Наковальня или молот

ПЕРВЫЕ СПОЛОХИ

Рослый бессараб Гаврил Георгиев положил ручку на чернильницу, потер рукой высокий выпуклый лоб, пригладил волосы и взглянул через открытое окно на улицу. Снаружи беспорядочно шумел базар. С грохотом катились по мостовой телеги, громко переговаривались крестьяне, съехавшиеся из ближних сел, какой-то старик монотонно выкрикивал:

— Кому салепа? Вкусный салеп![1]

Гаврил Георгиев улыбнулся, взглянул на товарища, который сосредоточенно писал что-то, и окликнул его:

— Мастер!

— Что? — отозвался Георгий Кирков, редактор «Рабочей газеты», и прищурил живые, со смешинкой глаза.

— Ну как, продвигается «хвалебный отзыв»?

— Готов! Длинновато получилось, зато Янко места себе не найдет, когда прочтет.

— А я услышал нудный голос продавца салепа и вспомнил об этом, как его, Петре Бакалове, который все в хвосте у реформистов плетется. Что ты ему такое давеча сказал? Он выскочил из редакции красный, как рак.

— Я-то? — Кирков снял очки и старательно протер их носовым платком. — Целый час я терпеливо слушал, как он порол чушь. Он, видишь ли, считает, что мы должны расширить классовое сотрудничество и покончить с классовой борьбой. Наконец я не выдержал и оборвал его. «Послушай, Петр, ум не настолько глуп, чтобы избрать своей резиденцией твою голову». «А ты меня опять клюнул, Мастер», — сказал он и выскочил за двери. «Нет, — крикнул я ему вслед, — я разборчивый, что попало, не клюю»…

И Георгий Кирков громко рассмеялся. Его пышные усы и остренькая бородка задрожали от смеха.

— Здорово ты поддел его!

За дверью послышались размеренные, неторопливые шаги, деревянные ступени шаткой лестницы заскрипели. Георгий Кирков прислушался.

— Дед идет. Ты заметил, как он ходит со своей тростью? — спросил Кирков.

— Как?

— Идет, размахивая ею, будто отгоняет верных псов Янко Сакызова, которые лают на него в хор с подпевалами Такева.

Кто-то снаружи уверенно нажал на ручку. Дверь отворилась, и в комнату Центрального Комитета вошел руководитель партии Димитр Благоев.

— Здравствуйте, товарищи!

— Здравствуй, Дед! — вскочили со своих мест оба сотрудника редакции.

— Успел подготовиться к выступлению в Народном собрании? — спросил Кирков.

Благоев поставил палку в угол возле своего письменного стола, повесил широкополую шляпу на деревянную вешалку, сел, закинув ногу на ногу:

— Еще нет, но собираюсь задать им всем хорошую трепку. Как это ты выразился, Георгий? Нельзя волкам и овцам быть вместе в одной овчарне, не бывает, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Мы боремся против всех буржуазных политических группировок, которые грызутся между собой из-за одного — кому драть шкуру с болгарского народа. Ты очень метко это сказал, Георгий. Тебе бы роман написать, сатирический. По-моему, никто не умеет так высмеивать и бичевать, как ты. А свою речь я вот как себе представляю. Послушайте и скажите, получается или нет. Либералам я прежде всего припомню 1900 год — последний год прошлого столетия. Помните, что они натворили в Дуран-кулаке и Шабле? Два кавалерийских эскадрона, посланные правительством, зарубили четыреста душ крестьян. Уже тогда болгарские крестьяне поняли, на что способны сынки бывших помещиков да холуев турецких беев, и пошли за нашей революционной социалистической партией. Еще я напомню им о студенческой демонстрации в 1907 году в день открытия Народного театра. Какого числа студенты освистали Фердинанда?

— Третьего января. Я был там, — ответил Гаврил Георгиев. — Кобург выехал из дворца в коляске, запряженной белыми лошадьми. Он важно посматривал по сторонам, ожидая, что народ онемеет от радости, завидев его выезд. Но студенты, перегородив дорогу, остановили лошадей и освистали Фердинанда.

— Все так и было, — кивнул Благоев, приглаживая рукой длинную бороду с проседью, — именно так. После этого случая Фердинанд уволил министра просвещения Шишманова и всех профессоров, приказал закрыть университет и выгнать студентов из Софии. В ответ железнодорожники объявили забастовку, перестали ходить поезда, и все поняли, что с солидарностью рабочих шутки плохи… Да, а затем я поговорю о «подвигах» демократов. И скажу пару слов о нынешнем министре внутренних дел.

— Обязательно! Не успел дорваться до жандармской шашки, как сразу же разогнал общинные советы, — заметил Гаврил Георгиев.

— А на собраниях врал, как сивый мерин. Ты, Дед, не забудь сказать о гнусной роли, которую этот Такев сыграл в Русе. Он вмешался в любовную историю болгарина и молоденькой турчанки, послал в дом, где справляли свадьбу, отделение солдат, и по его милости там было убито 23 невинных человека, — напомнил Кирков.

— Да, о Такеве много чего можно сказать. Он опасный противник, но вот тут, — и Благоев похлопал по портфелю, — собрано достаточно фактов и документов о его преступных делах. Вчера, обдумывая, какой должна быть теоретическая платформа моей речи, я пришел к выводу, что начать нужно с русской революции 1905 года. Она послужила сигналом. В этом году миллионы людей во всем мире начали наступление против капитализма. Борьба между трудом и капиталом обостряется. Только нашим рабочим надо понять, что свободу они завоюют своими руками. Ты согласен, Георгий?

— Согласен, Дед! Но пловдивский писаришка, министр Крыстев, думает иначе.

— Как же он думает?

— Позавчера в Народном собрании он заявил, что мы, социал-демократы, обманываем народ.

— Каким образом?

— Утверждаем, что в Болгарии существует рабочий класс.

— Ну и ну! Позавчера я не был в Народном собрании и ничего об этом не знаю.

— Вот, читай…

Благоев взял «Рабочую газету», орган социал-демократической партии, быстро просмотрел несколько абзацев, указанных Кирковым, и нахмурился.

— Мы не можем пройти мимо этого выступления, нужно достойно ответить на него.

— Я тут уже подготовил «хвалебный отзыв» для субботнего номера «Рабочей газеты», — ответил Кирков.

— Этого мало. Надо продемонстрировать перед буржуазией, столицей, всем болгарским народом нашу силу.

— Как?

— Мы должны… — Благоев повернулся к открытому окну и сжал кулаки, точно собирался обрушить их на голову невидимого противника. — Мы должны вывести рабочих на улицу. Они откликнутся на призыв партии, как делали это в дни больших забастовок. Да если мы бросим клич, наши рабочие выйдут на улицу. А вы как считаете, товарищи?

— Надо поговорить с секретарем Общерабочего синдикального союза, — предложил Кирков.

— Где он?

— На «голубятне». Работает парень. Погодите, я его сейчас позову.

Кирков вышел из комнаты и быстрыми шагами направился к застекленной веранде, где досками была отгорожена комнатка, или «голубятня», как шутливо называли ее деятели партии. Кирков заглянул в клетушку: Димитров что-то читал, подперев голову обеими руками и запустив пальцы в черные кудрявые волосы. Кирков похлопал его по плечу:

— Ты чем так увлекся, Георгий?

— Перечитываю «Коммунистический манифест».

— Оставь пока книгу. Пойдем обсудим одно важное дело с Благоевым.

Новый секретарь Общерабочего синдикального союза порывисто встал. Ему было немногим больше двадцати. Над верхней губой пробивался нежный пушок. Глаза горели жарко, будто раскаленные угли. Плотно сжатые губы говорили о том, что у юноши волевой характер. Высокий, туго накрахмаленный воротничок плотно охватывал гибкую шею. В длинных и тонких пальцах он беспокойно вертел карандаш, которым подчеркивал наиболее понравившиеся ему места из «Манифеста».

Когда молодой человек вошел в комнату, Димитр Благоев окинул его взглядом и улыбнулся. Ему нравился этот юноша, в котором чувствовался человек богатой и пламенной души.

— Послушай, Георгий, нам нужно решить очень важный вопрос. Надо организовать демонстрацию софийских рабочих. Партия хочет доказать, что в Болгарии существует сильный рабочий класс. Вот ты, секретарь Синдикального союза, как считаешь, отзовутся рабочие на наш призыв? — спросил Благоев.

— Все до одного, — зазвенел голос Димитрова.

— Правильно, Георгий. А вот министр Крыстев позавчера заявил с трибуны Народного собрания, что в Болгарии нет рабочего класса. И что классовая борьба — это плод фантазии тесняков. В демонстрации должны участвовать минимум две-три тысячи рабочих, чтобы запрудить всю площадь перед Народным собранием.

— Больше соберем! — уверенно заявил Георгий Димитров.

— С каких предприятий?

— С каких? А вот считайте, — и Георгий Димитров, загибая пальцы, начал перечислять: из железнодорожного депо — раз, из арсенала — два, из литейной — три, из княжевских фабрик — спиртовой и бумажной — четыре, да еще всех наборщиков на ноги поднимем. В одном арсенале тысяча человек наберется.

— Неплохо. А теперь, товарищи, давайте решать, на какой день назначить демонстрацию, — обратился Благоев к Киркову и Георгиеву.

— Лучше всего на среду, на пять часов. Депутаты как раз будут в Народном собрании, — предложил Кирков.

— На среду? Пожалуй, подходит. Георгий, сообщи об этом местному синдикальному совету и городской партийной организации. Передай им, что Центральный Комитет призывает всех рабочих собраться в среду на площади Свети Крал. Оттуда и двинемся.

— Разве только софийские рабочие будут участвовать в демонстрации? Если разрешите, я съезжу в Перник…

— Зачем?

— Из Перника приедут шахтеры — две тысячи!

— Да это же чудесно! — воскликнул Кирков. — Если приедут шахтеры, то площадь Царя-Освободителя увидит такую мощную демонстрацию, какой еще не бывало.

— Раз так, поезжай в Перник. Местную партийную организацию предупреди, чтобы шахтеры садились на дневной поезд.

Молодой Димитров быстро вышел из комнаты.

В среду рабочие фабрик и мастерских, не дожидаясь окончания смены, покинули предприятия. Замолкли станки, остановились приводные ремни, стих грохот типографских машин. Мощная людская река потекла со стороны, вокзала и железнодорожного депо по улице Марии-Луизы к почерневшей от старости церкви, возвышающейся на центральной площади столицы. Перникские шахтеры шли с кирками и лопатами и пели песню Киркова:

Из сапожных, портняжных и слесарных мастерских, из многочисленных пивных выскакивали подмастерья, ученики ремесленников, слуги и присоединялись к колонне шахтеров. Зажиточные бакалейщики и ювелиры, сидя перед своими лавками, перебирали четки и с испугом взирали на этих потемневших от угольной пыли людей, вышедших из подземных галерей перникских шахт.

Когда просторная площадь Свети Крал почернела от рабочих, с высокого церковного подъезда призывно зазвучал голос секретаря Синдикального союза — организатора рабочих забастовок. Размахивая тростью, он выкрикивал:

— Товарищи рабочие, стройтесь в колонны! Все к Народному собранию!

Шумные шеренги демонстрантов устремились по проспекту Дондукова и затем по Торговой улице. Над площадью перед царским дворцом загремела мощная песня о труде. Никогда по бульвару Царя-Освободителя не текла такая нескончаемая река рабочих. Игроки в кости, разинув рот, смотрели из окон кофеен на демонстрантов. В домах аристократов из-за тяжелых дорогих портьер испуганно выглядывали женщины. Куда идут эти люди? Что им нужно? Почему они поют и беспокоят всех своими песнями? Если так будет продолжаться весь вечер, нельзя будет погулять, как обычно, у царского дворца…

В первых рядах колонны шагали члены Центрального Комитета. Георгий Димитров вел шахтеров. Они хорошо знали Димитрова и верили ему. Толпы рабочих заполнили всю площадь перед Народным собранием. Все напряженно смотрели в сторону парадного входа в парламент. Над головами собравшихся высился большой памятник. Свобода с мечом в руке вела за собой восставший народ, конных казаков, ополченцев, революционных эмигрантов из дымных кабачков Браилы и Бухареста, женщин, детей и стариков, окрыленных верой в светлое будущее. Кое-кто из шахтеров вскарабкался на мраморный пьедестал памятника, а один уцепился за ноги бронзового коня.

Георгий Кирков взглядом отыскал в толпе взволнованного и торжествующего секретаря Синдикального союза, стоявшего на ограде памятника, и сказал Благоеву:

— Раз этот юноша по приказу партии сумел привести сюда тысячи рабочих, он далеко пойдет.

Сняв соломенную шляпу, он передал ее кому-то из стоявших рядом рабочих и попросил:

— Ну-ка, помогите мне забраться повыше!

— Зачем, товарищ Кирков?

— Хочу сказать пару слов тем, кто заседает в Народном собрании.

Сильные руки подхватили его, подняли вверх. Кирков встал на постамент перед горельефом Свободы и громко крикнул:

— Господин министр Крыстев, господа буржуазные депутаты! Посмотрите и убедитесь сами, есть в Болгарии рабочий класс или нет!

Из парадного подъезда показалось человек десять депутатов правительственной партии. Они отказывались верить своим глазам.

— Собака, не умеющая лаять, наводит на свое стадо волка. Я говорю о Крыстеве, — сказал один из депутатов и, махнув рукой, вошел в здание.

Рабочую делегацию, состоявшую из восьми человек, принял Александр Малинов.

— Господин Благоев, зачем вы собрали эту толпу у Народного собрания? — спросил он дрожащим голосом. — Почему вы мешаете нам работать? Что вам нужно?

— Мы требуем восьмичасового рабочего дня. Требуем, чтобы женский и детский труд охранялся законом! — ответил за всех секретарь Синдикального союза, пристально глядя в глаза обрюзгшего премьер-министра.

— Требуете?.. Господа, но ведь это бунт!

— Это только первые сполохи, господин премьер-министр! — воскликнул Георгий Димитров, делая шаг вперед.

— Кто этот молодой человек? — обратился Малинов к Димитру Благоеву.

— Секретарь Общерабочего синдикального союза.

— Как его зовут?

— Георгий Димитров.

Малинов задумчиво покачал головой.

— Господа, правительство и Народное собрание обсудят вопрос о восьмичасовом рабочем дне, но мы не разрешим толпе вмешиваться в наши дела.

— Перед вами, господин премьер-министр, представители болгарского рабочего класса, и вы обязаны ответить им, — делая ударение на слове «обязаны», произнес Благоев.

— Я уже ответил, — сказал Малинов. — Вы свободны, господа рабочие делегаты!

Делегаты покинули роскошный кабинет с твердым решением продолжать борьбу. Они читали «Манифест Коммунистической партии» и знали, что ни один господствующий класс еще не сходил добровольно со сцены. Его нужно было свергнуть силой.