Наковальня или молот

ЗАЩИТНИК НАРОДА

Поезд вез солдат, возвращавшихся из отпуска, на фронт, на юг, к излучине реки Черны и Каймакчалану, где не прекращалась кровавая жатва и где сыновья болгарского народа гибли тысячами от снарядов и пуль англичан и французов, от голода и эпидемий. Шел ноябрь 1917 года. Эшелон почти сплошь состоял из платформ. Они громыхали по рельсам, жалобно поскрипывая и оглашая окрестности неумолчным гулом. На деревьях вдоль полотна сидели нахохлившиеся мокрые вороны. Солдаты, загнанные, словно скот, в товарные вагоны, сидели, съежившись, под брезентовыми полотнищами и молча прощались с родными полями, где убитые горем жены бросали в землю семена, а подростки устало плелись за сохой. На станциях к вагонам бросались все новые и новые отпускники с ранцами за спиной, словно им не терпелось поскорее попасть под жернова огненной мельницы. За ними бежали плачущие женщины, ребятишки, шмыгая носом, во все глаза смотрели на поезд, на угрюмых мужчин в залатанных шинелях, на свисавшие вниз ноги в кованых солдатских сапогах. Во всем эшелоне был только один пассажирский вагон. Он предназначался для офицеров, и солдатам вход в него был запрещен.

Скрипнули тормоза, и вагоны, загромыхав буферами, остановились на глухом полустанке. Окружившие его липы роняли на землю желтые листья. Из станционного здания выбежал солдат с туго набитым заплечным мешком и, сильно припадая на правую ногу, кинулся к первому товарному вагону. За ним неловко семенила молодая женщина в полосатом переднике, черном платке, с косами до пояса. У нее было измученное лицо и заплаканные глаза. Она несла две большие сумы и корзинку, обшитую сверху полотном.

— Не найдется ли у вас местечка для меня? — спросил солдат тех, кто сидел у двери.

— Нету, братец! Поищи дальше! И куда ты пустился с больной ногой? — ответил какой-то бородач с трубкой в зубах. — Говорят тебе, беги дальше! — закричал он, увидев, что хромой беспомощно озирается по сторонам.

Солдат заковылял дальше. Женщина следовала за ним, как тень. Она останавливалась возле каждого вагона и просила:

— Потеснитесь немножко, пустите его! Хромой он, не видите, что ли. Ах, господи, останется ведь!

— Беги в пассажирский! Чудак человек, еле ползет? Небось, от англичан побежишь прытче зайца. Живей, живей! — кричал ему вслед бородач.

Раздался сигнал к отправлению. Паровоз засвистел. Женщина закричала:

— Беги, Венко! Беги!

Солдат напряг последние силы и побежал, волоча хромую ногу. Когда он ступил на подножку пассажирского вагона, эшелон уже тронулся. Женщина бежала рядом с вагоном, передавая ему сумы и корзинку. Как только последний вагон прогрохотал мимо, она закрыла лицо передником и зарыдала.

Солдат прошел в коридор, остановился у двери первого купе, поставил корзинку на пол, снял вещевой мешок, тоже положил его на пол, прислонил к нему сумы и стал смотреть в окно. Крупные капли дождя ручейками сбегали по стеклу. Сквозь него чуть виднелись клочки земли, где он пахал и жал. Деревья убегали назад, голые ветви их качались на ветру, будто говоря ему: «Прощай!» К горлу подступил комок. Солдат отвернулся от окна и заглянул в купе. Там сидел красивый молодой человек с кудрявыми волосами, черной, как смоль, бородкой и большими блестящими глазами. Штатский.

Взгляды их встретились. Штатский открыл дверцу купе и сказал:

— Входи, товарищ, не стой в коридоре!

«Чудной человек, говорит мне «товарищ», — подумал солдат и втащил свои вещи в купе. Пассажир помог ему разместить багаж.

— Я видел тебя из окна, — сказал он, — сильно хромаешь. Почему не остался в лазарете?

— Мест не хватает. Привезли тяжелораненых, а нас, которые поздоровее, выписали.

— Куда путь держишь?

— К излучине Черны. Как доберусь туда на одной ноге, сам не знаю.

— Уж очень ты нагрузился, брат.

— Не для себя везу. У нас вся рота, можно сказать, из земляков. Приеду, а все мне в руки смотреть будут. Люди-то голодные, сам понимаешь. Гостинцы им бабы шлют. Наскребли по углам что могли. Эх, помирает с голоду наш брат в окопах!

— Наш брат помирает с голоду в окопах, а правители повернули орудия еще и против России. Мало им, видно, одного фронта…

В это время по коридору прошел полковник с голым черепом, в очках, с золотыми погонами на плечах. У дверей купе он замедлил шаг, пристально посмотрел через стекло и двинулся дальше.

Солдат съежился.

— Ну, сейчас он на меня налетит, как бешеный бык, — проговорил он и не успел кончить, как полковник вернулся, резко дернул ручку двери и крикнул:

— Рядовой!

Солдат вскочил и откозырял.

— Слушаюсь, господин полковник!

— Тебе известно, что этот вагон не для таких, как ты?

— Так точно, известно, господин полковник!

— Тогда что тебе здесь надо?

— Нигде не нашлось места, господин полковник!

— Он ранен, еле на ногах держится, а вагоны переполнены. Здесь есть место, пусть останется, — вмешался штатский.

— Не ваше дело! А ты уберешься отсюда на первой же остановке!

— Слушаюсь, господин полковник!

Захлопнув дверь купе, полковник зашагал дальше с видом человека, достойно исполнившего свой долг.

Как только поезд замедлил ход, солдат закинул за спину вещевой мешок, снял с полки сумы, корзинку и сказал с горькой усмешкой:

— Вот и выгнали меня из рая. Для них мы не люди. А не выполнишь его приказа, так под суд отдаст.

Штатский помог ему устроиться в тормозной будке соседнего вагона. Руки у него дрожали от возмущения.

Когда поезд тронулся, полковник вновь заглянул в купе — проверить, выполнен ли его приказ. Штатский встал и сказал ему:

— Господин полковник, вы поступили недостойно!

— Как? — закричал полковник.

— Повторяю: вы поступили недостойно. Вышвырнули из купе раненого солдата, хотя почти весь вагон пустой.

— Известно ли вам, что такое военные законы?

— Кроме ваших военных законов, есть и другие, человеческие законы, которые, очевидно, вам неизвестны. Этот несчастный хромой солдат — жертва вашего безумия. Вместо того, чтобы засеять свое поле или хотя бы остаться в лазарете, пока не заживет рана, он спешит вернуться на фронт, а вы не разрешаете ему провести несколько часов в тепле!

— Кто вы такой, сударь, чтобы позволять себе говорить со мной таким тоном?

— Я депутат парламента.

— Ваше имя?

— Георгий Димитров, от партии тесняков.

— Куда вы едете?

— Я не обязан вам об этом докладывать.

— Вы едете, чтобы сеять смуту среди наших солдат. Но я вас научу уму-разуму!

— Вы меня ничему не научите, потому что сами ничего не знаете. Но тот, которого вы вышвырнули, никогда вам этого не простит.

Из соседних купе стали выглядывать офицеры. Полковник побагровел, резко повернулся и зашагал по коридору.

В этом вагоне эшелона, направлявшегося на южный фронт, в 1917 году встретились трое. Один принадлежал к вдохновителям тех, которые позднее, по словам Антона Страшимирова, «истребляли свой народ так, как турки его не истребляли», другой был хлебопашцем, отцом детей, что четверть века спустя с оружием в руках ушли в горы по стопам Ботева и Левского, третий — одним из величайших людей нашей эпохи, неустрашимым борцом за правду и коммунизм. В этот дождливый день он ехал на южный фронт, чтобы рассказать болгарским солдатам о первых сполохах Великой Октябрьской революции. За заступничество, о котором только что шла речь, он был приговорен к трем годам тюремного заключения.

За окном купе лил холодный ноябрьский дождь. Вагоны толкались один о другой, как овцы, подгоняемые злым пастухом.