережиткам и пролужицам. Две молоденькие служилые совдевки сидели в темноте на следующей скамье, поджидая своих кавалеров. Один из этих кавалеров сидел между совдевками, в чем-то серьезно убеждая их. Когда Сребров подходил, совдевки посмотрели на его белевшие впотьмах ноги, и захихикали. Но кавалер соблюдал солидность, и говорил им внушительно:

— Вот то-то! Разве вы не умеете ходить босиком? Буржуазные пережитки…

Дальше Сребров уже не слышал. Ему стало неловко, как всегда, когда на него обращали внимание, и он ускорил шаги. Но он чувствовал себя вдруг помолодевшим и в уютной безопасности. Ни один порядочный грабитель не станет раздевать босого гражданина.

В прошлое лето в усадьбе близ знаменитого в истории города Сафата[1291] он с начала мая до середины октября ходил босой. Так пришлось. Власть на местах украла оставленные им в доме две пары сандалий[1292], а городских ботинок он носить не хотел: тяжело в них ходить за восемь верст в Сафат два раза в неделю за пайком, и если летом износишь, что носить зимой? И ходил босой даже в Упродком и в Губисполком. Паек давали, сколько могли, — не обижали в этом.

Чувство помолоделости было столь велико, что он не удивился, когда на одном из перекрестков незнакомый гражданин, неожиданно-пьяный, спросил его, покачиваясь:

— Молодой человек, как пройти на Капорскую улицу?

Сребров рассказал как, пошел дальше, и только потом подумал:

«Как же это он не увидел под моею каскеткою седых волос? Ах, да, и каскетка, и босые ноги, как у подростка, а на волосы глаза, видно, залиты. Да и каскетка! Звать бы ее хулиганкою сходнее. Трепаная, как раз [на беспризорного] на молодого хулигана».

Мало встречалось прохожих. У ворот светились электрические лампочки. Все было спокойно.

Но все почему-то стало странным. Улица казалась бесконечною.

Сребров посмотрел на номерной фонарь одного дома. Странный номер: √ 5. И фасад непривычного вида. И словно дом проплыл мимо, и пошли номера [√ 6], √ 7, [√ 8], √ 9.

Да нет, просто № 3. Померещится же!

Сребров шел дальше и чувствовал, что творится с ним что-то необычайное. Вся тяжесть пятидесяти восьми лет опять легла на него, и грузно упирались ноги в мокроту неровного пути. Но когда кончился этот дом и начался другой, опять стало легко и молодо, и он подумал, что и в самом деле ему еще и шестидесяти лет не исполнилось. И все вдруг стало иным, не здешним. Дом, мимо которого он проходил, совсем не такой был, как все дома в опустошенном Сновграде, и тротуар лежал ровно, и светился отблесками высоких и не по-здешнему красивых фонарей. У ворот опять странный номер √ 11.

— Число иррациональное, — подумал он, — теперь надо ждать и людей иррациональных.

Но люди, живущие опостен, очень рационально спали, надо полагать, и только на всей длинной улице видны были две молодые девушки, быстро идущие ему навстречу. Тихо разговаривали они, и голоса их звучали очень мелодично, как рокотание соловья над влажною травою под кустом над речкою, как лепетание струек лесного ручья, еще вешне-свежего, как свирель искусного артиста, вздумавшего пасти смиренных овец, как вздохи тихого ветра в струнах Эоловой арфы, как… словом, как все то, самое благозвучное, что приведет вам на память слуховая интуиция, обручившаяся с вереницами наилучших наименований. Девушки прошли мимо Среброва и сейчас же скрылись в подъезде этого дома.

Сребров заметил это, потому что не мог не оглянуться на них. Он увидел, что он одет очень легко. Если бы он их встретил, проходя мимо дома № 3, то есть в пределах нашего рационального города, подчиненного незыблемым законам экономического материализма и осененного пространною бородою пророка, то, рассуждая, как следует, диалектически, он даже подумал бы, что легкие и короткие юбочки едва прикрывают голые тела, и не соответствуют температуре сновградского сентября, если облеченные в эти юбочки не предаются физкультурным упражнениям. Теперь же это показалось ему столь естественным, что он устыдился своей закутанности. Он даже был благодарен девушкам за то, что они, по-видимому, не обратили внимания на его уродливую одежду.

Дальше были опять дома иррациональные, с номерами √ 13, √ 15, √ 17… √ 23.

— А теперь, значит, будет дом — √ 25, по-нашему 5, — подумал он с тоскою.

И сейчас же опять перед ним предстала темная, грязная, скучная сновградская улица, и опостенная легкость смешалась с тутошнею тягостью, и тоска придвинулась вместо радости.

— Нет, — подумал он, — поскорее пройду этот дом, а в номере √ 27 или √ 29 поищу опостенного друга. Не хочу томиться этою перемежающеюся лихорадкою.

И вот опять легко и свободно. Дом, как все здесь иррациональные дома, о четырех фасадах. Архитектура у всех дворцовая. Два, три этажа, — все дома вдаль, насколько видит глаз, не выше. И только изредка, и что дальше, то реже, грубые громады здешних домов. Между домами √ 27 и √ 29 большой парк, да и дальше дома перемежаются садами. Видны рощицы, цветники, пруды, ручейки с перекинутыми через них мостиками, беседки, лужайки. В четырех углах парка стоят на высоких гладких площадках четыре белые фарфоровые слона. Глаза их ярко светятся, и весь парк наполнен ровным белым светом. Раздается музыка скрытого где-то оркестра; в этой музыке возвышенно-настроенная душа раскрывает победительное очарование опостенной жизни.

Сребров начинает понимать, что эта музыка действенна, и что она требует и приводит в движение. Легкое дуновение ритмично проносится по лужайкам, колеблются травы, трепещут ветки на деревьях. Слышится радостный смех. Распахивается дверь одного из домов, вереница полуобнаженных, стройных людей, продолжая начатый в доме танец, проносится по лужайке перед глазами Среброва и исчезает в глубине парка.

Сребров стоит один, и не знает, что делать. Парк не огражден решеткою, даже нет надписей: «вход посторонним воспрещается», «травы не мять, цветов не ломать», никаких вообще начертаний, но Сребров не решается войти. Он не знает, можно ли, и не поставят ли за это к стенке. Смутные воспоминания оживают в его душе. Может быть, здесь найдутся знакомые. Но кто же? Инженер Молоточкин? Актриса Гримаскина? Врач Воробейчик? Поэтесса Шторкина? Профессор Мышкин? Совбарышня Кутузкина? И еще, и еще, все такие же.

Прикинул Сребров все эти лица и все эти имена к тому, что было перед ним, — нет, вряд ли они здесь.

Но возрастала уверенность, что здесь, в опостенном мире, и, может быть, даже вот на этом ночном празднике он встретит…

Сребров вынул карманные часы. Странно, — только 14 минут прошло с того времени, когда Сребров, сняв обувь, посмотрел на часы, и завел их. И еще странность, — секундная стрелка не двигалась, и не слышно было равномерного стрекотания. Часы — только что заведенные — стояли.

— Проверим, — подумал Сребров.

Он быстро пошел дальше, перешел на другую сторону улицы, где номера домов четные. Вот дом √ 30, √ 32, √ 34. И снова тутошнее, и грязная громадина дома номер 6. Советский гражданин в тяжелых сапогах грузно идет навстречу. Он мрачно смотрит на Среброва, и проходит мимо, поблескивая кожаною курткою, — не гражданин, а целый товарищ, чего доброго, ответственный, какой-нибудь помсек или даже замзав.

Сребров оглянулся, — вот он уже очень далеко, за десяток домов. Ну, Бог с ним, пусть шагает, не подозревая о домах опостенных, не национализованных, находящихся вне пределов досягаемости и поспешной разрушимости. А вот что с часами?

Идут, как шли. Прошло пятнадцать минут с малыми секундами. Сребров поспешно перебежал на другую сторону, пренебрегая одышкою. Да с середины улицы уже и нет одышки. Вот и дом √ 35. А что часы?

Стоят, как стояли. Прибавился только десяток секунд.

Сребров понял, что для земных часов опостенное время не существует.

— Взойдет солнце, — думал он, — а там, в Сновграде, все еще будет первый час ночи. Что же это значит? Здесь, опостен Сновграда, происходит смена явлений, — музыка развертывает свои мелодии, ветер веет, ветви шевелятся, люди проходят. Время течет, как в Сновграде. Какое же отношение этих двух времен? Стрелки моих часов кажутся мне неподвижными, — стало быть, угол между этими временами или в точности прямой, или близок к прямому.

Ну что же, — думал он дальше, — ведь и в Сновграде можем наблюдать два времени, среднее солнечное и среднее звездное, и угол между ними равен меньшему из острых углов прямоугольного треугольника, где один катет равен 24.60.60, а другой 23.60+56. Определю же на досуге угол между здешним временем и сновградским. Но как?

Случай скоро помог ему. На углу дома √ 33 на высоте второго этажа висели хорошо освещенные часы. Они показывали 23 часа 43 минуты 50 секунд. Сребров достал записную книжку, записал это время и показание своих часов: 0 часов 12 минут 5 секунд.

— Подожду, передвинутся ли стрелки моих часов, хотя на одну секунду, — думал он.

Недаром он был беллетрист символической школы. Он любил точность и был уверен, что настоящая поэзия — наукообразна, и что форма символической поэзии — реализм.

Но в это самое время его реализм подвергся некоторому испытанию. Не то чтобы он усомнился в соответствии совершающегося с реальною основою мира, — нет, просто он на короткое время потерял связь соответствий.

Его голова слегка закружилась. Ему казалось, что почва уходит из-под ног. Как будто бы два мира, рациональный сновградский и иррациональный явиградский, начали отделяться один от другого. Еще не разошлись, но уже слегка отталкивались.

А что же будет со мною? — подумал Сребров.

Воля явственно убывала в нем, и он не мог сделать малого усилия, чтобы сойти с предельной черты и не упасть в таинственную бездну, которая вот-вот откроется под ним.

Случайное вмешательство веселой и злой старушонки вывело Среброва из этого состояния нерешительности и замешательства. И даже, конечно, не случайное, — только неожиданное для него.

Внезапно, словно все сухое выжалось влажным сновградским воздухом, чтобы уж осталась там одна только рациональная слякоть и мокрота, шагах в десяти от Среброва появилась маленькая, тощая, сухая старушонка с розовато-серым, остреньким, мелко-морщинистым личиком и с острыми, как стальные шильца, глазами. Она подходила к Среброву быстро, такими маленькими шажками, что переборы ее ног были неощутимы на глаз, словно она двигалась скрытою за нею пружиною. В ее руках была швабра, бородою на ее животе, концом желтой деревянной ручки прямо направлена под вздох Среброву. Старушонка была одета узко, серо и длинно, в мелко-узорную и мелко-складчатую юбку и кофту, юбка до земли, кофта до колен (если только предположить, что у старушонки были колени и все прочее, телесное)[1293].

Лицо старушонки не по-живому кривилось и морщилось серовато-розовыми резиновыми гримасами, и не понять было, веселится она или злится. Она заливалась сухим кудахтаньем:

— Чего ты? чего ты? чего? Куда ты? куда ты? куда? Ах, ты этакий! Ах, ты такой! Кто ты такой? Какой такой?

И неслась прямо на Среброва, нелепо наставляя на него свою деревянную пику. Сребров несколько раз увертывался от ее удара, но она подходила все ближе и ближе. Страх и тоска возрастали в нем, все вдруг закружилось и опрокинулось, и Сребров без всякого перехода почувствовал себя лежащим на чем-то мягком. Было такое ощущение, что он дома и проснулся. Но над ним, сквозь кленовые ветви, звездилось ночное небо, а листва клена была освещена сбоку мягким белым светом. Сребров огляделся, приподнявшись на локте.

Он был в парке, по всей видимости в том же, который он видел. Откуда-то не издалека доносились отзвуки негромких голосов, радостных и странно звучных. Воздух был необычайно приятен для дыхания, и казалось Среброву, что этот воздух насыщен какою-то, неведомою ему, эманациею облегчения и уверенности.

А где же злая сухая старушонка? Ее нигде не было видно. Прячется? Сребров встал. Два шага, — и он на улице. Светло от многих фонарей вдоль. Ни одного сновградского дома.

Сребров вспомнил людей, которых он видел в этом иррациональном мире, и ему стало весело. Серая швабро-старуха, конечно, сновградская и совершенно рациональная. И назначение этой швабро-твари совершенно ясно: уравнительное мракобеснование, аннулирование чистоты и вздымление пыли и грязи. И несомненно, что сейчас она выполнила свое назначение, — вымела Среброва в иррациональный мир.

Легкое беспокойство зашевелилось в душе изгнанника: где же его дом? Или навеки оставаться ему странником бездомным?

Но что думать? Все устроится.

Он улыбнулся, лег поудобнее на траву, закрыл глаза, и сказал в полголоса:

— Где же мой дом?

— Вы хотите попасть домой? — спросил его мелодичный голос, полнозвучный и легкий, певучий и быстрый. — Забыли, как пройти в него? И это случается с возвращающимся из таких далеких стран.

Сребров открыл глаза, вскочил. Перед ним стояла вся освещенная тем же <конец страницы, обрыв текста>.