Настроение на завтра

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Червонный вошел в тускло освещенный подъезд Старбеева и, шагнув мимо лифта, стал подниматься на шестой этаж, зачем-то отсчитывая ступени. Вскоре остановился, тронул в боковом кармане пальто четвертинку, хотел было глотнуть, но, хмуро махнув рукой, в сердцах отругал себя за дурное желание. На большой разговор идешь, Захар.

Он снова потопал наверх и, сбившись со счета, глухо бормотал: «Семьдесят два… семьдесят три…»

На площадке шестого этажа Червонный снял кроличью шапку и утер платком взмокший лоб. Рука потянулась к звонку, и палец сильно уперся в черную кнопку.

Дверь открыл Старбеев.

— Пустишь? — оробев, сказал Червонный. — Поговорить надо.

— Входи, Захар, входи.

Старбеев повел позднего гостя в просторную кухню. Они уселись за стол, прижатый к стене близ окна.

Червонный молчаливо оглядел уютную кухню, приметил старательный порядок и наконец смиренно произнес:

— Каяться пришел, Петрович.

— И много грехов накопил? — чуть насмешливо спросил Старбеев.

Червонный покивал виновато и с тревожной откровенностью сказал:

— Больше, чем думаешь.

— Многовато… Значит, верно говорят, что чужая душа — потемки.

— Чужая, — врастяжку процедил Червонный. — А ведь была своя, бляха медная. Сбился с круга. Сбился.

— Хорошо, что понял. Так, Захар, или под горячую руку высказываешься?

— Худо! Вышел срок, душа протестует.

Старбеев спросил без нажима:

— Чего ж она раньше терпела?

— А что ей оставалось делать?.. Дырявая совесть командовала, вот и терпела. Упустил я вожжи, Петрович. И уздечку забросил. Так оно и пошло. — Он поднялся, вышел в коридор, вынул четвертинку из кармана пальто и, поставив бутылку на стол, предложил: — Может, по маленькой пропустим?

— Нет, Захар. Ни к чему. Слова от водки цену теряют.

Но Червонный все же сковырнул пробку. Лицо скривилось в гримасе.

— Сколько она, проклятая, дырок пробуравила в совести, бляха медная. — И резко отодвинул бутылку на дальний край стола. — Закурю я?

— Посмоли. — Старбеев встал, приоткрыл форточку.

Червонный закурил «беломоринку» и уставился пустым взглядом в стол. Жадно затягиваясь, будто сейчас лишат его этой возможности, он зажал мундштук в худой крепкой руке. Затем еще раз сделал затяжку и спросил:

— Нашли того, кто «зубра» покалечил?

— Нет! Я бы ему голову оторвал.

— А я нашел. Вот так, бляха медная.

— Нашел?!

Червонный дернул голову книзу, склонил на голубую клеенку стола, прижал лицо к прохладной поверхности.

— Руби! — промычал он. — Руби! Не мешкай!

Старбеев схватил его за шиворот и откинул к спинке стула.

— Так будет проще. Глаза твои вижу, — не усмиряя вспыхнувший гнев, воскликнул Старбеев. — Значит, ты!

— Я!

Глаза Червонного повлажнели, крылья чуть расплющенного носа вздувались, и все лицо преобразилось, стало пепельным, неузнаваемым.

— Сволочь ты, Захар!

Старбеев почувствовал: что-то сжало его виски, и настольная лампа замерцала и на мгновение погасла, затем шумным колотьем отозвалось сердце.

— Какая же ты сволочь!..

— Выпускай пары, не жалься. Я думал, ты догадаешься. Давно прицелился ко мне.

— Было у меня подозрение, было. Но я отогнал его. Не мог представить такое. Что ж ты натворил?

— Обзывай, как хочешь. Больнее уже не будет.

— Будет! — Старбеев стукнул кулаком по столу. — «Зубра» ты не одолел. Кишка тонка. А рабочую совесть растоптал, изгадил. Как рука поднялась на свое, родное?!

— Не знаю, Петрович!

— Теперь хоть говори правду.

— Все запуталось… А этот желторотик, Вадька, бляха медная, гундосил свою присказку… Ушел ваш поезд, дядя Захар. А когда я в цех пришел, мой наряд Мягкову передали. Ну припоздал я, так я бы в субботку отработал.

— Это прогул.

— Может, мне с завода податься? Людям в глаза смотреть тошно.

— А там в темных очках будешь ходить?

Красные пятна выступили на скулах Червонного, а руки не находили себе места, дергались со стола на колени.

— Не знаю… Все рассказал… Отдай под суд!

Чтобы успокоиться, Старбеев глотнул воды.

— Ненавижу я эти «зубры», — огрызнулся Червонный, но, встретившись взглядом со Старбеевым, притих. А через минуту снова разгорячился: — Выгоняй! Суди! Уйду с завода!

— Кого стращаешь?! — Старбеев гневно вскинул голову. — Там, где упал, там и поднимайся.

Червонный заскрежетал зубами и, разведя руками, пробормотал:

— Может, я и встану, а жить-то как?

— Вот и подумай, не маленький.

Червонный надрывно вздохнул. Он очень устал, обжигающий стыд терзал душу.

В четырнадцать лет Захарка Червонный встал к токарному станку. Был он щупленький и маловат ростом. Пришлось поставить высокий настил. Здесь же, в цеху, и спал он в гамаке. Коротким был сон, почти две смены работал. Что ты видел тогда в своих сновидениях, Захарка? Отца, погибшего под Новый год сорок второго? Или дядю Сережу, его брата, так лихо игравшего на гармони и пропавшего без вести? Или шесть порций мороженого, которые ты съешь потом, в День Победы, и потеряешь голос?!

Старбеев помнил рассказ Балихина, как в сорок втором за успешное выполнение особо важного военного задания вручали правительственные награды Захарке Червонному и еще трем паренькам.

Февральским днем, в обеденный перерыв, собрались заводчане в заснеженном дворе. У стены литейного цеха поставили столик, возле которого по-солдатски строго застыл седовласый рабочий, держа знамя завода.

Из двери механического цеха вышли четверо подростков и двинулись по людскому коридору. Давно не стриженные, в замасленных ватниках, со впалыми щеками и синевой под глазами, они взволнованно поглядывали на своих товарищей.

Когда они приблизились к столу, рослый полковник по-отцовски улыбнулся, взял коробочки с наградами и, пожимая шершавые руки ребят, отрывисто говорил каждому: «Спасибо… за труд твой… Спасибо, малыш… Спасибо за труд твой…»

Они вернулись в цех и, радостно обнимая друг друга, прикрепили к рабочим курткам медали «За трудовую доблесть».

Как давно это было, думал Старбеев, вспоминая другое, послевоенное, время… Шел сорок седьмой, когда он с Валентиной и Маринкой переехал в Трехозерск. Им тогда дали комнатку в заводском общежитии, влажную, со скрипучими половицами. Было трудно — днем работать с большой отдачей, вечерами учиться в институте.

Однажды в общежитие пришел Червонный с молодежной бригадой, и стали они по выходным дням ремонтировать рабочее жилье.

И тогда Старбеев познакомился с Захаром, которого уже часто называли Захаром Денисовичем, почитали за трудовую прилежность. Нет, не стоял Червонный на отшибе от горячих дел, мало думал о себе, больше о других, по-доброму помогал новичкам. Только вот на учебу времени не выкраивал, думал — успеется, еще выучусь, наверстаю. Да вот не наверстал, так и остался с шестью классами.

Ошибся Червонный в своих расчетах. Бездумно понадеялся на свои руки, уверовал, что на всю жизнь хватит мастерства.

И вот теперь перед Старбеевым сидел совсем другой человек, сутулый, мрачный, с отчаяньем и страхом в поблекших глазах и болью в сердце.

Это не был Червонный, а сидел тот самый Вредов, которого презирал Старбеев и не мог простить ему совершенной подлости.

И все же в запале гнева Старбеев вдруг уловил, что допускает ошибку, упрощая ход своих раздумий: ведь пришел к нему именно Червонный. И это Червонный явился повиниться за свои грешные дни и беды, а не за поступки чужака Бредова, с которым все яснее и легче.

«Не слушал ты меня, Червонный, — с обидой не только на него, но больше отчего-то на себя, размышлял Старбеев. — Звал тебя учиться, просил, требовал, но ты откладывал на другое время. Тебе уже сорок три года. Да, ты ни перед кем не склонил головы. Жил как хотел. И мастерство свое использовал как щит вседозволенности, хрупкое прикрытие важности своей персоны, к услугам которой вынуждены были обращаться в трудные дни заводских будней. Ослепленный верой в свою незаменимость, ты не заметил, как время обгоняло тебя, взращивая новых прекрасных мастеров. Горько, что все прощали тебе. Журили, гладя по головке».

Червонный словно подслушал мысли Старбеева, распрямился и сказал:

— Помнишь, Петрович, трудный был на заводе год. Позапрошлый, кажется. План годовой рушился. Я тогда хворал, на бюллетене был. — Он махнул рукой. — Чего вспоминать? Зачем? — Он выпятил указательный палец. — Вот этим гаденышем я сдвинул ручку коррекции, бляха медная.

Старбеев не забыл, не мог забыть тот декабрь. Восемь дней оставалось до Нового года, а план завода был под угрозой срыва. Плохо сработал тогда литейный цех, поставил много негодных заготовок. А новые начали поступать в механический цех лишь в начале второй недели. Наверстать упущенное время было трудно. Работали в три смены, и все же отставание угрожало сборочному цеху. Усложнило обстановку отсутствие Червонного. Он обрабатывал сложную деталь, требующую опыта, сноровки.

Червонный бюллетенил. После очередной выпивки, возвращаясь домой, поскользнулся у подъезда и вывихнул ногу.

И тогда Лоскутов упросил Червонного встать к станку. Договорились, что директорская машина будет привозить и увозить его с работы.

Червонный не упрямился. Машина, каждое утро ожидавшая его у дома, очень даже льстила его самолюбию.

И сейчас, услышав слова Червонного про тот декабрь, Старбеев подумал, что, пожалуй, с той директорской «Волги» ускорилось неотвратимое крушение Червонного.

— Анна знает, что ты ко мне пошел? — спросил Старбеев.

— Нет ее дома, — сразу потускнев, сказал Червонный.

— Поскандалили?

— В больнице она. Все разом навалилось. Хоть в петлю лезь.

— Что с ней? — невольно вырвалось у Старбеева, который внутренним чутьем догадался, что именно болезнь Анны подтолкнула Червонного прийти с покаянием.

— Плохо, Петрович, плохо ей.

— Толком ты можешь рассказать?

Со дня подлого поступка Червонный поздно возвращался домой. После работы бродил по улицам, заходил в пивную, подсаживался к приятелям и без интереса слушал разные байки. Брал он две кружки пива и пил маленькими глотками. На душе было муторно. Он даже не отвечал дружкам, когда приглашали к себе.

А вчера случилось жуткое. Придя поздно домой, Червонный увидел на столе записку племянницы: «Дядя Захар! Тетя Аня в больнице — увезли на «скорой помощи». Наташа».

Ранним утром Червонный поехал в больницу. Потоптался в приемном покое, в палату не пустили. Только узнал, что состояние Анны тяжелое.

И все-таки Червонный выпросил халат у гардеробщицы и прошел по боковой лестнице в отделение, где лежала Анна. Он вошел в кабинет заведующей и спросил, что с его Анной и когда будет операция.

«А мы не будем оперировать вашу жену», — ответила долговязая, со злыми глазами заведующая отделением. Червонный был потрясен. «Как не будете? Ее спасти надо!» И он услышал непонятное, леденящее: «Она у нас на столе останется. Нет, не будем», — подтвердила она, торопливо выходя из кабинета.

— Одна беда не ходит, все больше с подружками. Вот так. — Червонный спросил: — Что же делать, Петрович?.. Подскажи, светлая голова. — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Все, что хочешь, делай со мной. Можешь выгнать, бей по морде, суди… Об одном прошу, — Червонный бросился на колени, — не вспоминай про «зубра». Не говори. Сними этот грех. Я ведь сам пришел. Прости, Петрович.