Настроение на завтра

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

За поздним обедом Валентина заговорила о поездке в санаторий. Погода была на сломе. Вот-вот предзимье. Надо побольше теплых вещей взять. Старбеев не стал возражать, хотя и не любил громоздких чемоданов.

После обеда обычно Старбеевы пили чай, а сегодня Павел Петрович вышел из-за стола, сказал:

— Мне к Балихину надо.

— Раз надо, сходи, — с досадой ответила Валентина. — Отдохнул бы, непоседа… — И добавила: — Чудак, он и есть чудак. А ты, Старбеев, из чудаков чудак.

Старбеев хотел поговорить с Балихиным, он всегда считался с его мнением и советами, знал, что Тимофей Григорьевич любит порассуждать на острые темы, ничего не принимает на веру, все обдумывает, даже расчеты чертежей придирчиво проверяет.

В цехе Балихина прозвали философом, и он без всякой обиды откликался на обращение. Однажды Старбеев навел справку в заводской библиотеке. Самый пухлый формуляр у Балихина.

— Пойду я… Там чаю попью. Угостят.

Старбеев застал Балихина в коридоре у верстака. Тимофей Григорьевич столярничал. На полу, устланном газетами, золотились кудрявые стружки. У вешалки стоял готовый каркас, осталось лишь лаком покрыть.

Балихин положил фуганок, отряхнул руки.

— Мое хобби… — весело сказал Балихин. — Книжную полку пристраиваю. Я иногда думаю: чего во мне больше? Фрезеровщика или краснодеревщика… До сих пор гадаю. Антонина моя с женской сметкой размыслила: «Не однолюб ты, Тимоша…» Ишь куда повернула!

Из кухни донесся голос хозяйки:

— Кто пришел?

— Старбеев, — отозвался Балихин.

— А Валентина где?

— Дома. Нам потолковать надо, — сказал Старбеев и стал разглядывать высокий шкафчик с затейливой резной отделкой.

— Нравится? — спросил Балихин.

— Красиво. Глаз не оторвешь… — оценил Старбеев. — Завидую умельцам. Жаль, природа не наградила.

— А ты пробовал мастерить?

— Нет.

— Зачем на природу валишь?.. Ты и есть природа. Сам открывай себя. Сам! Я как-то задумался. Послушай! Про квартиру говорю… Три комнаты. Кухня. Ванная. Туалет. Коридор… Не заблудишься, конечно, но и в нем семь метров. Квартира, ясно, бесплатная. За счет государства. Хотя прямо скажу: про ясность эту мы часто забываем и даже толком цены не знаем. А она большая: семь тысяч пятьсот сорок два рубля… Теперь посмотрим вглубь. Для этой квартиры маленькая электростанция нужна. Посчитал. Одних лампочек восемнадцать. Уловил? Только штепселя включай, клавиши нажимай, кнопочки дави… Отсюда и хобби, чтобы обратно на четвереньках не побежал…

Пришла Антонина, поставила чай с вареньем, пирог. Спросила про здоровье, что пишут Маринка и Алеша, и по-матерински оценила тяжесть разлуки с детьми.

Балихин приметным взглядом дал жене понять, что настало время для делового разговора, и она ушла.

— О чем толковать намерен? — спросил Балихин, почувствовав молчаливое напряжение Старбеева.

— Разговор о новых станках. Хочу разобраться, что и как…

Эра новых станков виделась Старбееву прежде всего как явление социальной значимости. Мысли, самочувствие Латышевых и Балихиных были важнее скороспелых приказов. Примечательно, что Балихин, не зная о сути разговора, весьма иронично помянул кнопочки и клавиши. Старбеев с нарастающим интересом ожидал, каков же будет ход его размышлений.

А начал Балихин так:

— Белые вороны во все времена вызывали удивление. Диковинка, и только! Отмахнуться от новой техники — просто ума не приложу, — значит, вырядиться в белую ворону. Пристойно ли это? Нет, говорю я. Даже преступно! Новые времена, новые песни. Кстати, про песни. Если с бурного марша начинать, то предвижу осечку. Шума будет в избытке, а дело не пойдет… Спросишь: почему? Отвечаю. В цехе немало ветеранов. По статистике кадровиками числимся. Менялись станки, а мы? Мы становились опытнее, мудрей. Но пойми, Павел Петрович, такой факт. Старели годами, но с каждым днем больше привыкали, да нет, влюблялись в свои станки. Душа с годами верх берет и, увы, не всегда на бойкий шаг податлива. Чего скрывать, потяжелели на подъем… Скинь нам своей властью по десять — пятнадцать лет — тогда порядок! Но, увы, это невозможно… Ты, конечно, заметил, что я про новые станки словом не обмолвился. Не они повинны. Мы, старичье, как бы помехой стали. А помехой ли? Знаю, пришел ты не со злым умыслом. Не уговариваешь, не стращаешь… Как поступать? Ты начальник, с твоей колокольни дальше видно, но и мы многое повидали, жизнью обучены. — Балихин глотнул остывшего чаю и продолжал разговор: — Представь такое… Есть приказ, поставили станки, уговорили молодых, и завертелись станки со своей электронной душой. Ну а завтра, через месяц как почувствует себя новичок, сможет ли породниться с настырным немым автоматом, у которого только щиток с кнопками, как у механического пианино… Вот и надо подумать, как нам вырастить новое поколение рабочих, дать им светлую перспективу… Давно миновало время, когда про нас небылицы придумывали: мы, мол, лаптями щи хлебаем… Левша английскую блоху подковал, а наш Гагарин первым в космос полетел… Вот такая траектория великого взлета. Есть над чем призадуматься каждому. Непременно каждому. Здесь отдача нужна. И честность. Чтобы не было хаты с краю… А если тебя, Павел Петрович, начнут стращать лозунгами про эпоху технической революции, ты не тушуйся… Найдутся говоруны. Ты держись и напомни, чему нас партия учит. Удовлетворенность трудом не менее важна, чем рост производства… Надо думать и все делать, чтобы человек был счастлив. Вот так, Павел Петрович.

Домой Старбеев вернулся в двенадцатом часу. Валентина уже спала. На столе лежала записка: «Будь я доктором, забрала бы у тебя путевку. Чудакам санаторий не нужен. У них свое лекарство».