Настроение на завтра

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Старбеевы пригласили на обед гостей. Мягкова и Мартынову. Учуяв приятные запахи, Павел Петрович вошел в кухню, сказал:

— Колдуешь?

— Ничего особенного, — скромничала Валентина. — Как всегда.

— Все конфорки кастрюлями уставила… Чем-либо помочь?

— Управлюсь.

Поглядев на улыбчивое лицо мужа, Валентина поняла, что ждет он гостей с радостным чувством. Зря, конечно, во время прогулки резко обронила про смотрины, сейчас пожалела об этом. Видно, Мягков и Мартынова стали для него близкими. Не так легко и просто он сходится с людьми. И неожиданно спросила:

— А сколько лет Мартыновой?

— Кажется, двадцать четыре… Ревнуешь? — насмешливо ответил Старбеев.

— Радуюсь, что тебя к молодым тянет. У болящего другие заботы.

— Тонко подмечаешь. Психолог.

— Мне-то положено. Годы мои такие. А вот откуда у Мартыновой чутье на людей, поражаюсь. Как она в тебе точно разобралась, ума не приложу. Будто с моих слов все писала. — Валентина взяла с полки газеты с очерками Мартыновой «Осеннее интервью». — Ну как она могла за короткое время отыскать в тебе очень личное, даже сокровенное? Что любишь размышлять в одиночестве… С женой споришь молча… И еще такое… — Она поискала глазами строчки. — Вот! «Быстро улавливает неискренность в тоне другого… Волевой, но есть срывы, особенно если говорит с женщиной… Осторожность, осмотрительность в отношениях. В основе натура доверчивая… Отговорить себя от того, на что решился, дает трудно». И еще: «Чувствует себя «не по себе», оставляя что-либо недоделанным». Все верно, Павлуша. Не знаю, какая жизнь была у Мартыновой, но чувствует мое сердце — на чем-то обожглась. Потому и взгляд острый, приметливый.

— Допустим, обожглась… Возможно. Но душа ведь не озлобилась. С каким пристальным интересом пишет про Мягкова. Смело разминает неподатливый материал, прорывается к его нравственной сути, не обходит сложные, противоречивые узлы… Значит, понимает, что ворота закрываются изнутри. И вот распахнула. Значит, талант! И это уже видно в первых очерках, а будет еще три. Вроде бы все знаю, как у нас с «зубрами» происходило. А читаю — и волнуюсь.

— Ты хоть сейчас не горячись… Сходи, Павлуша, за хлебом и торт купи.

— Пойду… Сколько звонков было. Поздравляли. Чего скрывать, приятно… А ты знаешь, Валюша, что больше всего радует? Еще два человека обрели счастье. Мягков и Мартынова. У обоих премьера. На самой трудной сцене — в жизни.

Валентина посмотрела на часы.

— Полтора часа осталось. Иди.

Горели все конфорки, обдавала теплом духовка, где на большой сковороде румянилась курица, а на решетке ароматно запекалась картошка.

Валентина открыла форточку на балконной двери и услышала суетливое чириканье воробьев, которые устроили базар из-за корки хлеба.

Время в кулинарных заботах текло быстро, и наступил момент, когда стол, покрытый белой скатертью, обрел приметные черты семейного праздника. Пестрели цветные треугольники бумажных салфеток, был расставлен сервиз голубовато-синих тонов.

Старбеев аккуратно поставил фужеры для клюквенного морса, рюмочки с розоватым отливом стекла.

Когда часы пробили пять раз, Валентина сняла с себя фартук и пошла переодеваться.

Раздалось несколько телефонных звонков. Друзья и знакомые, прочитав газету, говорили добрые слова. Старбеев благодарил и всем отвечал: «Вы лучше в редакцию позвоните и Мягкову».

Было уже сорок семь минут шестого, а гости еще не появились.

— Может, у влюбленных уже игрушки врозь? — заметила Валентина.

— Не должно, — отозвался Старбеев. — Не думаю. — И подошел к окну.

Хлопьями падал снежок, нежно ложился на черные ветки деревьев. И сразу пропадала их угрюмость.

— Позвонил бы Мягкову, — предложила Валентина.

— Подождем, — сказал он и задумался.

Неужели Валентина права и у молодых что-то случилось?.. Могли бы и позвонить, черти. Раздражаясь, он поймал себя на мысли, что у него испортилось настроение.

Вскоре раздался звонок в прихожей. Старбеев открыл дверь.

— Наконец-то! Что ж вы, милые! А мы думали…

— Извините нас, пришлось задержаться, — застенчиво сказал Мягков.

— Ладно, сейчас доложишь… Знакомьтесь.

Когда молодые представились, Старбеев повел гостей в столовую.

— Кто будет рассказывать? — спросил он.

Заговорил Мягков:

— Встретились мы вовремя. Погода прекрасная, решили погулять. Все было рассчитано. Шли бульваром, так короче… Навстречу по аллее бежит собака, огромная, кажется, из породы московская сторожевая. Она в упряжке, тянет санки, а там мальчик, годика четыре… Рядом мама. Улыбается. И мы загляделись. Вдруг откуда-то сбоку выныривает подвыпивший мужик с бутылкой и швыряет ее в собаку. Хорошо, что была в наморднике, иначе разорвала бы его. Собака рванулась, мальчик вывалился. Санки ударили по ногам мать, и она упала на наледь. Так случилось. Я подбежал к мальчику, а Нина Сергеевна — к матери. Подняла ее, а у нее все лицо в крови. Мальчишка плачет. Поблизости никого. Что делать?

— Я спрашиваю мать: где вы живете? — вступила в разговор Мартынова. — Оказалось, на соседней улице. Дома бабушка. И тогда решили: я отведу мальчика, а Юра отвезет мать в больницу. С трудом поймали машину, Юра уехал. Потом встретились на бульваре. Вот такая история.

— Господи, — вздохнула Валентина, — когда же этих подонков утихомирят?

— Жаль, что пьянчугу упустил, — гневался Мягков и снова извинился за опоздание.

— Мойте руки, сядем за стол.

Они ушли в ванную, и Старбеев улыбнулся:

— Нет, Валюша, игрушки вместе…

— Вижу.

Кто-то негромко позвонил.

— Здравствуйте, Юлия Борисовна! — шумно приветствовал Старбеев элегантную женщину в беличьей шубке и лохматой песцовой шапке. — Рады видеть вас.

— Был дневной спектакль. Иду домой, села в лифт и нажала вашу кнопку. Простите за вторжение.

Подошла Валентина, они расцеловались.

Войдя в столовую, Юлия Борисовна увидела гостей и звонко, легко сказала:

— Будем знакомиться, молодые люди. Меня зовут Юлия Борисовна. — Руки у нее были красивые, с бледным розовым маникюром. От нее пахло морозом, духами, а большие малахитовые глаза, неброско подведенные тенями, лучились теплотой.

— Нина Сергеевна, — с добрым чувством представилась Мартынова. Она видела гостью в двух спектаклях и хорошо запомнила.

— Юрий Васильевич, — Мягков пожал ее руку и отодвинул стул, чтобы она могла сесть.

— Я, конечно, не догадывалась, что здесь такое пиршество. Но одобряю. Есть прекрасный повод… — Она вынула из сумочки газету, распахнула ее и мягким, сочным голосом прочла: — «Осеннее интервью». От души поздравляю вас, Павел Петрович! Читала вчера и сегодня… Не знаю, дорогой мой, но отчего-то захотелось заплакать. Так иногда бывает на сцене, когда тебя в душе переполняет вера и власть над ролью. Это прекрасное чувство. К сожалению, оно не часто приходит ко мне.

— Так на ловца и зверь бежит. Нина Сергеевна — автор очерков. Это ее премьера. А Юрий Васильевич — герой интервью.

— Мне повезло! Приятная встреча. Давайте за них и выпьем.

Мартынова сидела взволнованная, растерянная и не видела себя покрасневшей, но это заметила Юлия Борисовна и весело, непринужденно сказала:

— Вы еще краснеть умеете, это превосходно, Нина Сергеевна.

Вдруг Мартынова встала и, не справившись со своим волнением, начала говорить:

— Я приехала в Трехозерск, ничего не зная о городе, кроме названия газеты, где буду работать. Я не солгу ни себе, ни вам, если скажу, что совсем не ожидала того, что дал мне этот город, что он сотворил со мной. Я навсегда запомню ваш отчий дом. Да, Павел Петрович, отчий дом. Он ведь у вас большой. И конторка, и цех. Я счастлива, что встретила вас. Вы добрый, мудрый человек и очень помогли моему скромному успеху. Спасибо! Рядом с вами сидит Юра. Уважаемая Юлия Борисовна! Вы сказали, что, прочитав очерки, вам отчего-то захотелось заплакать… Не знаю, может, ошибаюсь… Но могло же так случиться, что вы в каких-то строчках почувствовали мои слезы — не отчаянья, а обретенья радости любви. И все это сделал, вызвал Юра. Вы простите меня за такой сумбурный разговор…

Старбеев включил музыку, она звучала спокойно, как бы отдаленно.

Валентина бесшумно сменила тарелки и на круглом подносе внесла коричнево-румяную курицу, обложенную картошкой.

Все похвалили кулинарное мастерство Валентины и выпили за ее здоровье.

Мягков о чем-то посекретничал с Мартыновой, та, блеснув глазами, кивнула, и он встал.

— У меня сейчас такое состояние… Со стороны, наверное, выгляжу глупо… Сижу молчу. А в душе вулкан. Конечно, и газета немало капель добавила… Так что чаша переполнена. Раньше мне и присниться такое не могло. А вот случилось. Недавно еще в блокноте Нины Сергеевны была всего лишь одна строка: «Юрий Васильевич Мягков. Механический цех». Как она превратила эти строки в «Осеннее интервью», не знаю. Но хорошо знаю другое. Павел Петрович и Нина Сергеевна подвели меня к новому рубежу. Теперь все сплелось воедино. Мне жаль, что здесь нет моих родителей. Правда, четвертый стул уже купили. Нину еще не видели. А очерки читали. Думаю, догадываются, для кого этот стул. Иначе все было бы в моей жизни по-другому… Как — не знаю. Но убежден, не так хорошо, как теперь… Лицо его покрылось капельками, и он утер их платочком. — Мне легче с «зубром» справиться. Лучше я сяду…

— Напрасно. Вас интересно слушать… Нина Сергеевна, а вы уже послали газету домой? — сказала Юлия Борисовна.

Мартынова не ожидала такого вопроса и, внутренне вспыхнув, спросила:

— Кому?

— Маме. Отцу.

— Да, конечно… — солгала она и вышла из-за стола, чтобы никто не видел, как она покраснела. Нет, она не посылала и, наверное, не пошлет газету домой. Это была ее боль, душевная рана.

Когда она узнала, что у отца есть другая женщина, с которой он встречается почти каждый день, а мать, ее любимая мать, все знала об отце, но почему-то делала вид, что ничего не происходит, то поняла, что есть только один путь — покинуть дом, не терзать себя горестью происходящего.

В Москве была тогда ранняя осень. Листья на деревьях истончились, стали прозрачно-золотистыми, похожими на пластинки слюды, через них просвечивало остывшее солнце. Густой и частый осинник побагровел, и стали виднее серые, тревожные пятна неба.

Мартынова бродила по дорожкам Серебряного бора и думала, как жить дальше, с кем разделить беду, которая так тягостно обрушилась на семейный очаг. Но еще горше представилась мысль с кем-то поделиться этим стыдом.

Она на могла простить родителям их взаимное предательство. И презирала губительную ложь во спасение. Почему же люди так нелепо и гадко оскорбляют свое достоинство…

Однажды, потом она проклинала этот случай, Нина возвращалась от подруги и бросила взгляд на зазывно освещенное витринное окно шашлычной. Там, за окном, она увидела отца с той женщиной.

Ей хотелось крикнуть, ударить кулаком по стеклу, но для этого не было сил. Она только приникла лицом к стеклу, по которому текли струйки дождя.

А отец все говорил, говорил что-то той женщине и улыбался…

Перед чаем Валентина стала убирать посуду. Возле Мартыновой она задержалась и, легко тронув за плечо, шепнула:

— Очень хочется быть на вашей свадьбе. — И скорее себе, чем Мартыновой, сказала: — У Павла Петровича сердце — вещун. Не ошибается… Как он за вас переживает.

— Удивительный человек… Я очень благодарна.

Валентина снова коснулась ее плеча и, собрав посуду, пошла на кухню.

Поставив чайник на плиту, она присела на свое излюбленное место в углу, около окна, и, облокотившись на стол, прижав ладонь ко лбу, задумалась.

Издавна говорят: любовь приходит негаданно и порой нельзя уже вспомнить, когда это случилось. Только сердце, изнемогая от радостного блаженства, в удивительной, неразгаданной тревоге вдруг понимает: оно уже принадлежит другому.

Это было в Синиловске. Она тогда стирала белье во дворе, огороженном низким штакетником. Вокруг было тихо. Она поднялась на крылечко, привязывала веревку.

Возле колодца, где разгуливал чужой петух с ярким оперением, появился Старбеев.

— Здравствуй, Валентина… Вот и свиделись, — сказал он и доверчиво улыбнулся.

— Здравствуй, Павел, — ответила она, ошеломленная неожиданной встречей. — А где же вещи?

— Я вчера приехал. Уже затемно.

— Где остановился?

— У стрелочника. Возле станции… Приютил. Дела у меня тут. Ваш заводишко нам план срывает. Деталь чуть больше воробья, а без нее приборы нельзя собрать. Вот и попросил директор: съезди, вышиби из них… Я согласился. Заодно, думаю, и тебя повидаю. Адресок-то был мне известен. Письмо твое получил.

Валентина растерянно вздохнула, к себе пригласить не осмелилась.

— Как живешь-можешь? — поинтересовался Старбеев и, чтобы задержаться, попросил напиться.

Она зачерпнула воду кружкой в ведре, подала.

— Сам знаешь, время нелегкое. Работаю.

— А Маринка?

— Поначалу хворала, а теперь окрепла. Бегает. Летом здесь хорошо.

— Вот и ладно, — неопределенно сказал Старбеев. — Я пойду, как бы не прозевать снабженцев. Дело есть дело. Я приду к тебе… Тогда поговорим… Обо всем…

И, глядя ему вслед, она грустно вздохнула: никогда не забудет ту встречу на привокзальной площади и Старбеева, тащившего ее в вагон.

Ближе Павла для нее уже не было человека.

Иногда по ночам Валентина просыпалась от стука — то глухо ударялась ставня, раскачиваемая ветром, а ей казалось, что это Павел приехал к ней, и она замирала от смутного восторга, а разуверившись, печалилась от обиды и сильного жара в груди.

И вот Старбеев здесь, почти рядом. Валентине было радостно, что она увидела его, и воздух звенел, искрился, и даже ветер, прилетавший издалека, сразу утихал.

Вечером Валентина пораньше уложила спать Маринку, а сама уселась на скамейке возле дома, под окнами, и молча ждала. Чего ждала, она и сама толком не знала, но сердце велело так поступить.

Надвигалась ночь, и звездный мир, переливаясь и мерцая огоньками надежды, проплывал мимо одинокой женщины, терпеливо ожидавшей любимого. Валентина не дождалась Павла, он не пришел к ней. И на другой день она опять, уложив дочку, сидела возле дома, чувствуя запахи остывшей земли. «Павлуша, — думала она с тревогой, — что мучает тебя сейчас? Если ты придешь, я успокою тебя. А если доверишь мне свое сердце, то станешь сильнее и узнаешь гораздо больше, чем может один человек».

И в это время к дому подходил Старбеев.

Валентина, испугавшись, опустила голову. Она не верила чуду и напряженно вслушивалась в шаги Павла. Мелкие камешки перекатывались под подметками его сапог.

Он неторопливо приблизился и присел рядом с Валентиной на скамейку.

— Ты не пришьешь мне пуговицы? Поотлетали, проклятые, — сказал он.

Глаза у него были горячие и бездонные.

Валентина вздрогнула, встала.

— Я все сделаю, все.

Когда они поднялись на крыльцо, Валентина услышала, как где-то недалеко заиграла гармоника. Музыкант, должно быть, был молодой, плохо знал ноты и только учился понимать их, потому что он часто сбивался и принимался играть сначала.

Догорал теплый день. Небо раскрасило простор над землей в синий ситец, и солнце уплыло за горизонт, чтобы побыть с другими людьми, еще не дождавшимися счастья.

Волнуясь, Валентина начала прибирать комнату, усадив Павла за стол, пошла на кухню, повозилась с кастрюлями, вытерла полку, уронила тряпку и заплакала от радости.

«Зачем же я плачу? Надо встать, пойти к нему и быть там».

Она взяла миску с пирожками, принесла в комнату.

— Угощайся, Павел Петрович.

— Я без тебя тут иголку с нитками нашел, а пуговиц нет.

Она засмотрелась на него и сказала, смущаясь, что рубашку надо снять, это плохая примета — пришивать пуговицы на человеке, и, не сознавая, что она делает, стала расстегивать одинокую пуговицу на груди Старбеева.

— Щекотно, Валентина. Я сам.

«Что будет? Что будет?» — думала она, глядя, как Павел снимал рубаху, оставаясь в стираной синей майке.

В одном месте, на лопатке, она заметила маленькую дырочку и решила про себя, что надо ее зашить. От Павла пахло забытым запахом мужчины — потом и еще чем-то, почти неуловимым, похожим на запах осенних листьев в лесу, когда выпадает первый снег.

Валентина взяла у него рубаху. И стала подбирать пуговки в коробке из-под леденцов.

Старбеев рассказывал ей, что хочет поступить в институт. И думает переезжать в Трехозерск. Документы уже послал. Там и работать будет, а учиться на вечернем…

Ему было хорошо и загадочно в этом доме.

— Покойно у тебя, Валя.

— Тебе нравится?

— Очень. Ты знаешь… — и он осекся, умолк от растерянности.

И тогда Валентина беспомощно, будто потеряв память, отбросила рубашку и встала на колени перед ним, уронила голову ему на руки.

— Милый мой, милый… — жарко шептала она, дрожа всем телом. — Одного тебя люблю…

Старбеев заметил на шее Валентины, чуть пониже затылка, родинку и тронул ее рукой.

За окном сгущалась тьма и убаюкивала Старбеева, который ощутил томящую усталость.

А Валентина все еще стояла на коленях, ей было неудобно и больно на крашеном дощатом полу, но она счастливо терпела, уткнув лицо в теплые ладони Павла. И неожиданно, помимо его воли, не подчиняясь ей, Павел поднял Валентину с пола и, глядя в ее глаза с обсохшими слезами, крепко поцеловал в губы.

— Я люблю тебя, Валя. Поедем вместе.

…Через месяц они переехали в Трехозерск.