Катулл

Первый римский лирик

Во времена Катилины в Риме жил «латинский Пушкин» — поэт Валерий Катулл.

А. А. Блок.


Если самым знаменитым эпическим поэтом последнего века Республики считают Лукреция, то крупнейшим лирическим поэтом того времени был Гай Валерий Катулл.

Катулл родился в 87 г. до н. э. на севере Италии, недалеко от города Вероны. Там, в плодородной долине реки По, у подножия Альпийских гор, на берегу живописного Гардского озера, прошло детство поэта.

Стихи он начал сочинять очень рано. Впоследствии поэт вспоминал: «В те времена, как впервые получил я белую тогу, много я песен пропел…»

Отец Катулла, по-видимому, был влиятельным в своей провинции человеком. По свидетельству писателя Светония, он был в дружественных отношениях с Юлием Цезарем.

Жители провинций недавно добились прав римских граждан, перед ними открылись пути к столичному образованию, к политической карьере, к богатству и славе. Среди юношей, которые устремились из разных городов Италии в Рим, был и юный Катулл. Однако его не привлекали ни честолюбивые соблазны государственной службы, ни научные проблемы, сулящие радость уединенных занятии греческой философией. Он всецело отдался беспечной и веселой светской жизни, проводил время в кругу близких друзей, чаще всего соседей и земляков — выходцев из той же провинции.

Хотя Катулл не принимал непосредственного участия в политической деятельности, в стихах ярко отразились его взгляды. Вполне справедливо писал А. А. Блок: «Личная страсть Катулла, как страсть всякого поэта, была насыщена духом эпохи… В эпохи бурь и тревог нежнейшие и интимнейшие стремления души поэта также преисполняются бурей и тревогой…»

В стихах римского поэта встречаются отклики на волнующие его события. Катулл неодобрительно относился к деятельности триумвиров, позволял себе смелые выпады против Помпея и Цезаря. Грубо и безжалостно поносил он своего земляка Мамурру, приближенного Юлия Цезаря, который беззастенчиво грабил покоренные провинции:

Кто видеть может это, в силах кто стерпеть?

Лишь плут, игрок, похабник беззастенчивый!

В руках Мамурры все богатства Галлии,

Все, чем богата дальняя Британия!

Ты видишь это, Ромул[27], и снести готов?

Ты, значит, плут, похабник беззастенчивый!

(Пер. С. К. Апта.)

Катулл воздает должное Цезарю как гениальному полководцу, но не может простить ему несправедливость и расточительность. Приближенным, которые поддерживают его, карьеристам и подхалимам, Цезарь разрешает грабить государственное добро и покоренные страны. Последние строки этого стихотворения показывают, что Катулл одинаково порицал и Цезаря и Помпея в их честолюбивой борьбе за власть:

Затем ли на далекий остров Запада

Ходил ты, цвет и слава победителей,

Чтобы вот этот твой кобель потрепанный

За сотней сотню расточал и тысячу?

Чудовищная щедрость, невозможная!

Неужто мало промотал, растратил он?

Сначала деньги прокутил отцовские,

Затем ограбил Понт, затем Иберию,

Где Таг течет, река золотоносная,

Теперь дрожат Британия и Галлия.

Зачем с негодным нянчитесь? Годится он

Лишь на одно — имущество проматывать!

Не для него ль вы город погубили наш,

О зять и тесть[28], властители могучие?

(Пер. С. К. Апта.)

Гневом и ненавистью дышат стихи Катулла, направленные против римского всадника Коминия, выступившего против народного трибуна Корнелия и вызвавшего возмущение свободных граждан Рима:

В час, когда воля народа свершится и дряхлый Коминий

Подлую кончит свою, мерзостей полную жизнь,

Вырвут язык его гнусный, враждебный свободе и правде,

Жадному коршуну в корм кинут презренный язык.

Клювом прожорливым ворон в глаза ненасытные клюнет,

Сердце собаки сожрут, волки сглодают нутро.

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Политические авантюристы, окружающие Юлия Цезаря, не гнушаясь никакими средствами, рвутся к власти. Легат Цезаря Ноний занимает должность курульного эдила — одну из высших государственных должностей. Цезарианец Ватиний с помощью подкупа становится претором и уже клянется консульством, которое ему обещает Цезарь. Республика становится ширмой, за которой совершаются грязные политические спекуляции. И Катулл в отчаянии восклицает:

Увы, Катулл, что ж умереть ты мешкаешь?

Водянка-Ноний в кресло сел курульное.

Ватиний-лжец бесчестит званье консула.

Увы, Катулл! Что ж умереть ты мешкаешь?

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Друг Катулла Лициний Кальв выступил обвинителем против Ватиния и в страстной речи доказал, что тот нечестным путем добился должности претора. Напуганный обвинениями Кальва, Ватиний воскликнул: «Неужели я должен оказаться виновным только потому, что мой обвинитель так красноречив?» Катулл откликнулся на это событие эпиграммой, где он подсмеивается и над своим другом Кальвом, который отличался очень малым ростом:

Я вчера посмеялся на собраньи.

Друг мой Кальв говорил на диво сильно,

Все Ватиния мерзости исчислил.

В восхищении кто-то руки поднял:

«Ну и складно же сыплет карапузик!»

(Пер. А. И. Пиотровского.)

На этом знаменитом процессе защитником цезарианца Ватиния был Цицерон. Конечно, симпатии Катулла были не на его стороне. Ведь два года назад Цицерон выступал против того же самого Ватиния. Но Ватиний пользовался поддержкой Цезаря, а Цицерон как раз в это время пошел на сближение с Юлием Цезарем. Катулл не мог простить Цицерону, что тот изменил своим республиканским идеалам. До нас дошла полная язвительной иронии эпиграмма на Цицерона, в которой Катулл намекает на беспринципность «наилучшего» из ораторов Рима:

Говорливейший меж потомков Рема,

Тех, кто есть и кто был, и тех, кто будет

В дни грядущие, — будь здоров, Марк Туллий!

И прими от Катулла благодарность.

Из поэтов — поэт он самый худший,

Он настолько же хуже их, насколько

Лучше ты, чем любой другой сутяга!

(Пер. А. И. Пиотровского.)

В Риме все явственнее ощущалась тенденция к единовластию, и Катулл отрицательно относился к Юлию Цезарю и его приверженцам. В язвительных эпиграммах Катулл высмеивает будущего диктатора. Он наделяет его всеми нравственными пороками:

Чудно спелись два гнусных негодяя,

Кот-Мамурра и с ним похабник Цезарь!

Что ж тут дивного? Те же грязь и пятна

На развратнике римском и формийском[29].

Оба мечены клеймами распутства,

Оба гнилы и оба полузнайки…

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Юлий Цезарь признавался, что поэт Катулл «навеки запятнал его имя». Он предпринимал попытки примириться с Катуллом и приблизить к себе злоязычного поэта. Но Катулл смело отказался служить и угождать могущественному триумвиру:

Нет, чтоб тебе угодить, не забочусь я вовсе, о Цезарь!

Знать не хочу я совсем, славен ты или дурен.

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Катулл был в центре литературного кружка молодых поэтов Рима. Они создали новое направление в латинской поэзии, выступили против поклонников старинного стиля, которые подражали первым поэтам Рима и писали тяжеловесные, высокопарные произведения. Вместо огромных поэм они создавали маленькие, остроумные, изящные стихотворения. В стихах Катулла рисуются не величественные картины из мифологии, не грандиозные битвы и походы, а самые незначительные эпизоды из личной жизни: любовные похождения, всякие пустяки, которые сам поэт называл «глупостями» и «безделками». Вместо высокопарного риторического стиля Катулл создал общедоступный, легкий, обыденный стиль. Он ввел в поэзию живой язык, который можно было услышать на улице, в общественной бане, на базарной площади. Поэт умышленно включал в стихи грубые, вульгарные слова, провинциальные выражения.

Цицерон называл Катулла и его литературных единомышленников «неотериками» — поэтами нового направления. Это название закрепилось за ними в истории литературы. Неотерики увлекались поздней греческой лирикой эпохи эллинизма, центром которой была Александрия, столица Египта.

Александрийская поэзия уделяла основное внимание личной жизни человека. Это сближало с александрийскими поэтами Катулла и его друзей. Они писали подражания греческим лирикам, заимствовали у них темы и стихотворные размеры. До нас дошли изящные, написанные в духе александрийской лирики небольшие поэмы Катулла — эпиллии «Брачная песнь», «Аттис», «Свадьба Пелея и Фетиды», «Волосы Береники».

Катулл смотрел на поэзию прежде всего как на источник наслаждения, забаву и развлечение. Стихотворения должны блистать отделкой, игрой мысли, неожиданной концовкой. Катулл считал, что в стихах можно писать о чем угодно, было бы ярко, остроумно, занимательно. Задача поэта — насмешить, растрогать, удивить, создать настроение.

Когда два приятеля Фурий и Аврелий, известные далеко не нравственным поведением, стали упрекать Катулла, что он сочиняет грубые и неприличные стихи, поэт дал им резкую отповедь:

По стихам моим, легким и нескромным,

Вы мальчишкой сочли меня бесстыдным.

Сердце чистым должно быть у поэта,

Но стихи его могут быть иными.

Даже блеску и соли придает им

Легкой мысли нескромная усмешка.

Веселит она — только не мальчишек,

А мужей бородатых, долгой жизнью

Утомленных и к страсти охладевших…

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Мысль Катулла о том, что жизнь поэта должна быть безупречной, а стихи его могут быть нескромными, была подхвачена многими римскими поэтами, в том числе Овидием и Марциалом.

Катулл развивал традиционные темы александрийской лирики — любовь и дружба, вино и веселье. Во время дружеской пирушки нужно беспечно веселиться, незачем разбавлять водой крепкое фалернское вино:

Пьяной горечью Фалерна

Чашу мне наполни, мальчик:

Так Постумия велела,

Председательница оргий.

Ты же прочь, речная влага,

И струей, вину враждебной,

Строгих постников довольствуй:

Чистый нам любезен Бахус.

(Пер. А. С. Пушкина)

Традиционные темы греческой лирики наполнялись в творчестве Катулла живительными соками реальной жизни. Он использовал греческие стихотворные размеры, сюжеты и мифы. Однако он создавал не литературные подражания, а живые сцены — в общественных банях или цирюльнях, в книжных лавках или на улицах Рима. То, что было для многих поздних поэтов только литературной традицией, составляло реальное содержание жизни Катулла. Любовь и ревность терзали его сердце. Дружба играла исключительную роль в его жизни. Вино лилось рекой во время дружеских пирушек. Бурно и безнравственно проводила свои дни золотая молодежь Рима, в кругу которой вращался Катулл. Он нередко иронизировал над своим праздным образом жизни:

От безделья ты, мой Катулл, страдаешь,

От безделья ты необуздан слишком.

От безделья царств и царей счастливых

Много погибло.

(Пер. С. А. Ошерова.)

Катулл едко высмеивал своих литературных противников. Поэму сторонника архаической поэзии Волюзия «Анналы» он называл «худшим вздором дряннейшего поэта»:

Вы ж не ждите! Живей в огонь ступайте,

Вздор нескладный, нелепица и бредни,

Хлам негодный, Волюзия «Анналы»!

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Высокопарной героической поэме бездарного Волюзия Катулл противопоставляет изысканный и тщательно отделанный эпиллий «Смирна», над которым его земляк и товарищ по кружку неотериков Гай Гельвий Цинна трудился много лет:

Книжки Волюзия в Падуе, где родились, и погибнут,

Скумбрий на рынке купец будет завертывать в них.

Тоненькой книжкой — изящной поэзией друга горжусь я.

Пусть рукоплещет толпа пышных словес кирпичам!

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Поэзия в Риме получила очень широкое распространение. Каждый образованный римлянин упражнялся в сочинении стихов, много внимания этому уделялось во время школьного обучения. Появилось множество графоманов, бездарных писак, воображавших себя поэтами. Они выпускали свои вирши в роскошных изданиях. Катулл, который особое значение придавал форме поэтических произведений, высмеивал подобных рифмоплетов:

Суффен красив, воспитан, говорить мастер.

Вдобавок к остальному он стихи пишет.

По тысяче, по десять тысяч строк за день

Кропает, не как мы, на черновых свертках —

На царских хартиях, чтоб переплет новый,

Чтоб скалки новые, чтобы вышито красным,

Свинцом расчерчено, начищено пемзой.

Стихи прочесть попробуй, и Суффен важный

Покажется бродягой, пастухом козьим.

Такая перемена! Вот стихов сила!

Никак не верится! Такой хитрец, умник,

Умней всех умников, из хитрецов — хитрый

Становится последним дураком сразу,

Чуть за стихи возьмется…

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Ближайший друг Катулла Лициний Кальв подарил ему в шутку стихи их литературных противников — к празднику Сатурналий римляне обычно обменивались дружескими подарками. Катулл готов возненавидеть своего друга, как Ватиний, которого Кальв публично изобличил в преступлениях:

Если б глаз моих ты милей мне не был,

Кальв любезный, тебе за твой подарок

Я воздал бы Ватиниевой злобой.

Что я сделал, сказал я что дурного,

Чтоб казнить меня стольких виршеплетов

Пачкотней?..

Боги, боги! Чудовищная книга!

И ее ты, злодей, прислал Катуллу,

Чтобы друг твой на месте сразу умер

В самый день Сатурналий, в лучший праздник?

И Катулл готовит своему другу страшную месть: он хочет скупить в книжных лавках произведения самых бездарных графоманов, чтобы подарить всю эту пачкотню своему коварному приятелю:

Не пройдет тебе, хитрый, шутка даром!

Спозаранку обегаю все лавки.

Книги Цезиев всяких и Аквинов

И Суффена отраву соберу я —

Вот каким отплачу тебе подарком!

Вы же прочь убирайтесь поскорее,

Прочь, откуда взялись на зло и скуку,

Язва века, никчемные поэты!

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Борьба Катулла с литературными консерваторами и бездарными виршеплетами неотделима от личных отношений поэта с этими людьми. Человек горячего сердца, Катулл умел крепко и преданно любить друзей и страстно ненавидеть врагов. Катулл знает цену острому слову. Он уверен, что пропитанная ядом иронии эпиграмма бьет гораздо больнее, чем рука. Обрушив на голову одного из своих недругов целый град оскорбительных эпиграмм, одну из них он заключает:

Слов моих острие неотвратимо. Ты — мертв!

Месть поэта страшнее самой смерти. Он может так запятнать имя предателя, что из поколения в поколение будет переходить его геростратова слава:

Но не уйдешь от возмездья! Потомкам ты будешь известен!

Низость измены твоей злая молва разгласит.

Катулл не сомневается в своем предназначении. Вместе с его стихами перейдут к далеким потомкам имена его друзей и врагов. Когда незадачливый соперник попытался отнять у него любимую, поэт язвительными стихами пригвоздил его к позору в веках:

Что за черная желчь, Равид злосчастный,

В сети ямбов моих тебя погнала?

Что за Мстительный бог тебя подвинул

На губительный этот спор и страшный?

Или хочешь ты стать молвы игрушкой?

Иль, какой ни на есть, ты славы жаждешь?

Что ж, бессмертным ты будешь! У Катулла

Отбивать ты осмелился подружку.

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Катулл умеет мстить своим врагам. Но он умеет сильно и преданно любить своих друзей. В числе самых близких друзей — историк Корнелий Непот, которому Катулл посвятил сборник своих стихотворений; поэт Валерий Катон — один из организаторов кружка неотериков; оратор Лициний Кальв и др. За любовь и верность Катулл платит друзьям той же монетой. На него можно положиться, ему нужно доверять, он умеет хранить тайны, как бог молчания Гарпократ:

Если когда-либо другу, надежному, верному другу

Истинный, преданный друг тайны свои доверял,

Значит, вполне на меня положиться ты можешь, Корнелий:

Я ведь второй Гарпократ, так я умею молчать.

(Пер. С. К. Апта.)

Катулл радуется, что Кальв одержал победу в судебном процессе, что поэт Цинна «свой труд завершил, и закончена „Смирна“», что Корнелий Непот «первый среди римлян судьбы мира всего вместить решился в три ученнейших, трудоемких тома». Поэт живет общими с ними интересами, остро переживает их неудачи, восторженно приветствует их успехи. В минуты неудач и горьких разочарований Катулл обращается за помощью к друзьям, потому что «друга коротенькое слово Симонидовых жалоб[30] ему дороже».

Услышав новые хорошие стихи, Катулл спешит позвать в свой дом друзей, чтобы поделиться поэтическими радостями. Любимым занятием при дружеских встречах были совместные импровизации, состязания в сочинении экспромтов, буриме, стихотворных вопросов и ответов. Чаще всего Катулл занимался этим с лучшим другом своим Лицинием Кальвом:

Друг Лициний! Вчера, в часы досуга,

Мы табличками долго забавлялись,

Превосходно и весело играли.

Мы писали стихи поочередно,

Упражнялись в цезурах и размерах,

Пили, шуткой на шутку отвечая,

И ушел я, твоим, Лициний, блеском

И твоим остроумием зажженный.

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Дружеские послания Катулла живо рисуют быт и нравы того времени. В них мы можем найти множество подробностей, вплоть до названий тех мест в Риме, где Катулл и его друзья любили проводить время:

Милый друг, прошу тебя, откройся,

Где же ты, в каких трущобах скрылся?

Я искал тебя на Малом поле,

В книжных лавках, в многолюдном цирке,

И в Юпитера высоком храме,

И под колоннадою Помпея…

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Жизнь Катулла, полная бурных переживаний, небогата внешними биографическими данными. Несколько лет провел он в Риме, изредка наведываясь в предместья Вероны, в дом отца. Но недолго тешили его радости разгульной светской жизни. Судьба поэта омрачилась трагическими событиями, когда ему не было еще 30 лет. Из далекой Малой Азии пришло известие, что там умер горячо любимый брат. Катулл на время уехал в дом родителей. Вернувшись в Рим, он узнал, что женщина, которую он страстно любил, ему изменила. Он убедился в предательстве самых близких друзей. Подавленный горем, Катулл решил покинуть Рим. В 57 г. до н. э. он вступил в свиту претора Меммия[31] и отправился сопровождать его в Малую Азию, в провинцию Вифинию.

Путешествие помогло Катуллу пережить горечь разочарований. Смена впечатлений и приход весны вернули поэту присущую ему жизнерадостность:

Мы к азийским летим столицам славным!

О, как сердце пьянит желанье странствий!

Как торопятся в путь веселый ноги!

Катулл посетил города Греции и Малой Азии. Он проделал путь, который повторили потом величайшие поэты Рима: Гораций и Овидий в юности, Вергилий — перед смертью.

По-видимому, одной из причин поездки в Азию было желание поправить материальные дела. Жизнь в Риме поглощала уйму денег. Катулл часто жалуется в стихах, что у него «в кошельке загнездилась паутина». В шутливом приглашении в гости он обещает хорошо угостить приятеля, если тот принесет с собой и вино и закуску. В другом стихотворении он говорит, что дом его расположен не под западным ветром, не под южным и не под восточным:

Нет, заложен он за пятнадцать тысяч,

Вот — чудовищный ветер и несносный!

Рим высасывал все соки из завоеванных стран. Наместники безжалостно грабили провинции. Обычно римские юноши возвращались из Азии разбогатевшими и преуспевающими по службе. Но Катуллу и здесь не повезло. Пробыв в свите Меммия менее года и ничего не заработав, он покинул своих спутников в столице Вифинии Никее:

Вы, товарищи милые, прощайте!

Долго из дому вместе мы шагали,

А вернемся — своей дорогой каждый.

Катулл возвратился в Рим, не сделав карьеры и не приобретя богатств. Такие неудачи не были редкими исключениями. Все барыши попадали прежде всего в руки знатных римлян, имеющих власть. Наместники наживались не только за счет местного населения, но и за счет своих подчиненных. Когда два приятеля Катулла с такой же «легкой ношею» вернулись в Рим из Испании, где они служили в свите претора Луция Кальпурния Пизона, близкого родственника Юлия Цезаря, Катулл вспомнил и свою поездку:

Злополучные спутники Пизона,

С легкой ношею, с сумкой за плечами,

Друг Вераний, и ты — Фабулл несчастный!

Как живется вам? Вдосталь ли намерзлись

С вашим претором и наголодались?

Так же ль все барыши в расход списали,

Как и я? За своим гоняясь мотом,

Я долги уплатил его. Вот прибыль!

Меммий милый! Изрядно и жестоко

Ощипал он меня и облапошил.

Но и вы, если я не ошибаюсь,

То же счастье нашли. И вам досталось!

Вот они — покровители из знатных!

Чтоб их прокляли боги и богини —

Их — позорище Ромула и Рема!

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Катулл нередко вспоминает в стихах единственную попытку принять участие в служебной деятельности. Тяжело и остро переживает он свою неудачу. На расспросы о поездке в Вифинию отвечает, как всегда, шутливо и весело:

Мы пришли. Завязались разговоры

И о том и о сем. Зашла беседа

Про Вифинию, как-то в ней живется,

Не привез ли я золота оттуда.

Я ответил, как было. Ни начальству

Не пришлось поживиться там, ни свите,

Не поправил и я своих делишек.

Был к тому же наш претор — мот и лодырь,

И на свиту свою плевал бесстыдно.

(Пер. А. И. Пиотровского.)

На обратном пути из Вифинии Катулл посетил могилу брата, который был похоронен в Малой Азии, на берегу Мраморного моря. Чувства, вызванные невозвратимой утратой, поэт выразил в эпитафии и в элегиях, пронизанных глубокой печалью:

Много морей переплыв и увидевши много народов,

Брат мой, достиг я теперь грустной гробницы твоей.

Чтобы последний принесть тебе дар, подобающий мертвым,

Чтобы пред урной немой тщетное слово сказать.

Рок беспощадный пресек твою жизнь, он навеки похитил,

Брат злополучный, тебя, сердце мое разорвав.

Что же, прими эти жертвы. Обычаи древние дедов

Нам заповедали их — в грустный помин мертвецам.

Жаркой слезою моей они смочены, плачем последним.

Здравствуй же, брат дорогой! Брат мой, навеки прощай!

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Вернувшись на родину, Катулл не пожелал жить в Риме, где судьба нанесла ему столько тяжелых ударов. Он поехал в Верону, к берегам живописного горного озера Гарда, которое потом, вслед за Катуллом, воспели многие поэты. Там, на маленьком полуострове Сирмий, его ждал родительский дом. Ночью можно там было слушать «морской прибой», который несколько лет спустя прославил в стихах Вергилий. Днем можно было пройти в заросший зеленью грот, который и по сей день жители Вероны называют «гротом Катулла».

Радостно и взволнованно описывает Катулл свое возвращение на родину, встречу с Гардским озером — «красой озерных гладей и морских далей», с полуостровом Сирмий — «светочем всех островов и полуостровов» в мире. Как весел и счастлив он был, увидев снова родные места! Пусть радуется и смеется вместе с ним его родной дом и все вещи, которые встречают его в доме!

Как сладостно, тревоги и труды сбросив,

Заботы позабывши, отдохнуть телом,

Усталым от скитаний, и к родным ларам

Вернуться и в постели задремать милой!

(Пер. А. И. Пиотровского.)

В тишине сельской жизни, вдали от Рима, где с новой силой разгорались политические страсти, Катулл создает последние свои произведения. Среди них выделяется небольшая поэма — глубоко психологический эпиллий «Аттис». Содержание его взято из поздних греческих мифов: прекрасный юноша Аттис покидает цивилизованную родину и бежит через моря в горные и лесные дебри Малой Азии, в дикие населенные кровожадными зверями леса Фригии. Живые впечатления от недавнего путешествия чувствуются в красочном описании природы, бурно расцветающей весной в тропических нагорьях Азии. За страданиями мятежного, обезумевшего Аттиса чувствуется внутренний разлад в душе самого поэта, его желание убежать от собственных переживаний, от мучений обманутой любви, от преступлений и подлостей Рима. С большой силой изображает Катулл одиночество своего героя и его тоску по родине. С ужасом и содроганием он описывает азиатские религиозные культы и дикие обряды, жертвой которых оказался его герой.

Жизнь в родном доме, красота и спокойствие сельских пейзажей умиротворяюще действуют на поэта, исцеляют его душевные раны. Он создает спокойные и светлые свадебные песни — эпиталамии, где чувствуется влияние прекрасных брачных гимнов великой поэтессы Сапфо и местного италийского фольклора. Одну из свадебных песен он посвятил счастливому бракосочетанию своего друга и соседа Манлия Торквата. В простых и трогательных словах он прославляет красоту юной невесты, которая с трепетом ждет любимого, и нетерпение жениха, который жадно прислушивается к звукам ее шагов. Сколько радостей, сколько ласк ждет счастливцев в тиши ночей! Как нежно, как преданно будут они любить друг друга! Для невесты будет светлым и радостным дом ее мужа, пока печальная старость не посеребрит ее волосы. Будет сын у них — весь в отца, и малютка Торкват протянет свои нежные ручки к матери и отца встретит с улыбкою!

Вдохновенно и искрение прославляет Катулл чистую любовь и счастливую семейную жизнь, которую ему не дано было изведать.

Начиная с 55 г. до н. э. сведения о поэте исчезают. По свидетельствам древних авторов и по мнению современных исследователей, поэт умер в 54 г. до н. э., в возрасте 33 лет. Обстоятельства его безвременной гибели нам неизвестны. Жизнь его, стремительная, бурная, полная кипучих страстей и горьких разочарований, трагически оборвалась. Он умер в самом расцвете своего творческого пути и, несомненно, мог бы создать еще множество прекрасных произведений.

Далеко не все стихотворения, которые он успел написать, дошли до наших дней. В начале XIV в. в одном из монастырей был найден пергамент со стихотворениями Катулла. «Эта маленькая книжка, жесткой пемзою вытертая гладко», состояла из 113 небольших стихотворений. Она поразила ученых итальянских гуманистов своей живостью. Книга была издана и переведена на все европейские языки. Она прошла через столетия и осталась одной из самых блестящих страниц в мировой поэзии.

Лесбия

Оставь, о Лесбия, лампаду

Близ ложа тихого любви…

А. С. Пушкин.


В центре лирики Катулла — любовные стихотворения. Эту вечную тему, столь популярную в античной поэзии, Катулл трактует широко и свободно: от возвышенного обожания до откровенной грубости. Богата и разнообразна гамма выраженных им чувств: глубокая страсть, шаловливая нежность, восторг и радость свидания, горечь разлуки, гнев и угрозы, ревность и ненависть. Катулл не избегает самых сокровенных сторон человеческих отношений. Он часто рисует нескромные и соблазнительные сцены, заявляя при этом:

Сердце чистым должно быть у поэта,

Но стихи его могут быть иными…

Нельзя видеть в стихотворениях Катулла лишь страницы его личной биографии. Но в каждой строке бьется живое чувство поэта. Истинные, неподдельные страсти звучат в его стихах. Реальные радости и печали отражаются в них. Любовная лирика Катулла вызвана к жизни трагической страстью, которая потрясла его душу, погнала его прочь из Рима и, может быть, была причиной его гибели.

Когда юный поэт приехал в Рим, он встретил блестящую светскую красавицу Клодию, дочь Аппия Клавдия Пульхра, сестру народного трибуна Клодия Пульхра — ловкого демагога и ярого приверженца Юлия Цезаря. Это была женщина умная и обаятельная, легкомысленная и жестокая. Она играла немалую роль в тайной политике Рима. Имя ее мы встречаем у Цицерона, Саллюстия, Плутарха, Апулея и других древних писателей.

Клодия была женой консула Метелла, о котором Цицерон писал, что «Метелл — не человек, а камень, кусок меди, совершенная пустота». Замужество не мешало Клодии иметь множество поклонников. Впрочем, в этом отношении она не составляла исключения в ту эпоху всеобщего падения нравственности.

Клодия была ослепительно красива. Даже ее злейшие враги не могли не отдать ей должное. Цицерон ее ненавидел, в гневе ругал эту «общую подружку», «трехгрошовую Клитемнестру», но он же, отдавая должное ее уму и красоте, называл ее то «волоокой Герой», то «Медеей Палатинских садов».

Ослепленный красотой Клодии, Катулл влюбился в нее со всей силой юного чувства. И столичная красавица, пресыщенная обществом знатной светской молодежи, ответила на любовь молодого провинциала. Ее привлекли наивность и доверчивость, пылкость и искренность юного поэта. Однако счастье их было недолгим. Избалованная и эгоистичная, Клодия была переменчива. У Катулла появились соперники, а с ними ревность и разочарование в любви.

Когда Катулл, получив известие о смерти брата, уехал в Верону, Клодия ему окончательно изменила. Она вступила в открытую связь с оратором Марком Целием Руфом, закончившуюся скандальным судебным процессом, на котором и Клодия и Руф обливали друг друга грязью самых оскорбительных обвинений.

Несчастная любовь нашла свое отражение в лирике Катулла. Многие его стихотворения носят глубоко личный характер. Катулл создал единственный в своем роде роман из маленьких лирических стихотворений, и Клодия была прототипом героини этого романа. В жизни героев этого романа не происходит крупных событий. Но каждая мелочь приобретает исключительную значимость, как это и бывает в отношениях между влюбленными. В стихах Катулла ярко и правдиво звучат все оттенки человеческих чувств — от пламенной любви до испепеляющей ненависти, все нюансы сложных противоречивых отношений между влюбленными. С точки зрения проникновения поэта в мир интимных переживаний лирика Катулла не имеет ничего равного ей в античной поэзии.

Катулл назвал свою героиню Лесбией — в честь великой греческой поэтессы Сапфо, с острова Лесбоса, которая впервые открыла мир любовных переживаний в глубоких и светлых стихах. Катулл перевел на латинский язык ее знаменитую песнь любви, включив в нее обращение к своей возлюбленной:

Верю, счастьем тот божеству подобен,

Тот, грешно ль сказать, божества счастливей,

Кто с тобой сидит и в глаза глядится,

Слушая сладкий

Смех из милых уст. Он меня, беднягу,

Свел совсем с ума. Лишь тебя завижу,

Лесбия, владеть я бессилен сердцем,

Рта не раскрою.

Бедный нем язык. А по жилам — пламень

Тонкою струею скользит. Звенящий

Гул гудит в ушах. Покрывает очи

Черная полночь…

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Счастье быть рядом с любимой кажется несбыточной мечтой, «сладким, но недоступным счастьем». Но вот в доме друга Аллия происходит первое любовное свидание:

Там полнотой насладился я страсти взаимной и ласки.

Легкой походкой туда радость входила моя.

Там на истертый порог белоснежные ноги вступали,

Шорох я слышал, дрожа, нежно обутой ступни…

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Катулл клянется, что никто так сильно никого не любил, как он любит Лесбию:

Нет, ни одна среди женщин такой похвалиться не может

Сильной любовью, какой Лесбию я полюбил!

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Он любит Лесбию нежно и страстно — и как возлюбленный, и как брат или отец:

Словно дочку отец, — вот как любил я тебя!

Катулл воспевает не только Лесбию, но все, что ее окружает, все, чего касается ее рука. Он прославляет в стихах воробья, который живет у его возлюбленной:

Милый птенчик, любовь моей подружки!

На колени приняв, с тобой играет

И балует она, и милый пальчик

Подставляет для яростных укусов.

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Когда воробей умер, поэт написал стихотворение, имитирующее погребальные гимны:

Плачьте, плачьте, Венеры и Амуры,

И все те, в ком осталась человечность:

Умер птенчик, дружок моей подружки,

Милый птенчик, услада моей милой,

Кого больше очей она любила.

Слаще меда он был и знал хозяйку,

Словно девочка — мать свою родную.

(Пер. И. Л. Сельвинского.)

Катулл прославляет красоту Лесбии. Его возлюбленная прекраснее всех женщин на свете. Кто-то посмел сказать, что красавица Квинтия лучше, чем Лесбия, и поэт возмущен:

«Квинтия — безукоризненна!» Я ж ее вижу высокой,

Статной и белой. О, да: это и я признаю.

Но никогда не признаю красавицей: нет обаяния,

Очарования нет в теле дебелом таком.

Лесбия — вот кто волшебница! Прелести все сочетая,

Не у Венеры ли ты тайну свою заняла?

(Пер. И. Л. Сельвинского.)

Когда в Риме появилась другая соперница Лесбии — красавица из провинции, Катулл высмеял ее грубо и безжалостно:

Добрый день, долгоносая девчонка,

Колченогая, с хрипотою в глотке,

Большерукая, с глазом как у жабы,

С деревенским, нескладным разговором!

И тебя-то молва зовет красивой?

И тебя с нашей Лесбией сравнили?

О бессмысленный век, о век бездарный!

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Любовь — это дар богов, прекрасный и редкий. А жизнь так коротка, скоро наступит «беспробудная ночь», где не будет любовных радостей. Поэтому не нужно слушать «воркотню стариков ожесточенных», которые проповедуют соблюдение суровых обычаев предков:

Будем жить и любить, моя подруга!

Воркотню стариков ожесточенных

Будем в ломаный грош с тобою ставить!

В небе солнце зайдет и снова вспыхнет,

Нас, лишь светоч погаснет жизни краткой,

Ждет одной беспробудной ночи темень.

Так целуй же меня раз сто и двести,

Больше — тысячу раз и сотню снова.

Много сотен и тысяч насчитаем,

Все смешаем потом и счет забудем,

Чтоб завистников нам не мучить злобных,

Подглядевших так много поцелуев!

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Это замечательное стихотворение, вызвавшее подражания многих поэтов — от Горация до Байрона, кончается традиционным мотивом: влюбленные целуются в комнате, а в щелку подглядывают соглядатаи; нужно помешать им подсчитывать поцелуи, чтобы не сглазили они счастье сплетнями. Та же шутливая концовка и в другом стихотворении Катулла, где страстные любовные признания чередуются с мифологическими образами ученой поэзии:

Спросишь, Лесбия, сколько поцелуев

Милых губ твоих страсть мою насытят?

Ты зыбучий сочти песок ливийский

В напоенной отравами Кирене[32],

Где оракул полуденный Аммона[33]

И где Батта[34] старинного могила.

В небе звезды сочти, что смотрят ночью

На людские потайные объятья.

Столько раз ненасытными губами

Поцелуй бесноватого Катулла,

Чтобы глаз не расчислил любопытный

И язык не рассплетничал лукавый.

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Конечно, жизнь влюбленных состоит не из одних любовных утех. Бывают обиды, размолвки, ссоры, чаще всего по пустякам. Такие размолвки мимолетны. Быстро наступает раскаяние. Вспышка гнева проходит, и грубость сменяется нежностью. Сильнее прежнего разгорается любовь:

Как, неужели ты веришь, чтоб мог я позорящим словом

Ту оскорбить, что милей жизни и глаз для меня?

Нет, не могу! Если б мог, не любил так проклято и страшно…

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Поэт знает цену мимолетным ссорам. Милые бранятся — только тешатся. Они, любя, ругают друг друга. Там, где гнев, нет места равнодушию:

Лесбия вечно бранит и бранит меня, не умолкая.

Пусть меня гром разразит: Лесбия любит меня!

Сам я таков потому что: браню! оскорбляю! — однако…

Да разразит меня гром, если ее не люблю!

(Пер. И. Л. Сельвинского.)

Но любящее сердце не бывает спокойно. Гнев сменяется нежностью, восторг — отчаянием. Сомнения терзают душу. Недоверие к словам любимой все чаще мучает поэта. Он обращается к Лесбии с горячей мольбой о любви на всю жизнь, до самой могилы:

Ты обещаешь, о жизнь моя, сделать любовь бесконечной,

Нерасторжимой вовек, полной волнующих тайн.

Боги великие! Дайте ей силу сдержать обещанье:

Пусть эта клятва звучит искренной клятвой души!

Сделайте так, чтобы мы навеки, до самой могилы,

Дружбы священной союз свято могли сохранить!

(Пер. И. Л. Сельвинского.)

Однако счастье недолговечно. Наступает трагическая развязка. Лесбия изменила поэту. Она выбрала Руфа, который был лучшим другом поэта. Мучительная ревность, жажда вернуть любимую, гнев и обида обманутой дружбы и обманутой любви — все изливает в стихах несчастный поэт. Он пишет убийственные эпиграммы на своего соперника. Он проклинает обоих изменников. Он грозит Руфу ославить его в веках:

Даром я, Руф ненавистный, считал тебя братом и другом!

Нет, ведь не даром, увы! Дорого я заплатил.

Словно грабитель, подполз ты и сердце безжалостно выжег,

Отнял подругу мою — все, что я в жизни имел.

Отнял! О горькое горе! Проклятая, подлая язва!

Подлый предатель и вор! Дружбы убийца и бич!

Плачу я, только подумаю: чистые губы чистейшей

Девушки пакостный твой гнусно сквернит поцелуи!

Но не уйдешь от возмездья! Потомкам ты будешь известен!

Низость измены твоей злая молва разгласит!

(Пер. А. И. Пиотровского.)

С горьким упреком обращается Катулл и к неверной Лесбии, напоминает ей, как страстно и преданно он ее любил, как они были счастливы:

Нет, ни одна среди женщин такой похвалиться не может

Сильной любовью, какой Лесбию я полюбил.

Крепче, чем узы любви, которыми были когда-то

Связаны наши сердца, не было уз на земле.

Ныне ж расколото сердце. Шутя ты его расколола,

Лесбия! Страсть и печаль сердце разбили мое.

Другом тебе я не буду, хоть стань добродетельна снова.

Но разлюбить не могу, будь хоть преступницей ты!

(Пер. А. И. Пиотровского.)

С большой эмоциональной силой изображает Катулл смешение противоречивых чувств, мучительную борьбу страстей. Наконец он находит слова для выражения своего душевного разлада. Слова, которые потом, вслед за Катуллом, повторят многие поэты Европы:

Да! Ненавижу и все же люблю. Как возможно, ты спросишь?

Не объясню я. Но так чувствую, смертно томясь.

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Катулл делает тщетные попытки вернуть утраченное счастье. Он готов простить измену. Он зовет свою любимую:

В тоске последней, смертной, я тебе крикнул,

Ответом, о жестокая, мне был смех твой!

Борьба с самим собой, со своей несчастной любовью с особенной силой звучит в торжественном отречении от любви, которым завершается этот цикл стихотворений Катулла, посвященный Лесбии:

Все, чем влюбленное сердце любимого словом и делом

Может обрадовать, все сделал ты, все ты сказал.

Все, что доверчиво отдал, поругано, попрано, сгибло!

Что же ты любишь еще? Что же болит твоя грудь?

Тратишься в чувстве напрасном, не можешь уйти и забыться.

Или на зло божеству хочешь несчастным ты быть?

Трудно оставить любовь, долголетней вскормленную

страстью.

Трудно, и все же оставь, надо оставить, оставь!

В этом одном лишь спасенье. Себя победи! Перемучай!

Надо! Так делай скорей! Можно ль, нельзя ли, живи!

Боги великие! Если доступна вам жалость и если

Даже и в смерти самой помощь вы людям несли,

Сжальтесь теперь надо мною и, если я жил непорочно,

Вырвите эту напасть, ужас и яд из груди!

Вот уже смертная дрожь к утомленному крадется сердцу,

Радость, веселье и жизнь — все позабыто давно.

Я не о том уже ныне молюсь, чтобы она полюбила,

И не о том, чтобы скромною стала — не может она!

Нет, о себе лишь прошу, чтоб здоровым мне стать

и свободным!

Боги, спасите меня, вознаградите за все!

(Пер. А. И. Пиотровского.)

Лирика Катулла вошла в золотой фонд мировой поэзии. Его стихи раскрыли сложный мир человеческих чувств. Пламенно гневные, добродушно шутливые, иногда нежные, иногда страстные, горестные или радостные — они всегда звучат просто, искренне, как будто вылились из самых глубин души.

«Для тех, которые любят Катулла, — писал Пушкин, — для тех, которые любят поэзию не только в ее лирических порывах или в унылом вдохновении элегии, не только в обширных созданиях драмы и эпопеи, но и в игривости шутки, и в забавах ума, вдохновенных ясной веселостию, — искренность драгоценна в поэте. Нам приятно видеть поэта во всех состояниях, изменениях его живой и творческой души: и в печали, и в радости, и в парениях восторга, и в отдохновении чувств, и в Ювенальном негодовании, и в маленькой досаде на скучного соседа…»

Поэзия Катулла не утратила своего обаяния за две тысячи лет. Вот почему обращались к Катуллу самые замечательные лирические поэты нового времени: Петрарка — в Италии, Байрон — в Англии, Гейне — в Германии, Пушкин и Блок — в России.

Загрузка...