Настроение на завтра

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Ранний прерывистый телефонный звонок всполошил Старбеевых, нарушив надежду Валентины, что отоспится муж в выходной за всю суетную неделю. Но, услышав громкое восклицание Старбеева: «Здравствуй, Алеша!»— накинула халат, подошла к телефону.

Сын звонил из Одессы, рассказывал, что рейс был трудный, погода штормовая, но он очень доволен дальним походом, многое повидал. Куба прекрасна. И не без гордости сообщил, что капитан утвердил отчет о его практике и за образцовую службу объявил благодарность. Дня через три Алеша вернется в Ленинград, должен сдать два зачета. А на каникулы приедет домой. Ждать осталось недолго.

Старбеев больше слушал, только сказал, что чувствует себя хорошо, подлечился в санатории.

Увидев горячий ожидающий взгляд жены, он попрощался и передал трубку Валентине.

— Здравствуй, сынок! — Голос ее вдруг задребезжал; проглотив набежавший комок, она спросила: — Как себя чувствуешь? Правду говоришь?.. Успокойся, верю, что хорошо… Вчера получили письмо от Маринки. Пишет редко. Чаще звонит. Говорит, все у нее нормально. Знаешь ее, жаловаться не любит… Купил ей красивое платье? Поняла. Молодец, Алешенька. Будем ждать тебя. Да… И она приедет. Папка все время на календарь смотрит, считает, когда свидимся… Целую, Алешенька, целую…

И как всегда после телефонного разговора с детьми или читки их писем, наступила долгая пауза.

После завтрака Старбеев уселся за письменный стол, выбрал книгу, где торчали бумажные разноцветные закладки, и стал просматривать ее. Это была книга о психологических методах анализа и адаптации систем «человек — машина».

Будучи опытным инженером, он все же чувствовал — ему не хватает определенных знаний инженерной психологии. И сейчас, сдавая свой главный экзамен, он штудировал научные исследования, анализирующие проблемы психологии труда при подборе кадров для новой техники.

Старбеев работал с увлечением. Временами, когда улавливал совпадение своих взглядов с утверждением крупных специалистов, испытывал творческую радость. Но чаще делал выписки полезных рекомендаций. Он был удивлен и пристыжен советом — проверить степень зрения рабочего. Ведь шкаф логики стоит в отдалении от агрегата. А вовремя заметить показатель на табло — важнейшее условие соблюдения заданного режима.

В его сознании постепенно выстраивалась система предстоящей работы. Теперь, когда станки высились на своих местах и черный рукав, вместивший уйму проводов, подключенных к электронному мозгу, горделиво свисал над площадкой и надежно держал коробку пульта управления, Старбеев ощутил силу своей готовности нажать кнопку-пуск!

Старбеев откинулся к спинке кресла и, расслабившись, смотрел в окно. Но память увела его в санаторий, и он услышал голос профессора: «Не забудьте черкнуть, как прошел ваш экзамен».

В комнату вошла Валентина и, заглянув в лицо мужа, как бы невзначай заметила:

— А ведь сегодня выходной. Забыл, Павлуша? Видно, не для нас такое. — В голосе сквозило огорчение. — Лоскутов, наверное, сейчас по лесу себя прогуливает. Поучился бы у него.

— Не любишь ты Лоскутова.

— Это Татьянина забота. Его жены.

Старбеев усмехнулся, понравилась находчивость Валентины.

— Ты весь в делах. Полдня просидел.

— Умнею, Валюша, умнею.

— Выходит, дуракам лучше. У них здоровье покрепче.

Старбеев помолчал, посмотрел в вопрошающие глаза Валентины, поманил пальцем.

Она приблизилась. Он чмокнул ее в щеку.

— Удивительная ты женщина, Валюша… Диво дивное.

Валентина улыбчиво махнула рукой.

— Вчера ты так станки расхваливал… Диво дивное.

— Неужели?

— Было, Павлуша… Плохо ты усвоил, что женщины любят ушами.

— Трудная наука. Всю жизнь надо учиться.

— При твоих-то способностях одного урока хватит.

Старбеев положил исписанные страницы в папку, сдвинул книги в сторону и в приподнятом настроении вышел из-за стола.

— Хорошую мысль подала. Пообедаем и айда в лес.

— У нас свой маршрут. По набережной пройдемся.

Гуляли они долго. Дошли до железнодорожного моста.

Электровоз тащил длинный товарный состав; с гулким перестуком катились вагоры.

Они пошли обратно домой.

Серое небо низко нависло над городом. И только на левом берегу густо клубился пар теплоцентрали, вытягиваясь в белесое облако. Оно нехотя покидало свою зону.

Воздух манил бодрящей свежестью.

Когда подошли к парку, Старбеев издали заметил Мягкова и Мартынову. Он приостановился.

— Устал? — спросила Валентина.

— Видишь, парочка… К воротам подходят. Мягков с журналисткой. Я говорил о ней. Подружились.

— Гуляют.

— По-моему, Юра влюбился, — утвердительно сказал Старбеев.

— Надолго? — жестко спросила Валентина.

— Моя бы воля, я бы их поженил.

— Ты начальник, издай приказ.

— Я серьезно, Валюша.

— И я не шучу. Сам знаешь, какие нынче свадьбы. Полгода, год — и разбежались.

— Мягков не такой. Верю ему. Глаза у него честные.

Валентина задумчиво промолчала, а затем сказала:

— И честные могут стать лживыми.

— Ну почему ты так? Честность не балалайка, в магазине не купишь… Есть так есть.

— Я ведь, Павлуша, и о наших детях думаю. Как бы не обманулись.

Старбеев пожал плечами.

— Трудно загадывать… Они у нас совестливые. — И, в чем-то усомнившись, продолжил: — Ты представь такое. Вспыхнет у них чувство и не встретит взаимной верности. Брачное свидетельство — это еще не мандат семейного счастья. Его сотворить надо… Мы-то с тобой не обманулись, Валюша?

— Разве про нас разговор? — преодолевая приступ смятения, заговорила Валентина. — Не торопись своим аршином чужую жизнь мерить. Может не сойтись… Одной солонки мало, чтобы понять, как жизнь пойдет. В гору или под откос. Потому и возникла молва про пуд соли.

Они подошли к дому.

И уже в лифте Старбеев предложил:

— Давай пригласим их в гости.

— На смотрины? — Валентина улыбнулась. — Хочется тебе на свадьбе погулять… Начал с «зубров», а теперь свадьбу затеваешь.

Сумерки затенили окна.

Старбеев зажег свет, стал искать свежие газеты, но не нашел. Валентина не спускалась за ними, и он пошел сам.

В ящике лежало письмо. На конверте — незнакомый почерк. Не разобрав без очков обратный адрес, он только в комнате, надев очки, увидел, что письмо от Журина.

— Из музея, — сказал Старбеев и развернул страницу, напечатанную на машинке. Пробежав глазами несколько строк, сразу помрачнел и отрывисто добавил: — Настойчивый. Удалось восстановить.

— О чем ты, Павел?

— Прочту!

Валентина села на тахту и, ощутив легкий озноб, прижалась к спинке.

Старбеев удрученно поскреб затылок и начал читать:

— «Давно порывался написать вам про житье-бытье, но безропотно ждал, когда экспертиза восстановит строки вашего письма. На месте не удалось это сделать, пришлось отправить в Москву, в Институт криминалистики.

После фразы: «Думал, конец», вы написали: «И еще случилось такое. В нашем взводе оказался Хрупов, который удрал с боевой позиции. Я выстрелил в негодяя. Иначе поступить не мог». Дальше восстановили строку: «Я чудом выжил. Теперь верю, что смерть дважды не приходит».

Днями пришлю фотокопию вашего письма.

Мы усердно ведем поиски Хрупова. Послали запрос в Центральный архив. Есть надежда, что получим сообщения о медсанбатах дивизии, где вы воевали. Тогда, возможно, установим, в какую часть после госпиталя направили Хрупова.

Я помню и соблюдаю нашу договоренность. Буду регулярно информировать о ходе поисков. Всего вам доброго. С уважением, Журин».

Старбеев швырнул письмо на стол.

Он никогда не думал, что письмо причинит такую боль и все пережитое в санатории бьмо лишь началом изнурительного беспокойства. Ему хотелось немедленно написать Журину, ответить резко, требовательно: не надо никакой информации. Пусть распоряжается находкой, как считает нужным.

Но об этом следовало думать раньше. Он понял это с запоздалым огорчением.

И вдруг все слова, которые были готовы ворваться в тишину, застряли в горле. Какая-то немота сковала Старбеева. И он, беспомощно затихший, смотрел на Валентину. Она прикрыла лицо ладонями и молчала.

Он стал вышагивать по комнате, затем подошел к ней и сказал:

— Опять война ворвалась в наш дом.

— Куда денешься от судьбы… Паша!

Душой и сердцем, а не физической памятью, Валентина возвращала себя к послевоенному, тяжкому, но счастливому дню ее жизни. Она подняла голову, отбросила назад волосы, закрывавшие ее лицо, теперь уже просветлевшее, с крапинками светлячков в глазах. И вспомнила…

Беспокойная длинная очередь почти недвижно тянулась к окошку кассы узловой станции Васильцово. К заветному окошку, врезанному в дощатую перегородку, прорывались настырные люди, размахивая справками, удостоверениями, споря и горячась, доказывали свои права.

В помещении было душно, накурено. Очередь томилась в неведомом ожидании. Всего лишь один вагон прицепят к проходящему составу.

Где-то в середине очереди стояла Валентина, прижав к груди уснувшую Маринку. Несколько раз она пыталась пробиться к кассе, но «внеочередники» оттесняли ее, при этом бесстыдно указывали на очередь, где было много женщин с детьми.

До прихода поезда оставалось три часа.

Валентина уже маялась здесь всю ночь, силы покидали ее. Временами она присаживалась на громоздкую кадку, где чахла пальма. Маринка топталась на пятачке грязного пола и умоляюще просилась на ручки.

Прошел еще один час ожидания, и окошко затмилось фанеркой с безутешной надписью: «Все билеты проданы».

Ошеломленные люди продолжали стоять с надеждой сохранить свои порядковые номера на следующий день.

Внезапно раздался голос сухощавого человека с болезненным лицом:

— Объявляю регистрацию на завтра! Требуется листок бумаги, — распорядительно воскликнул он и ожидающе обозрел очередь.

Но никто листка не предложил. Тогда сухощавый сердито шагнул к стене, где висел плакатик — расписание поездов, и, со злостью сорвав его, начал запись.

Когда Валентина подошла к нему и назвала свою фамилию, кто-то толкнул Маринку, она громко заплакала, заливая личико светлыми слезами.

Сухощавый регистратор, озабоченно глянув на исписанный лист, вписал Гречихину после пятой фамилии.

— Запомни, дочка, — сказал он сочувственно. — Ты шестая. Уедешь… Сам буду выкликать.

Подхватив Маринку, она отошла, неуверенно твердя:

— Шестая… Шестая…

Парень в лохматой ушанке, стоявший рядом, участливо подхватил ее обшарпанный чемодан и узел, завернутый в дырявую клетчатую скатерть.

Они вышли на привокзальную площадь.

— Куда теперь? — спросил провожатый.

— Не знаю… — потерянно обронила Валентина. — Где-нибудь в сторонке приткнемся пока… Спасибо вам.

Был март. Повсюду виднелись плешины серого дырчатого снега. Солнышко робко еще дарило тепло, только примерялось к весне.

Валентина подвесила узел на обломанный сук оголенного дерева.

Отсюда хорошо просматривался привокзальный участок. Возле ворот станции стояли две подводы с ящиками, забрызганная грязью полуторка, груженная досками. В начале улицы, ведущей в городок, примостились ларьки. В одном торговали пивом, в другом — сушеными яблоками. А третий, с вывеской «Хлеб», был закрыт. На двери висел амбарный замок.

Трудное было время. Шел второй послевоенный год.

Поодаль выделялся табачный киоск, окрашенный в броский желтый цвет.

Валентина заметила, как пожилая седая женщина сняла лицевую створку, прислонила ее к стенке и, оглядевшись, вошла в киоск.

Появление этой женщины взбудоражило Валентину, и она неосознанно направилась к киоску. Что сказать?

О чем просить? Мысли роились, не давая ответа. Она подошла, поздоровалась. И затихла, как испуганный ребенок.

— Что с вами? — негромко отозвалась седая женщина.

— Нет билетов, — ответила Валентина, стараясь не дрогнуть голосом. — Может, завтра будут… Одной не страшно, а с ребенком…

— А где ребенок?

— Там, на чемодане…

Седая женщина шумно вздохнула и вышла из киоска. Маринка доверчиво гладила рыженькую собачку.

— Идите сюда. Поместимся, — сказала женщина.

Валентина привела девочку, прихватила чемодан.

Они вошли в киоск, и сразу стало так тесно, что Маринку пришлось усадить на узкий прилавок.

— Минуточку… минуточку, — бормотала женщина, выставляя за дверь большие коробки. Затем освободила широкую нижнюю полку. — Вот и кроватка. Есть что постелить?

Валентина кивнула, пошла за узлом.

Вскоре Маринка лежала на маминой шинели. Немного похныкав, она уснула.

— Меня зовут Рива Семеновна… А вас?

— Валентина.

— Так вот. Мы пойдем ко мне… Не надо благодарить. И не стоит плакать. Теперь поезда везут домой. А тогда… тогда увозили из родных мест.

Хозяйка киоска, беженка из Гомеля, покидала горящий город.

Нашвыряв в мешок какую-то одежду и обувь, она стала его завязывать, но руки вдруг задрожали и опустились. Она бросилась к шкафу, вынула из ящика семейный альбом, сунула его поглубже в ворох пожитков. И, толкнув плечом дверь, не оглядываясь, пошла к дальней окраине, к лесу. Через месяц она попала в Васильцово. И с той поры в домике на Липовой улице, на выцветших, местами полопавшихся обоях ее комнатки висят фотографии из семейного альбома. И каждый взгляд на мужа и сына стирает цвет ее каштановых волос, убеляя сединой очень уставшую голову.

Они ушли на фронт в один день, через неделю после гитлеровского нашествия. Почти два года лежали на них похоронки в архивных папках с горестным грифом: «Адресат неизвестен». Лежали, пока военком не добился ответа на свой пятый запрос.

— Мы подождем немного, Валя. Должны товар привезти. А потом пойдем домой, — сказала седая женщина. — А сейчас попьем чайку.

— Схожу за кипятком, — сказала она, вынув из чемодана зачехленную фляжку.

Из окна киоска было видно, как подошел желанный поезд.

Привокзальная площадь шумно оживилась. К воротам платформы устремились пассажиры.

Набрав кипяток, Валентина купила сушеных яблок, все же какая-то еда, и пошла к киоску.

Стояло несколько человек, очередь быстро таяла. Только один задержался, заворачивал в газету пачки «Казбека». Он был без шапки, в длиннополом сером пальтишке и кирзовых сапогах. Уложив папиросы, он шагнул и, вдруг увидев Гречихину, резко остановился.

Взгляды их встретились.

Валентина вздрогнула. Радостный испуг безжалостно изменил ее лицо.

— Валя? Ты… Гречихина! — ошеломленно произнес Старбеев.

— Здравствуй, Старбеев… — Она протянула руку.

Старбеев сграбастал ее, худенькую, притихшую, и трижды поцеловал.

— Здесь обосновался? Все такой же. Не изменился.

— Проездом тут. Вышел папирос купить. Вон поезд стоит. Я в Грибниках живу. Ты как сюда попала?

Она невольно вздохнула.

— Жила в Трубинке. Сейчас к тетке еду. В Синиловск. Там останусь. Приехала сюда, здесь пересадка. А билетов нет. Сутки маюсь. И ребенок извелся.

Из киоска донесся плач Маринки.

— Погоди, я сейчас.

Она вернулась, держа Маринку на руках.

— Красавица! Сколько ей?

— В мае два годика.

— А где же…

Она прервала его:

— Погиб отец. Одна я… Вот так.

— Вижу. Не сладко тебе. Осерчала судьба.

— Мне бы отсюда выбраться… Спасибо женщине. В киоске приютила.

Старбеев глянул на киоск, нахмурился.

— Дядя. — Маринка протянула ручку.

Какая-то скрытая боль всполошилась в его душе. Он мысленно проклинал свое бессилие помочь Валентине. Полез в карман за деньгами, но тут же выдернул руку и скомандовал:

— Собирайся! Немедленно!

— Куда? Зачем? — беспамятно воскликнула она, не понимая призыв Старбеева. — И билета нет. Опомнись.

— Где вещи?! Где?! — побагровев, не остывая голосом, говорил Старбеев.

— Здесь, в киоске.

Он взял вещи и торопливо зашагал к поезду.

Валентина, благодарно тронув плечо седой женщины, поспешила за Старбеевым, крепко сжимая руки, державшие Маринку. Они прошли через ворота на людную платформу. Наконец он остановился у седьмого вагона и, без передыха вскочив на подножку, отнес вещи в купе.

Все происшедшее казалось Валентине загадочным, невероятным. Она боялась, что безрассудный поступок Старбеева ввергнет ее в новые тяготы. Желтый теремок табачного киоска представал как спасительный очаг, который она отвергла, поддавшись суматошному рвению Старбеева. Она стояла у двери вагона и, слыша, как сильно бьется ее сердце, ждала возвращения Старбеева.

До отхода поезда оставалось десять минут.

Он появился с тощей полосатой сумкой, спрыгнул на платформу. Что-то изменилось в его лице. Но блуждающий взгляд Валентины не заметил армейской фуражки, которая сразу придала ему волевой, командирский облик.

Бросив сумку, он взял на руки Маринку и, не давая Валентине опомниться, приказал:

— Полезай в вагон!

Когда они вошли в купе, Валентина села на краешек полки и тревожным шепотом спросила:

— А билет?

— Твое место семнадцатое. Ты угадала. На нем сидишь. — Он выглянул в коридор, окликнул проводницу.

Вошла молодая женщина, и Старбеев все тем же приказным тоном заявил:

— Вместо меня поедет. Ясно? — И добавил: — Прошу не обижать…

Проводница удивленно посмотрела на Валентину.

— Жена, значит…

— Мама. — Он впервые улыбнулся.

— Ваше дело… — И ушла.

— Все законно, Валя… Слушай меня внимательно. Я еду в командировку. В Муратово. Через неделю вернусь в Грибники. — Он оторвал уголок газеты, лежавшей на столике, и написал свой адрес. — Вот мои позывные. Пришли письмишко.

— Да, да, — машинально твердила Валентина.

— Говорят, Синиловск хороший городок.

— И тетя Маня хвалила… Что ж я сижу? — Она встрепенулась, сунула руку в боковой карман ватника и, вынув деньги, протянула Старбееву.

Он зыркнул на нее и, проглотив сердитые слова, произнес:

— Дура дурочкой. А еще мама.

— Как же ты, Павел?

— Я одинокий. На буфере доберусь.

Он погладил по головке Маринку.

Валентина хотела поцеловать Старбеева, но поезд уже тронулся.

Он рванул к выходу и соскочил на ходу.