Настроение на завтра

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В семь утра Лоскутов вышел из дома.

Долгая темень ночи нехотя разряжалась сероватой пеленой наступающего утра. С юных лет Лоскутов любил вглядываться в безмолвную схватку неба, дивясь извечному ходу рождения рассвета — предвестнику нового дня, который продолжит поток времени, станет частицей и его жизни.

С годами в раздумье врывался жгучий вопрос: а сколько же частиц уготовила судьба ему? Но безнадежно меркла безответная загадка природы.

У подъезда стояла директорская «Волга». Умытая, она поблескивала черным глянцем под желтоватым светом уличного фонаря.

Молодцеватый шофер Василий, увидев Лоскутова, облил лучами фар заснеженную мостовую и включил мотор.

Доехав до Пролетарского проспекта, Лоскутов неожиданно сказал:

— Я по морозцу пройдусь. Езжай!

В последнее время Василий замечал, как Лоскутов часто хмурился, был молчалив. И подумал, что внезапная тихость Лоскутова от болезни, но тут же вспомнил: ведь ни разу не ездили в поликлинику.

Поглядев на удалявшуюся фигуру Лоскутова, он все же медленно поехал за ним, мало ли что бывает, и, только миновав площадь Труда, свернул к заводу.

Лоскутов вошел в кабинет, снял пальто, лохматую шапку и отчего-то уселся на крайний стул возле двери. С внезапным чувством странного состояния он огляделся, будто попал сюда в первый раз. Он легко поддался смутному ощущению беспокойства.

Лоскутов смотрел на массивное кресло, письменный стол, где лежало много бумаг и шариковая ручка, бликовавшая хромированной округлостью. Затем уставился на пульт селекторной связи, еще безголосый, ожидавший, когда хозяин нажмет черный рычажок.

Больше всего Лоскутова занимало пустое кресло. Он мысленно усаживал себя на темно-синее сиденье, но ему привиделся какой-то другой человек, и память отказывалась подсказать, кто этот незнакомец, а может, хитрила и предлагала черты, не вызывавшие одобрения.

Усадить себя в кресло он так и не смог. Лоскутов вздохнул, сожалея, что затеял наивную игру воображения. И раздраженно посетовал: зачем понадобился этот спектакль? Поздно репетировать роль директора.

Лоскутов продолжал сидеть на стуле возле двери. Что-то его удерживало на этом месте, побуждало к разговору с немым креслом, в котором он просидел одиннадцать лет.

Лоскутов зябко поежился, силясь понять, что происходит с ним.

Наконец память, сжалившись, подсказала прочитанную когда-то мысль: давайте отойдем и поглядим, как мы сидим. Но ясность мудрого совета была простой лишь на первый взгляд. Чтобы посмотреть на себя со стороны, нужна была отвага мысли и сердца. Как часто люди смотрят, но, увы, мало видят.

Тот день, когда Лоскутов просидел до позднего вечера в конторке Старбеева, подвел резкую черту в жизни директора.

Поначалу Лоскутов старался отвергнуть все сказанное Старбеевым, считал, что обвинения несправедливы, субъективны. «Да, — говорил он, — Старбеев ошибается. А если бы я услышал иную правду, сладкую, хвалебную… Тогда бы я не усомнился, не стал ломать копья. По-видимому, так… Определенно бы принял как должное».

Он резко встал, подошел к столу, тронул ладонью спинку кресла, словно искал с ним примирения. И стало стыдно за свою слабость, которой он позволил распоряжаться собственной честью. Надо же наконец сказать всю правду самому себе.

Лоскутов сел в кресло, придвинул папку с грифом «на подпись» и несколько раз произнес: «Директор завода, директор завода…» Он с чуткой тревогой прислушался к этим словам. Ему очень хотелось, чтобы рядом с ними стояла его фамилия: Лоскутов.

Он посмотрел на часы, включил селектор. Вспыхнувший зеленый огонек подтвердил готовность общей связи. Он поздоровался, не заметив, как мягко изменилась тональность голоса, и фразы выстраивались медленно, словно он выверял каждое слово.

— Вниманию всех! С завтрашнего дня устанавливается новый порядок приема по личным вопросам. Прием будет проходить в цехах три раза в неделю. В механическом, инструментальном, сборочном и экспериментальном. Время приема: с четырех до шести в кабинетах начальников цехов. Прошу широко оповестить все коллективы. У меня все. Есть неотложные вопросы? Нет. Заканчиваем. Желаю успешного труда.

Лоскутов не ожидал, что ему тут же позвонит Старбеев.

Голос его звучал дружелюбно:

— Николай Иванович! А мне куда деваться, когда ты мою конторку займешь?

— Сиди в моем кабинете. Устраивает? — повеселев, ответил Лоскутов.

— Где-нибудь приткнусь… Хорошее дело задумал. Будь здоров!

«Старбеев… Старбеев… Ишь какой! Подбадривает. Ну что ж, и такой сигнал приятен».

Вошла секретарша, доложила о приходе Мартыновой.

Лоскутов в сердцах огорчился, но, вспомнив, что уже дважды переносил встречу, отказать не смог.

Мартынова приветливо поздоровалась, приметив сдержанную растерянность Николая Ивановича.

— Кажется, я опять не вовремя, — сказала она.

— Вы пришли в назначенный час. — Лоскутов вышел из-за стола и, преодолев холодок напряжения, смиренно сказал: — Слушаю.

— Вы, конечно, знакомы с публикациями в нашей газете. Редакция намерена продолжить рассказ о заводе.

Лоскутов многозначительно покивал и скорее для себя повторил:

— Намерена…

— Да. Меня интересует фигура директора…

— Стало быть, Лоскутова… — Он задумался. Разом остановившийся взгляд, казалось, был обращен в глубь души.

Мартынова, не пытаясь предугадать ответ директора, молчаливо выжидала его долгую паузу.

Лоскутов вскинул голову и, словно отважившись на какой-то решительный шаг, сказал:

— Нина Сергеевна, бывают дни, когда хирурги стараются не оперировать. Знают, что их состояние не обеспечит нормальной работы. Простите, но я сегодня ограниченно годный… А разговор у нас серьезный.

— Тогда встретимся в другой раз.

— Так будет лучше, — машинально ответил Лоскутов.

— Когда же?

— Не торопитесь… Судя по вашим очеркам, вы человек очень эмоциональный. Это не упрек. Я думаю, в этом определенная сила вашей профессии. Но в данном случае прошу вас: воздержитесь от продолжения.

Взгляд Мартыновой потускнел.

— Вас удивила моя просьба?

— Я надеялась. Вы меня озадачили.

— И себя тоже. Так случилось, — без раздражения ответил Лоскутов.

— Николай Иванович, будьте щедрее… Журналистская судьба не так часто жалует нас откровениями. Что вас привело к столь необычной просьбе… Пройдет день-два, и, возможно, вы забудете про аргумент хирургов.

— Щедрость здесь ни при чем. Поверьте. Я не кокетничаю.

— Верю. И я не хочу вымаливать снисхождения… Но даже для будущей работы наша беседа будет иметь большое значение.

— Постарайтесь понять меня правильно. Это очень личное. Я серьезно оценил выступление газеты. И не потому, что там пощипали директора. Суть в другом. Как быть мне, директору завода, который пришел к выводу: не все у нас благополучно. И в этом повинен я. Сказать-то легко, а решиться на такое, сами понимаете… Но я отважился. Этому помог разговор с одним достойным человеком. Понимаю, что и ему было нелегко говорить мне горькие слова.

И вот я ищу в себе мужество… Редакция намерена продолжить публикацию очерков о заводе. Это может ублажить директорское самолюбие. — Он вышел из-за стола, подумал о Старбееве. — Но у вас есть право воспользоваться сегодняшней нашей беседой и напечатать критическую статью под сенсационным заголовком. «Семь бед директора Лоскутова».

— Это злая шутка, Николай Иванович, — с ноткой обиды сказала Мартынова.

— В моем положении лучше не шутить. Простите. — И настойчиво добавил: — Уважьте мою просьбу.

— Когда шла к вам, мне еще не удалось четко сформулировать замысел нового очерка. Но я знала, что буду касаться проблемы руководителя предприятия. У этой проблемы много аспектов. Парадоксально! Сейчас возник интересный ракурс темы. Рассказать о директоре в момент трудного поиска второго дыхания.

— Вы все облекли в литературную форму. У меня проще. Лоскутов хочет остаться директором.

— Завидное откровение… Какой же срок потребуется?

— Не будем загадывать. Я прикрыт отчетными данными. Процентами выполнения плана. Поэтому могу сказать: через неделю, две — готов! Я же замахнулся на большее. Трудное. Мало сломить себя. Надо, чтобы энергия слома послужила новым делам. Это сложный процесс. Но прежде всего психологически.

— Смелый эксперимент, — сказала Мартынова.

— Игра самолюбия в таком деле губительна. Можешь — докажи!

— Чувствую, вас очень разозлила беседа, о которой вы говорили.

— Сперва я был оглушен. Теперь сердит на себя. Но не повержен.

— Хотел ли того ваш собеседник?

— Как посмотреть. На что способна твоя совесть.

— И все-таки?

— Я думаю, он желал помочь. Ведь все лекарства горькие. Трудности и неудачи всегда сопутствуют большому делу. Я стремился к успеху. Какой же директор хочет быть плохим. Смешно… Но наступает время, когда печаль и чувство своей вины заставляют забыть про добытые проценты и спросить себя: а что же произошло с твоей душой, все ли нравственно в твоих поступках, мыслях? Каким ты стал? Одиннадцать лет я сижу в этом кабинете. У меня солидная энергия руководителя.

— Теперь вы озабочены энергией духа?

— Об этом говорил мой собеседник. Самое важное то, что мои просчеты были его болью. Только честный, сильный человек мог говорить так открыто. А как часто мне приходилось держаться за щит своей непогрешимости и, не заглянув в свою душу, не дав своей совести дышать свободно, трубить обволакивающие отговорки: «так надо», «иначе нельзя», «требует дело». Мой собеседник не мог ужиться с тем, что порой исходило от меня, директора Лоскутова. Видите, как замкнулся круг. Вот что побудило просить вас… Время неумолимо. Хочу сладить с ним. Не знаю, смог ли я толком рассказать, о чем думаю, к чему стремлюсь. Дело покажет. Вы интересно пишете. Не лезете в душу читателя с арифметической отмычкой. Исследуете человека среди людей. Теперь и я, грешный, попал на кончик вашего пера.

— Я уже начала писать. Мне нужны подробности, факты для анализа. Расскажите две-три истории, связанные с вами, которые вызвали конфликтную ситуацию между вами и работниками завода.

Лоскутов вскинул голову, махнул рукой:

— Упростим! Вас интересуют случаи, когда не прав был я?

— Верно.

— Хитрая память старается не коллекционировать такое. Но совесть собирает их дотошно. В данном случае я адресуюсь к ней. Но, честно говоря, я устал… Давайте поговорим в другой раз… Об одном прошу… Не сочтите наш разговор как мольбу о пощаде…