Наковальня или молот

РАДИ ТАКОГО ЧЕЛОВЕКА

Люба Димитрова открыла калитку и вышла на улицу. Ледяной ветер хлестнул ее в лицо, взметнул концы шерстяного платка, словно предупреждая, что лучше вернуться домой. За Любой семенила в домашних туфлях ее свекровь, бабушка Парашкева.

— Может, останешься, доченька. Темень-то какая, хоть глаз выколи.

— Не беда, мама, я темноты не боюсь.

— А, может, он и вовсе не придет?

— Непременно придет. Слово Георгия — закон. Да он уже, наверно, там и ждет меня. До свидания, мама!

Люба решительно зашагала по Ополченской, а преждевременно состарившаяся мать Георгия Димитрова покачала головой, захлопнула калитку и, не заперев ее на ключ, вернулась в теплую комнату.

Люба на ходу поплотнее закуталась в мягкий платок, застегнула зимнее пальто. Свернула налево. Улица была безлюдной и мрачной. Ветер навевал вдоль заборов рыхлые сугробы, раскачивал тусклые уличные фонари, шуршал в разбитые окнах, заклеенных бумагой. Громко хлопали ставни маленьких лавок и мастерских, зловеще поскрипывали их вывески.

Молодая женщина, прислушиваясь к каждому шороху и боязливо оглядываясь по сторонам, быстро шагала по направлению к улице Марии-Луизы — туда, где никогда не затихал шум большого города.

«Тяжелый, страшный год выдался! — думала она. — Хлеб подорожал вдесятеро. Что будет с бедными? Демобилизованные солдаты вместо пальто носят шинели без погон. Ребятишки еле волочат ноги в тяжелых отцовских опорках. Георгий сказал, что правительство растратило половину золота Народного банка. Золото ушло на закупку муки в Америке, но народ по-прежнему голодает. Куда девалась эта мука? Повсюду снуют вооруженные люди. Солдаты английских и французских оккупационных войск пьянствуют в кабаках, стреляют из трамваев в прохожих, пристают к девушкам, бесчинствуют. По вечерам девушки не смеют носу высунуть из дому.

На улице ни души. А каково в такую морозную ветреную ночь тем, у кого нет крова? Попытались было горемыки построить себе на государственной земле лачужки, чтобы у детей была крыша над головой, когда польют осенние дожди, но полиция разогнала их выстрелами. Стреляла в народ. Так погиб Киро Ковачев — прекрасный партийный работник. За его гробом шла вся рабочая София. Людская река хлынула к кладбищу в Орландовцах[3]. А Георгий шел впереди всех. Его всегда встретишь там, где опаснее всего. Он бросился к офицеру, приказавшему солдатам обнажить шашки против народа, схватил его коня за узду и гневно крикнул:

— Как вам не стыдно! Нападаете на безоружных людей, которые хоронят своего товарища! И, наверно, думаете, что вы герои! Убирайтесь, прочь с дороги, дайте людям пройти!

С такой яростью выкрикнул эти слова Георгий, что офицер стушевался, опустил саблю и, повернув коня, пропустил шествие. А у меня сердце замерло от страха. А если бы он зарубил саблей Георгия? Какую ненависть к палачам трудового народа прочла я тогда в глазах Георгия! Ах, эти огненные глаза! И почему ты у меня такой буйный и неукротимый, Георгий!» — вздохнула Люба. Она снова оглянулась и прибавила шагу.

«Сколько времени прошло с тех пор, как он вышел из тюрьмы? Вернулся он в декабре. Пришел небритый, голодный, худой. И сразу же ринулся в бой. Им завладела улица. Георгий нужен был народу. И снова пустует его кровать. Раскрытые книги лежат на столе так, как он их оставил, не горит до утра настольная лампа. Приятно смотреть, как Георгий читает, запустив пальцы в свои кудрявые волосы. А когда пишет, весь преображается. Перо так и бегает по бумаге, сигарета дымится, глаза чуть прищурены… Но… домой ему нельзя», — и молодая женщина вздохнула.

«Не успел Георгий выйти из тюрьмы — как сразу же подался в Перник, к старым друзьям, шахтерам. Там его арестовали вооруженные жандармы, снова бы в тюрьму попал, да рабочие вовремя отбили. Никогда на Софийском вокзале не собиралось столько народу, чтобы встретить арестованного. Вся София пришла. Тогда-то я по-настоящему поняла, что Георгий принадлежит не только мне, а всему народу!

Словно крылья у него выросли: летает с собрания на собрание, с митинга на митинг, бывает на рабочих вечеринках, в редакциях и типографиях. И всюду выступает, выступает. Когда Георгий говорит, в сердцах у людей загорается огонь. Такие теперь времена. Георгий говорит, что приближается день, когда революционная волна сметет династию с горбоносых кобургов и всяких там мироедов в лаковых штиблетах, высоких цилиндрах и белых жилетах, что день и ночь толкутся во дворце…»

Внезапно где-то на Драгоманском бульваре прогремели ружейные выстрелы. Их треск гулко пронесся над окутанным ночным мраком городом. Кто-то дико вскрикнул, но ветер отнес крик в сторону. Люба вздрогнула и, затаив дыхание, прижалась к водосточной трубе какого-то дома. Холодные мурашки пробежали у нее по спине. Но выстрелы не повторились, и она снова зашагала по улице. Ее одолевали мрачные мысли.

«Тень зловещей руки, сжимающей рукоятку пистолета, преследует Георгия. Его жизнь постоянно висит на волоске. Ему угрожают те, от чьей руки в Берлине пали Карл Либкнехт и Роза Люксембург. Та же самая преступная рука в один из летних дней на заводе Михельсона под Москвой нажала спуск, и две пули пронзили Владимира Ильича. Георгий рассказывал, что пули были смазаны ядом… А та бомба, которую бросили перед клубом партии, может, она должна была погубить Георгия? При взрыве погибло несколько человек демонстрантов. Ах, не следовало бы Георгию ночью ходить по пивным! Да еще без охраны!

А мороз-то какой? Цветы в глиняных горшках померзли. Так и иду к нему без цветочка… А вдруг пивная уже закрыта?» — мелькнуло у Любы в уме, и она замедлила шаги.

Но пивная еще работала. Увидев, что сквозь запотевшие окна «Здраве» пробивается тусклый свет, Люба вздохнула с облегчением. Она быстро перешла через улицу, толкнула дверь и вошла в зал. В пивной стояли клубы табачного дыма и винных паров, пахло жареным мясом и всевозможными приправами. Люба с трудом отыскала глазами в глубине зала столик, за которым сидел с друзьями Георгий Димитров. Он, улыбаясь, рассказывал им что-то.

«Сидит, смеется и знать себе ничего не хочет. А я чего только не передумала», — подумала про себя Люба и почти бегом бросилась в глубь зала.

Завидев жену, Георгий Димитров поднялся ей навстречу. Заботливо отряхнул с нее снег, подал стул. Его товарищи потеснились, освободили для нее место.

— Продрогла на улице? Может, напугал тебя кто-нибудь в темноте? — спросил он.

— Все в порядке. Ветер хлещет прямо в лицо. И стреляли где-то. А здесь тепло, даже душно, — сказала молодая женщина, снимая платок с головы.

— Стефан, закажи, пожалуйста, Любе чего-нибудь поесть. Ты знаешь официантов.

— Есть не буду — я уже ужинала. Пришла только повидаться.

— Как мама?

— Как всегда. По дому хлопочет и все ждет, что однажды ночью ты постучишь в окошко.

— А моя «охрана»?

— Все стерегут. Всю улицу оцепили. Ночью заглядывают через забор. А ты чего это по ресторанам ходишь? — упрекнула его Люба.

— Не беспокойся. Мы были на заседании, а сюда заглянули на несколько минут перекусить. Тебя ждали. Решили здесь не засиживаться.

— Товарищ Димитрова, пока мы рассчитаемся, выпейте хотя бы кружку пива, — предложил Стефан Аврамов и постучал вилкой по тарелке, чтобы подозвать официанта.

— Чего изволите? — подбежал к столику официант.

— Счет. И принеси-ка кружку хорошего пива нашей даме. Да и нам налей по одной.

К столику подошел светловолосый, краснощекий небритый парень, в пальто с поднятым воротником. Он похлопал Стефана по плечу, шепнул ему что-то на ухо и, незаметно сунув ему в руку свернутый листок бумаги, отошел к стойке. Заказал себе коньяка.

— Кто это? — спросил Димитров.

— Борис. Ты разве не знаешь его? Помощник Колю Божкова. Свой парень!

Аврамов развернул записку у себу на коленях и, внимательно прочитав ее два раза, закусил губу.

— Что он пишет?

— Предупреждает нас. Какие-то мерзавцы из военной лиги видели, как ты вошел сюда, — прошептал Стефан, не глядя на Георгия Димитрова.

— Ну и что?

— Устроили три засады: на углу перед пивной, напротив — на улице Царя Симеона и дальше — на улице Экзарха Иосифа.

— Ах, Георгий, — вздрогнула Люба. Веки ее выразительных глаз затрепетали, словно крылья испуганной птички. — Что же теперь делать?

Георгий Димитров под столом крепко сжал ее руку.

— Будь молодцом! Ну что они мне сделают? Возьми кружку и пей. Не показывай, что ты испугана, потому что и здесь за нами, наверно, следят. За ваше здоровье! Ведите себя так, будто ничего не произошло. Официант, счет! А ты, Стефан, ступай, побеседуй с тем парнем.

Стефан Аврамов встал из-за стола и медленно направился к стойке. Он остановился возле юноши с поднятым воротником.

— Оружие у вас есть? — спросил Борис.

— Только один револьвер.

— Бери! — спокойно сказал юноша, поднося левой рукой рюмку ко рту, а правой опуская Стефану в карман что-то тяжелое.

— Заряжен. Вам надо сразу же уходить. Как раз кончается сеанс в кинотеатре «Модерн». Смешаетесь с толпой.

Стефан вернулся за столик и, подсев поближе к Георгию Димитрову, тайком передал ему револьвер, хотя народный трибун никогда в жизни не стрелял из огнестрельного оружия. Оружием Димитрова было слово, и оно не знало осечки, било без промаха прямо в самое сердце людей. Наспех составили план.

Стефан предложил:

— Я выйду первым и постараюсь отвлечь внимание тех, кто в первой засаде. Тем временем вы пересечете улицу Марии-Луизы и вместе с толпой, выходящей из кино, по улице Царя Симеона направитесь к Ломской, а оттуда — домой.

Встали. Люба дрожала. Георгий Димитров надел шляпу, застегнул пальто на все три пуговицы, поднял воротник и спокойно направился к выходу. На улице было многолюдно, из дверей кинотеатра продолжали выходить все новые и новые зрители. На стене у кинотеатра ветер теребил обрывки афиши с портретом Франчески Бертини. Тут же рядом оборванный инвалид предсказывал «судьбу». У него на плече сидел попугай, который обычно вытаскивал из ящичка свернутую записочку с «судьбой». Но никто не интересовался бедным инвалидом и его попугаем. Четверо коммунистов мгновенно смешались с толпой, выходившей из кино. Стефан заметил на углу поджидавших их молодчиков. Не говоря ни слова, он отделился от маленькой группы и направился прямо к ним. Растолкав прохожих, он подбежал к первому из громил, стоявшему у стены, и, ударив его кулаком в лицо, лягнул ногой в живот.

— До каких пор ты будешь таскаться за мной? — процедил сквозь зубы смелый чирпанец[4].

Молодчик взревел от боли. Его товарищи растерялись и пустились наутек. Георгию Димитрову, Любе и их товарищу этого было достаточно: они пересекли мостовую, вышли на улицу Царя Симеона и исчезли в направлении Ломской.

Стефан Аврамов качал медленно отступать. Молодчики из второй группы заметили, что у кинотеатра происходит что-то неладное, бросились на помощь своим дружкам, открыли огонь. В темноте раздались выстрелы. Наступил переполох. Закричали женщины. Толпа бросилась врассыпную, и улица мгновенно опустела. В окнах «Модерна» погас свет. Хозяин пивной «Здраве» поспешно запер на ключ свое заведение. Стефан Аврамов, прислонившись спиной к стене дома, начал стрелять по молодчикам, которые бегали от угла к углу, не понимая, куда исчез Димитров. Израсходовав все патроны, чирпанец проскользнул в темную улочку, стремглав пронесся мимо убогих клетушек ремесленников и, выбежав на улицу Царя Симеона, догнал Любу Димитрову, которая, простившись с мужем, спешила домой одна.

Кашлянув, чтобы не испугать ее, Стефан спросил:

— А где Георгий?

— Ах, это ты, Стефан? Георгий пошел к тебе. А что с этими?..

— Разбежались. Ну, и огрел же я одного из них…

— А теперь, Стефан, прошу тебя, иди к Георгию.

— Оставить тебя одну в такую ночь? Раз Георгий у меня, тебе нечего беспокоиться. И на этот раз все обошлось благополучно.

— Ну, пошли, только побыстрей, — сказала Люба, стараясь овладеть собой.

Они молча шли по бесконечной улице. Стефан то и дело оборачивался, но сзади не было ни души. У Ополченской Люба подала своему спутнику руку:

— Спокойной ночи! Привет Георгию. К нам не приходи — вокруг нашего дома вечно околачиваются шпики. Спасибо тебе, Стефан! Когда я вижу, какие у моего Георгия друзья, у меня на душе становится спокойнее. А ведь они могли убить тебя!

— Могли. Но я опередил их. Ради такого человека, как Георгий, и жизнью пожертвовать не жалко. Ты иди, а я постою, пока ты войдешь в дом. В случае чего — я мигом подоспею.

— Ради такого человека… — прошептала Люба Димитрова, войдя к себе в комнату и засмотревшись на портрет мужа.

Потом улыбнулась и потушила свет.