Наковальня или молот

В ДЫМНОМ ШАХТЕРСКОМ ГОРОДЕ

— Алло, кто у телефона?

— Комендант Перника. А кто спрашивает?

— Военный министр.

Комендант вскочил со стула.

— Слушаю, господин министр!

— Что у вас там происходит?

— Ничего особенного, господин министр!

— Как так ничего особенного? А что случилось с вашим гарнизоном?

— Его обезоружили.

— Кто?

— Шахтеры.

— А вас, случайно, не раздели донага?

Воцаряется молчание. Комендант не знает, что ответить, обливается по́том.

Министр требует:

— Доложите, как все это произошло!

— Господин министр, вчера, узнав, что в Перник приезжает Димитров, я лично повел две роты, чтобы арестовать его, как только он сойдет с поезда. Но на вокзале его поджидало человек пятьсот-шестьсот шахтеров.

— Они не были вооружены?

— Так точно, не были.

— Продолжайте.

— Я спросил их вожака Темелко Ненкова: «Зачем пришли сюда ваши люди?», а он мне: «А ваши?» — «Мы, — говорю я ему, — выполняем приказ!» — «И мы выполняем приказ», — отвечает мне бунтовщик. — «Ах, так?» — «Именно так!» — Тут меня взорвало, и я решил разогнать их силой. Скомандовал солдатам: «Роты, смирно! К бою приготовься!» Но ни один из солдат не поднял винтовки. Хуже того, господин министр: они смотрели на меня так, будто с неба свалились, будто я говорил с ними на непонятном языке. Тут шахтеры громко запели «Интернационал».

— Ну, а вы?

— Я снова попытался двинуть солдат, но шахтеры закричали: «Солдаты! Товарищи, братья! Не выполняйте приказ вашего командира. Идите с нами!» А один из них растолкал собравшихся, вышел вперед и как закричит:

— Кто посмеет посягнуть на шахтера! Бросай ружья!

— И обе ваши роты передали оружие взбунтовавшейся толпе?

— Так точно, господин…

— А вы, что сделали вы, их командир!

— Я… я… был вынужден отступить.

— Отступить?.. Да вы просто драпанули на глазах у врага! Вы дезертир! Шахтеры обезоруживают ваших солдат, а вы удираете, точно заяц… Да знаете ли вы, что вас ждет?

— Так точно, знаю…

— Ну, а дальше. Что случилось дальше?

— Прибыл софийский поезд. Из первого вагона выскочил тот, арестант. Увидев его, шахтеры от радости посходили с ума. Обнимают его, кричат ура!

— А ваши обезоруженные «герои»?

— Кричали громче всех. Потом понесли его на руках в город.

— Где сейчас находится Димитров?

— На площади, господин министр.

— Что он там делает?

— Произносит речь на митинге. Собралась огромная толпа шахтеров, жителей города и солдат.

— Каких солдат?

— Тех, что работают на шахтах.

— Так это же настоящий бунт! Генерал Кретьен, как узнает об этом, намылит нам шею! Немедленно разогнать митинг и доставить мне оратора.

— Не могу, господин министр, у меня нет солдат!

— Не можете!.. Как вы смеете так отвечать? Негодяй!

Министр яростно швырнул трубку телефона и нажал белую кнопку звонка.

Через два часа от Софийского вокзала отошли три эшелона — с пехотой, кавалерией и орудиями. Тяжело пыхтя, паровозы поволокли вагоны к Горна-Бане.

— Собирайся, пойдем вместе на митинг! — обратился пожилой шахтер к своему товарищу, солдату, который возился у обледенелой колонки, тщетно пытаясь открыть кран, чтобы вымыть черные от угля руки.

— Ступай один. Посмотри, на кого я похож! Увидят — смеяться будут.

Шахтер оглядел товарища с головы до ног. Вид у того был неказистый: фуражка без козырька, кокарда болтается на одной нитке, не шинель, а лохмотья, вместо ремня — веревочка, сапоги ощерились — подметки отваливаются. Рубит уголь до потери сознания, а получает миску вареной пшеницы, спит на голой земле в дощатом бараке. А тут еще и воды нет, руки нечем вымыть.

— Идем, брат, послушаем своего человека.

— Словами сыт не будешь. Мне бы хлеба буханку, отломал бы вот такую краюху, посыпал красным перцем с солью…

— Пойдем, не пожалеешь! Наши его с вокзала на руках несли.

— Что же это за человек?

— Коммунист. Три дня тому назад вышел из тюрьмы. Три года получил, да только пришлось тюремщикам выпустить его, поняли, что несдобровать им.

— За что же его посадили?

— Намылил шею одному вашему полковнику. Тот, подумай только, позволил себе на глазах у Георгия Димитрова выгнать раненого солдата из пассажирского вагона! Мол, куда лезешь: пассажирские вагоны — для офицеров, а вам и товарных хватит!

— Так это, значит, Георгий Димитров приехал? Что же ты мне сразу не сказал, что он будет говорить!

Солдат засуетился, затянул веревку, которой был подпоясан, и зашагал со старым шахтером к площади. Площадь была битком набита народом. Притихшее людское море. Оратор — высокий, стройный человек, с изнуренным лицом и пышной шевелюрой, — что-то говорил, размахивая руками. Опоздавшие шахтеры ничего не слышали, так как зимний ветер уносил его слова куда-то вниз, к реке. Они попытались было пробиться сквозь толпу к столу, на котором стоял Димитров, но из этого ничего не получилось.

— Ничего не слышу. У меня барабанная перепонка лопнула — мина разорвалась рядом со мной, чуть не убила. Там, у излучины Черной реки. А ты, Сотир, залез бы на забор — оттуда и слышнее, и виднее. А потом расскажешь обо всем.

Солдат подбежал к кирпичному забору и ловко забрался на его покрытый двумя рядами черепицы, запорошенный снегом гребень. Засунув палец под веревку, заменявшую ему ремень, он выставил вперед ногу, выпятил грудь, словно позируя перед фотоаппаратом, и навострил уши.

— …Я выхожу из мрачной тюремной камеры окрыленным, потому что у нас на глазах совершается величайший в истории перелом. Буря Великой Октябрьской революции смела насквозь прогнивший строй русских царей и помещиков, с рук миллионов обездоленных людей упали путы векового рабства. Заря, занимающаяся на Востоке, заливает потоками света всю Европу. Ее лучи озарили и нас. Товарищи, приближается день нашего освобождения!

Что же происходит в эти знаменательные дни здесь, на шахтах? Шахтеры голодают, а преступники, усеявшие Македонию могилами, не знают, куда девать свои деньги, открывают новые банки, чтобы продолжать грабить народ. Столица мерзнет, оккупанты валят заборы и жгут их, чтобы согреться, а шахтеры бегут с шахт, потому что работать на голодный желудок им невмоготу. Почему пригнали сюда молодых солдат, мучают их, заставляют заниматься не своим делом — рубить уголь? Потому что без перникского черного золота перестанут дымить трубы фабрик и заводов, остановятся поезда, закроются правительственные учреждения! Мы говорим тем, кто стоит у власти: накормите народ, дайте ему кров и культуру, не мучьте детей — тогда и угля будет вдоволь!

— Правильно! Верно! — загремела площадь.

Сотир, забыв, где он находится, начал аплодировать, покачнулся и, раскинув руки, свалился с забора в сугроб.

На перникский вокзал прибыли эшелоны с орудиями и солдатами. Из вагонов повыскакивали солдаты, кавалеристы вывели лошадей, артиллеристы выкатили орудия и направили их грозные жерла на окутанный дымом шахтерский город. Хмурые шахтеры разошлись по баракам, заперев ворота на засов, попрятались в домах горожане. Зловещая тишина воцарилась над городом. Были слышны только топот кованых сапог да цокот копыт. Блеск штыков нагонял страх на тех, кто пытался сквозь замерзшие стекла разглядеть, что творилось на улице.

Арестованного Димитрова отвели на вокзал под охраной целого эскадрона кавалеристов. Эскадронный ехал с обнаженной саблей и озирался по сторонам. Он знал, что перникские шахтеры готовы броситься в огонь ради этого опасного человека, который в пальто с поднятым воротником и в рабочей кепке спокойно шагал впереди конвоя. А дежурный телеграфист лихорадочно выстукивал точки и тире, сообщая в столицу, что Димитров снова арестован. Всколыхнулась рабочая София. Мгновенно опустели партийные клубы, занятия кружков были отменены. Ночная смена железнодорожного завода бросила работу, вышли на улицу и печатники, закрылись мастерские ремесленников, опустели похожие на собачьи конуры клетушки сапожников. Бульвар Марии-Луизы залили толпы народа. Жестокая зима встретила неудержимый человеческий поток ледяным ветром.

Жители рабочего пригорода Надежда, которые толпились на трамвайном мосту через железную дорогу, ожидали увидеть три пары огненных глаз, три эшелона, идущих из Перника. Но, к их удивлению, под мостом промчался лишь один паровоз, весь облепленный солдатами. На этом паровозе привезли Георгия Димитрова. На перроне солдаты окружили его плотным кольцом и повели к выходу. Но на привокзальной площади их встретила разбушевавшаяся людская стихия. Гул сотен голосов разорвал вечерние сумерки:

— Куда вы его ведете?

— Он только вчера вышел из тюрьмы!

— Пустите защитника народа!

— Освободите его!

— У-у-у-у! — прокатился над площадью угрожающий гул, похожий на вой разгулявшейся вьюги.

Димитров обвел взглядом огромную толпу людей, улыбнулся и снял кепку.

— Назад! — крикнули конвоиры и направили винтовки на толпу. Но никто не сдвинулся с места. Французские солдаты, патрулировавшие у вокзала, с изумлением наблюдали за тем, что происходит.

— Кого встречаете? — спросил один из них на ломаном болгарском языке.

— Георгия Димитрова, — ответило несколько голосов.

— Кто он такой?

— Большевик!

Французские солдаты переглянулись между собой, обменялись несколькими словами и поднялись на цыпочки, чтобы лучше видеть. Один из них юркнул в толпу, добрался до конвоиров и начал кричать:

— Vive les Soviets!

— Что кричит этот француз? — спросил командир конвоя.

— Требует, чтобы вы освободили арестованного!

— Кто здесь приказывает? — рявкнул командир.

— Народ! — ответили ему из передних рядов.

— Народ! — подхватила вся площадь.

В этот вечер героический народ вырвал своего любимого вождя из рук полиции. Допоздна гремели на улицах революционные песни.

Когда командующий оккупационными войсками генерал Кретьен узнал о большом митинге в Пернике и об участии его солдат в освобождении вождя коммунистов, он пришел в бешенство и немедленно распорядился прекратить освобождение болгарских военнопленных из Первой дивизии.

Димитров вернулся домой после полуночи, сел к огню и долго грел замерзшие руки. Сестры смотрели на него с восхищением: вот какой у них брат! Весь город встал на его защиту. Бабушка Парашкева журила его:

— И когда ты, наконец, угомонишься, сынок. Ведь только вчера из тюрьмы вышел. Сидел бы дома, в тепле. Больше никуда я тебя не пущу, слышишь? Обещай, что не будешь выходить из дома!

Георгий шутливо ответил:

— Ладно, мама, обещаю до утра никуда не выходить.