Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

Глава 9. Showdown

Showdown – раскрытие карт, обмен мнениями, раскрытие собственных планов (англ.).

1

Баркас отчалил от пристани, и два десятка мальчишек дружно налегли на вёсла. Ходили под белыми рубахами мышцы, рубахи мгновенно намокали под мышками и на спине, яркое майское солнце щедро проливало тепло на плечи и прикрытые валяными белыми шляпами головы. На шлюпочные классы кадеты переодевались в матросскую форму, чтобы не запачкать кадетскую смолой.

Шарло Деливрон пристроился на транце, помахивая камышовой тросточкой с серебряными монограммами и набалдашником моржовой кости («Наша, поморская работа!» – клялся друзьям Влас):

– А – рр-вок! А – рр-вок! Кадет Шепелёв, не тянуть, а рвать! Не на сеновале!

У Деливрона мундир нараспашку, рубашка белеет свежейшим крахмалом, фуражка щегольски сбита на затылок («Только чуба кудрявого из-под неё не хватает», – с лёгким ядом подумал Грегори, слегка разозлённый замечанием Деливрона – впрочем, вполне заслуженным, это Шепелёв понимал), нога на ногу, и носок начищенного до блеска штиблета покачивается в так командам и трости.

Набирая скорость, баркас выкатился на фарватер, нервно рыскнул в сторону, едва не зацепив тяжело ползущую грузную барку с дровами – рулевой, гардемарин-первогодок Володька Истомин, в последний миг изловчился и отвернул, больно толкнув Деливрона в плечо вальком рулевого весла.

– Осторожнее, Истомин, так можно и командира за борт сбросить, – с гардемаринами офицеры разговаривают не в пример уважительнее, чем с кадетами. Что и неудивительно, впрочем, – право на это надо заслужить.

Из всех кадет на баркасе Деливрон более-менее вежливо говорит только с Власом – не потому что кадет Смолятин – зейман, а его старший брат – морской офицер, пусть и под следствием в крепости. А потому, что у помора есть морской опыт, и вёсельщиком он был в котляне не последним, хоть и зуёк всего лишь.

– А – рр-вок! Кадет Смолятин, чуть ровнее, помните, что ваши товарищи морского зверя на Матке не били!

Влас едва сдерживает довольную улыбку под завистливое и неприязненное шипение остальных кадет. Впрочем, благоволение начальства – вещь недолгая.

– А – рр-вок! Кадет Смолятин, ровнее, не на раньшине в Белом море!

Одобрительный ропот.

– Цыц, салаги! А – рр-вок! А – рр-вок! Кадет Поццо-ди-Борго, не на бальном паркете, здесь не нужно вертеться!

Навстречу баркасу от залива по фарватеру полз грузовой пароход под английским флагом. Пыхтела машина, длинный шлейф кардифа тянулся от суставчатой трубы, оседая угольной гарью на набережной и черепичных кровлях домов, глухо плескали по воде плицы.

– Волна, – процедил, оглянувшись, Валерка Хандыкин. – Сейчас мотанёт…

– Кадет Хандыкин, не вертеть головой! – немедленно пригвоздил его к месту голос капитан-лейтенанта. – А – рр-вок! А – рр-вок! Навались!

Волна качнула баркас, и мальчишки немедленно начали сбиваться с ритма, вторая волна качнула сильнее, кто-то зацепил своим веслом чужое.

– Отставить дрова! – бросил насмешливо Шарло. – Их в море и так предостаточно.

– Так то – в море, – неосмотрительно вякнул Грегори. – А то в реке…

– Кадет Шепелёв, отставить болтовню! А – рр-вок!

Баркас выпрямился и снова рванулся вперёд по Петровскому фарватеру – вниз, к устью Большой Невы, туда, где под майским солнцем ломаются бликами волны Маркизовой Лужи и где-то вдалеке тает в мареве весенней морской дымки Кронштадт.

Неплохо бы и дальше, – подумал Грегори, стараясь не выбиваться из ритма. Думать и не выбиваться одновременно получалось плохо, и мальчишки теперь понимали, почему старшины боцманматы на предварительных занятиях, когда кадеты месили вёслами воздух, рычали на них: «Не думай! Греби! Не думай!».

Думать ты, голубь, во время гребли, будешь потом, когда твои руки выучатся грести сами, не выбиваясь из ритма и не мешая остальным.

Собственно, так обстоит дело с любой работой – как только руки, ноги и тело выучатся делать её сами, без помощи головы, так всё – можно тогда и подумать о чём-то ином. Не раньше.

– С-собачья учёба, – прошипел Невзорович, налегая на весло. – Зачем? Нас же не в матросы готовят!

– И что? – спросил с интересом помор. – При чём тут это?

Власу шлюпочные классы давались легче, чем остальным – и с дыхания его сбить было почти невозможно, и руки уже давно сами знали, что следует делать с веслом.

Он мог и языком помолоть, благо язык – без костей.

– Грести на вёслах… – пропыхтел Глеб, – должны матросы…

– А корабль разбился, и ни одного матроса не осталось? – с интересом предположил Смолятин. – Так и будешь сидеть над вёслами, не зная, каким краем их в уключину ставить?

Ответить, если у него и было что сказать, литвин не успел.

– Кадет Невзорович, кадет Смолятин, не сбивать дыхание! – трость свистнула в воздухе, не дотянувшись, до мальчишек. Впрочем, барон, похоже и не пытался до них дотянуться – просто взмахнул, чтоб его слова выглядели более убедительными.

И то верно.

Мимо гранитных набережных и песчаных штрандов, мимо остатков соснового леса на Васильевском острове, там, где зимой они пускали друг другу кровь, а потом братались по древнему скифскому обычаю, пили пиво с кровью («Помнишь ли? – Вестимо, помню!» – переглянулись все трое), баркас выкатился на простор залива, и тут Жорж Данилевский «поймал щуку» – весло воткнулось почти вертикально и увязло, он надавил на валёк, но вырвать весло из воды сил не хватило.

– Табань! – тут же скомандовал Деливрон, но поздно – Жоржа зацепили сразу двое, вёсла сшиблись с сухим треском, но обошлось – ни одного не сломали. Кадеты дружно подняли вёсла вверх, радуясь мгновенной передышке. «А не нарочно ли Жоржик «щуку-то словил»?» – подумал Влас весело, но вслух разумеется, ничего не сказал, только сунул валёк своего весла сидящему рядом Грегори и принялся помогать Жоржу «вытягивать щуку». Баркас несколько мгновений ещё двигался с разгону, потом почти остановился, и только дрейфовал по неторопливому невскому течению.

– Балтика, – зачарованно сказал Грегори, глядя в отуманенную даль, где за кроншпицами, над полупрозрачной дымкой виднелись искры на шпилях кронштадтского адмиралтейства и топах мачт. – Море…

Влас, на мгновение остановившись, покосился на него, хотел уже сказать что-нибудь язвительное, вроде «Какое это море? Глянул бы ты хоть на Северное», но смолчал – не стоило обижать друга, который морей в жизни не видал, и даже эту Маркизову Лужу с воды видит впервые.

С норд-веста, откуда-то от Выборга, маячил парус.

– А ну, кадеты, – вдруг весело сказал Шарло, по-прежнему, помахивая тросточкой. – Кто может сейчас определить тип судна, которое мы видим?

Влас вгляделся, и уже почти рассмотрел косые паруса, но тут Деливрон как раз, видимо, это заметив, бросил:

– Кадет Смолятин молчит!

Молчит, так молчит.

Не очень-то и хотелось.

Влас отвернулся и снова вцепился в валёк, резво перебирая его руками.

Обидно не было.

«Щука» выходила неохотно.

– Шхуна, – наконец, проговорил кто-то неуверенно. Кажется, Веничка Иевлев.

– Точнее, кадеты, точнее, – не согласился барон. – Это сухопутчику простительно любую посудину именовать кораблём, а береговику с брандвахты любую шхуну – шхуной. Вы – будущие морские офицеры и должны определять тип судна точнее.

– Гафельная шхуна, – чуть увереннее, чем Иевлев, проговорил Грегори.

– Уже точнее, кадет Шепелёв, хвалю, – благосклонно кивнул Шарло, и в этот момент Влас не стерпел, тем более, что остальные кадеты всё равно молчали, молчал даже гардемарин Истомин, а щуку они с Жоржем уже вытянули.

– Трёхмачтовая гафельная шхуна, – выговорил помор сумрачно. – Водоизмещение… (он прищурился, не выпуская из рук весла) полсотни тысяч пудов.

Грегори посмотрел на друга с завистью, но без злобы, а барон только молча кивнул.

Влас и Жорж уже вытянули весло, но Деливрон молчал, давая, видимо, мальчишкам передохнуть.

– Где-то там, – проговорил Лёве, указывая рукой куда-то в неопределённость, на зюйд-вест, – где-то там была Винета. И Аркона…

– Чего было? – переспросил Грегори, оборачиваясь.

– Аркона, – повторил мекленбуржец, щурясь сквозь пенсне от бьющих в глаза солнечных бликов. – Священный город моих предков на острое Руян, с огромными храмами и каменными истуканами, святыня для всего Варяжьего Поморья.

Он выговорил это так, что стало понятно, что слова «Варяжье Поморье» писать следует именно с заглавной, прописной буквы. Кадеты притихли – про Варяжье Поморье и про Аркону многие из них слышали впервые.

Молчал и офицер – видно было, что ему это тоже интересно – наверняка во времена Деливрона ничего подобного по истории в корпусе не преподавали. А во время службы… до истории ль морскому офицеру во время службы?

– А Винета?

– Винета – самый богатый город Варяжьего Поморья, – охотно пояснил фон Зарриц. Видно было, что ему нравится вываливать на собеседника как можно больше сведений и потом смотреть, как он в них барахтается. Да и просто нравится что-то рассказывать.

– А сейчас эти города есть? – спросил кто-то позади. Грегори не стал оборачиваться.

– Нет, – лицо мекленбуржца как-то странно осунулось, словно он говорил о дальних, но любимых родственниках, которые куда-то пропали в лихолетье. – В Арконе и Винете были самые отчаянные пираты всего Волчьего моря, что их и погубило. Аркону разгромили и сожгли датчане в двенадцатом веке…

– А Винета? – жадно спросил кто-то. Грегори наконец, обернулся.

Спрашивал Сандро.

– А Винета сгинула на дне моря, – уже нехотя проговорил мекленбуржец, отворачиваясь.

– Как Атлантида? – полуравнодушно спросил Быченский – по нему было видно, что ему всё равно, и спрашивает он только потому, что спрашивает Сандро.

Лёве не успел ответить – его одновременно опередили Влас и Глеб.

– Как Китеж, – бросил помор.

– Как Свитязь, – процедил литвин.

– Откуда ты всё это знаешь? – очарованно спросил Грегори у мекленбуржца.

Фон Зарриц ответил не сразу. Несколько мгновений он по-прежнему смотрел на зюйд-вест, словно пытался разглядеть там, вдалеке, и сожжённую датчанами Аркону, и затопленную морем Винету.

Наконец, он обернулся.

В глазах стояли едва заметные слёзы. Должно быть, от блеска волн.

– Князья Руяна были моими предками, – сказал он одними губами. – В нашем роду много рассказывают… всякого.

Упавшую тишину, изредка разрываемую пронзительными криками чаек, нарушил голос барона:

– Отдохнули? – мальчишки отозвались многоголосым согласным гомоном, и Деливрон снова взмахнул тростью. – Тогда – по местам!

Грегори плюхнулся на своё место и вдруг поймал странный взгляд Венедикта. Поморский кузен смотрел так, словно ему вдруг открылась какая-то ужасная и удивительная истина.

– Ты чего? – не понял Шепелёв, удивлённо приподняв правую бровь.

– Н-ничего, – Иевлев, словно испугавшись, что его начнут расспрашивать его о чём-то страшном, торопливо замотал головой и украдкой сунул что-то в карман широких матросских шаровар.

Отвернулся, глядя в море.

Куда-то на Кронштадт.

Грегори хотел его окликнуть, но в этот момент барон как раз рявкнул:

– Вёсла на воду! – и стало не до того.

2

Причаливали к набережной.

– Здесь! – Деливрон, прищурясь, измерил взглядом расстояние до гранитных ступенек. – Бухвостов, лево руля!

Баркас, чуть накренясь, повалился налево.

– Таа-бань!

Вёсла взлетели вверх, но баркас продолжал двигаться, постепенно замедляясь. Небольшой бурунчик на носу постепенно опадал и становился ещё меньше, пока не исчез совсем. Форштевень разогнал волну, раскидал поплавки из крашеных гусиных перьев на длинных лесках конского волоса (на ступенях схода к воде рядком, словно ласточки на заборе, сидели городские мальчишки с удочками), ткнулся в ступени носом. Подобрав удочки, они посторонились, жались к высокому парапету.

Кадеты прыгали через борт – кто на сухие ступени, а кто и по щиколотку или по колено в воду. Дружно ухватившись за борта, они разом налегли.

– Ра-два – взяли!

Грегори подсунул под нос баркаса гладко ошкуренный ровненький кругляш.

– Ещё – взяли!

Баркас выкатился на набережную, и мальчишки, весело перекликаясь, втащили его на нарочно для того приготовленные тележки и покатили в сторону корпуса. Городские ещё какое-то время завистливо поглядывали им в спину, потом один за другим снова вернулись на ступеньки, забрасывая удочки.

Деливрон так и остался сидеть на транце, помахивая своей тросточкой – он опять закинул ногу на ногу и покачивал в такт начищенным штиблетом. И только уже во дворе корпуса, около лодочного сарая, скомандовал:

– Стой! – и легко соскочил с баркаса на землю. – установите баркас на место и можете на сегодня отдыхать, больше практики не будет!

– Благодарим, ваше благородие! – весело и дружно отозвались ребята, снова налегая и вталкивая баркас в широкие ворота сарая.

– Под парусом бы так, – мечтательно проговорил Грегори, оттирая с ладони смолу (испачкался, когда ставили баркас на место). Вздохнул и отвернулся – в этом году о том и мечтать было нечего, под парусом гардемарины ходят, а не кадеты.

– Под парусом гардемарины ходят, – сказал Бухвостов из ворот, обернувшись через плечо. – А вам пока что рано, салаги.

Грегори поискал глазами и не нашёл ничего, кроме юферса под ногами. Сунул палец в отверстие, поднял пятивершковый деревянный кругляш, покачал его в руке и сделал вид, что хочет швырнуть его в Бухвостова. Гардемарин со смехом исчез за створкой ворот.

– Сарай сами закроете, салажня! – крикнул он, не высовываясь. – Не гардемаринское это дело!

– Балбес, – отчётливо выговорил Грегори, бросая юферс обратно под ноги.

Как-то так получилось, что около баркаса остались только шестеро – Грегори, Невзорович, помор, Лёве, Сандро и Иевлев. Остальные незаметно исчезли следом за гардемарином.

– Балбес не балбес, а он прав, – вздохнул Шепелёв, прислоняясь плечом к борту баркаса, уже поднятого на высокие козлы. Смола радостно прилипла к рубахе, кадет досадливо отодрал рубаху, изогнув шею, глянул на плечо. Ну и пятно. Он раздражённо плюнул и повторил слова Бухвостова. – Пока в гардемарины не посвятят, о парусах и мечтать нечего.

– Да скоро уже, не расстраивайся, – подбодрил его Влас, подбирая обронённый Шепелёвым юферс и закинул его внутрь баркаса. – Перед летними вакациями и переведут нас из кадет в гардемарины.

– Да?! – тихо и радостно спросил Грегори.

– Да, да, – помор рассмеялся, видя на лице друга неподдельную радость. – Брат рассказывал, что так бывает.

Как всегда при упоминании об Аникее, помор тут же насупился – мичман Смолятин-второй до сих пор сидел в крепости, хотя дело уже было сделано и обвинение против Аникея должно было рассыпаться карточным домиком.

– Новости какие-нибудь есть? – спросил Глеб негромко. Никаких тайн в этом деле у них троих от Лёве, Сандро и Венички уже не было, но во весь голос разговаривать о таком тоже не следовало. Да и не хотелось, по правде-то говоря.

Влас покачал головой.

– Мне иногда кажется, что всё это было зря, – выговорил он, глядя в сторону. Пнул ногой бугорок на утоптанной земле.

– Чего это зря? – не понял литвин. – Зря мы всё сделали?

– Да нет, – Влас досадливо шевельнул плечом. – Не зря. Но впустую…

– Ты это брось, – решительно возразил Лёве, чуть блеснув в полумраке сарая стёклами пенсне. – Ничего не впустую. Не знаешь волокиту, что ли? Бюрократия вперёд всего мира родилась.

Влас шевельнул щекой. Видно было, что ему смерть как хочется надеяться, но одновременно плохо верится в хорошее.

– Зря мы в это дело воров впутали, – вдруг сказал он. – Нельзя делать хорошее дело грязными руками…

– Ну так и лез бы тогда в кабинет к Боровкову сам, – хмыкнул Сандро весело. – Да и мучился бы с тамошними замками…

Влас смолчал. Соглашаться с Сандро не хотелось, но и спорить смысла не было – чего спорить, если мальтиец прав.

– Надо ждать, – сделал вывод Глеб. – Всё прояснится.

Снаружи в глаза весело ударило солнце, щедро залившее тесный, густо поросший травой дворик – она упрямо пробивалась сквозь брусчатку, топорщилась в пазах между булыжниками.

– Эх… – мечтательно протянул Глеб. – Погода-то какая… сейчас бы в лесок какой, погулять… верхом поскакать. А не в этой каменной тесноте…

– Кому что, – хмыкнул Сандро. – Одному под паруса, другому – в седло.

Весело подкалывая друг друга, они обогнули угол корпуса и разом остановились.

С ломового извозчика во флигель за редкой цепочкой деревьев четверо дюжих мужиков волокли здоровенный дубовый диван с обивкой разноцветного китайского шёлка. Во флигель въезжали новые жильцы – в ту квартиру, где до зимы жил Овсов, выгнанный из корпуса Ванькой Каином.

Мальчишки быстро переглянулись.

Молча.

После того, как Овсов подал в отставку и съехал из флигеля, Каин больше никак себя не проявил, ни одной записки, ни одной проказы, ни одной визитки. И все воспитанники разом терзались мыслью, кто же довёл Овсова до подобного шага. Кроме разумеется того, кто сам был Ванькой Каином.

Флигель пустовал долго, до самой весны хозяин не мог найти новых жильцов. Теперь, видимо, нашёл.

Кадеты расступились, пропуская мужиков.

Диван был совсем новый, видимо, только-только вышел из рук столяра и обойщика.

Как думаете, кто такой переехал? – задумчиво спросил Грегори, глядя мужикам вслед. Ответить никто не успел. Да и вряд ли кто собирался отвечать.

К кадетам подбежал мальчишка – лет семи, в коротком сюртуке и шапочке набекрень.

Остановился, разглядывая их всех по очереди – должно быть, не знал, за кого их принимать. Будь кадеты в форме, он бы сомневаться не стал, а вот в матросских штанах и рубахах. Вроде как и простолюдины с улицы, но что тогда они делают в саду кадетского корпуса? Если же кадеты, чистая публика – то с чего одеты так затрапезно?

– И ты здравствуй, – сказал Грегори, так и не дождавшись от незнакомого мальчишки ни слова. Друзья за его спиной сдержанно засмеялись, мальчишка смутился, но не особенно – видно было, что он их ничуть не боится.

– Здравствуйте, – выговорил он отчётливо. Никакого акцента в его речи не чувствовалось, что для Петербурга, этого «сущего Вавилона», где на каждом шагу можно было встретить немцев и голландцев, чухну и англичан, татарина и калмыка, испанцев с итальянцами, и даже мавры не редкость, это было даже странно. – А вы здесь что делаете? Это теперь наш сад, мы в этом флигеле жить будем.

– А мы тоже здесь живём, щеглёнок, – весело ответил Грегори, кивая на высящуюся за спиной громаду корпуса. – И учимся.

– Ой, а вы кадеты, да? – глаза у мальчишки загорелись. Должно быть, он тоже, вроде Грегори, мечтал о море.

Многие мальчишки мечтают.

Но не все мечте сбываются.

– Кадеты.

– Я тоже буду кадетом, – заявил мальчишка. – Мой папа́ – офицер, он будет служить здесь же, в корпусе (мальчишки опять стремительно переглянулись, и каждый в этот миг подумал: «Вместо Овсова! Поглядим, каков-то будет твой папа́»). А через год или два он обещал отдать меня в кадеты.

– В самую малышовую роту, – проговорил Глеб, разглядывая мальчишку вприщур. – Тебя как звать-то щеглёнок?

– Алексеем крестили, – легко и безбоязненно откликнулся «щеглёнок». Мальчишки им даже залюбовались. Влас невольно вспомнил, как он в свой первый день в Петербурге настороженно оглядывался по сторонам, когда брёл вдоль Обводного канала.– Крестовцевым.

– Ладно, Алёха, – сказал Грегори. – Никого не бойся тут, а если кто приставать будет, скажи, что Грегори пожалуешься.

– Ладно, – всё так же радостно и простодушно согласился «щеглёнок». – А кто такой Грегори? Англичанин? Как у Бёрнса – лорд Грегори?

Кадеты расхохотались, кто-то дружески ткнул Шепелёва в спину.

– Лорд, ага. Самый настоящий англичанин!

– Грегори – это я, – пояснил Шепелёв с улыбкой, кладя руку на Алёшке на плечо. – Прозвище такое. Кадет Григорий Шепелёв. Ты и вправду, если кто мешать жить будет, мне скажи.

– Алексей Васильевииич! – донёсся от флигеля протяжный женский крик.

– О! – Крестовцев поднял вверх палец. – Меня няня зовёт.

– Ну беги, Крестовцев, – весело подтолкнул его Грегори в спину. – Да и нам тоже пора.

В спальню вбегали толпой.

Венедикт вырвался вперёд, и на бегу, пытаясь увернуться от настигающих друзей, зацепил рукой лежащую на тумбочке Глеба книгу. Она шлёпнулась на пол, перевернувшись в воздухе и раскрывшись – упала переплётом вверх.

Иевлев извернулся, избежав дружеских тычков, наклонился и подхватил книгу с пола. Перевернул её переплётом вниз, глянул – и остолбенел.

Уставился в книгу так, словно змею увидел.

– Ты чего? – не понял Влас, остановившись около кузена. – Венедикт Сильвестрович, очнись!

Он щёлкнул пальцами перед глазами Иевлева, глянул ему в лицо, потом попытался заглянуть в книгу, но потомок шаутбенахта уже очнулся. Быстро выхватил из книги что-то маленькое и белое, захлопнул её и аккуратно положил на тумбочку. Огляделся странным взглядом, словно видел спальню в первый раз.

– Ты чего? – повторил Влас, нахмурившись. Кузен сегодня был какой-то странный, словно чего-то не мог понять.

– Н-ничего, – выговорил Венедикт. – Я… я тебе потом расскажу.

И что торопливо сунул в карман. Совсем как на баркасе, в заливе.

Странный был сегодня кузен.

Очень странный.

3

Светлые майские сумерки подступали к окнам, заглядывали в спальню, скрывались в кустах акации. Со стороны флигеля доносилось молодецкое уханье – колол дрова Михей; в отворённую форточку тянуло вечерней свежестью, речной сыростью и горьковатым дымом – в садах жгли прошлогодние листья, топились печи.

До отбоя оставалось каких-то полчаса. Свечи потушены и только в углу, на божнице, едва заметно теплится тусклый огонёк, тянет по спальне масляной гарью – лампаду опять заправили какой-то дрянью, чадит, как пироскаф «Елизавета».

Давным-давно отложены в сторону книги и аспидные доски – да и кому охота что-то писать или решать, когда за окном бушует майский вечер? В пятнадцать-то лет? Сейчас бы на волю, на тёплый ветер, куда-нибудь на набережную.

Сердце ноет и чего-то просит, а чего – не понять.

Разговор не ладился.

Мальчишки по большей части помалкивали, только Жорж Данилевский, примостив на колени гитару, тренькал струнами. Не играл и не пел, а именно тренькал, создавая настроение.

В какой-то миг у него стало получаться что-то похожее на музыку, какую-то знакомую и незнакомую одновременно.

«Ой, лiтаў-пылiтаў ды сiвы гарол…» – негромко пропел вдруг Глеб, очень удачно попав в наигрыш. Мальчишки покосились на литвина, но он не обратил на это никакого внимания – лежал навзничь на нераскинутой кровати, в форме (казалось, он ждёт чего-то, чтобы выйти из спальни среди ночи и пойти куда-нибудь, на какое-нибудь тайное дело) закинув ногу на ногу (правая пятка упиралась в носок левой ноги), покачивал носком штиблета и негромко пел, полуприкрыв глаза.

Заслушались.

Понимали на слух, незнакомые слова становились знакомыми, стало понятно, что песня – про орла, вольнолюбивого и свободного.

А дзе ж быў-жыраваў ты, сiвы гарол?

А я быў-жыраваў на пабоiшчы,

Над шырокай ракой кыля Дудутак!

А там послынь сьцелiна ды галовымi,

Усё галовымi мылайцоўскiмi;

А там кроў плыве ды Нямiгай-ракой,

А ваўкi грызуць белы костычкi!

Там агнi гыраць, там катлы кыпяць

Там i ворагi стыяць, палон дзелючы.

– Странная песня, – задумчиво сказал Лёве, когда Глеб смолк и отвернулся. – Очень похожа на одну старинную песнь, которую я встречал в нашей библиотеке… … там такие же слова про битву на реке Немиге, когда князь Всеслав Чародей рубился с киевскими полками, как кутался в синюю мглу, волком скакал через всю Русь от Тьмуторокани до Новгорода.

– Что за песня? – спросил литвин, так и не открыв глаз.

– Ироическая песнь о походе князя Игоря на половцев, – он помедлил несколько мгновений, словно сомневаясь, сто́ит ли, потом всё же негромко пропел (вернее, даже не пропел, а проговорил нараспев):

На Немизе снопы стелют головами,

молотят чепи харалужными,

на тоце живот кладут,

веют душу от тела.

Немизе кровави брезе

не бологомъ бяхут посеяни,

посеяни костьми руских сынов.

Жорж попробовал тут же подыграть мекленбуржцу, но не успел – тот уже смолк.

– Так вот что ты постоянно цитируешь?! – восхитился Грегори. – Ни хытру, ни горазду… копиа поют…

– Да, – Лёве помялся, скрывая смущение, какое всегда испытывают мальчишки от необходимости говорить высокопарные слова. Не только мальчишки, впрочем, но и вполне взрослые мужчины. – Двенадцатый век… великое произведение…

– Двенадцатый век, – задумчиво протянул Грегори. – Того же времени, когда Аркона твоя погибла.

– Да, – вздохнул фон Зарриц, обняв согнутые и подтянутые к груди колени. – Страшное для Варяжьего Поморья время… тогда крест, меч и огонь по нашей земле щедро погуляли…

– А Винета-то отчего потонула? – спросил Быченский – видно было, что его взяло-таки за душу. – Атлантида ваша…

– Божий гнев, – нехотя ответил фон Зарриц.

– Как Содом и Гоморра?...

– Что-то вроде того, – Лёве помолчал. – По легенде жители города погибли от чрезмерной спеси, чванства и богатства. Боги… ну или бог… разгневались на них за это, и опустился великий город на морское дно. И сейчас иногда слышно, как на дне моря звонят колокола…

– И в ясный день видно сквозь прозрачную воду на морском дне городские башни и церковные купола, – размеренно проговорил Влас.

– Да! – барон оживился, вскинул голову. – Так и говорят! Ты слышал?

– Нет, – покачал головой помор. – Так у нас рассказывают сказители про город Китеж, который скрылся под озёрными волнами от татар. Лежит он сейчас на дне озера Светлояр, и слышен в ясные дни над озером колокольный звон.

– А мне такого не рассказывали, – с лёгкой обидой вспомнил свою поездку на Беломорье Лёве. Влас усмехнулся:

– Тогда того сказителя не было в Онеге, он в море был.

– В море? – не понял Грегори.

– Ну да, – Смолятин засмеялся. – Он старенький совсем, никакой работы делать уже не может, а только его всё равно в котляну берут на равной доле. Нарочно для того, чтобы сказывал вечерами, а не то враз умом тронешься с тоски. А он присядет у костра – и рассказывает. Про трёх богатырей, про Гостомысла и Змея-Волхова, про Рюрика-князя и его братьев, Синеуса и Трувора… про вещего богатыря Олега…

– Которого укусила змея, – с ядом докончил литвин, приподняв с подушки голову. Он лежал на нерасправленной постели в форме.

– Того самого, – подтвердил Влас. – Ну и про Китеж тоже.

– А у нас такое рассказывают про город Свитязь, – сказал Глеб. Он уже не лежал, а полулежал на боку, опираясь локтем на подушку, и поблёскивал глазами. – Правитель города князь Туган ушёл на войну с моск… с русскими, на помощь своему господину Миндовгу, а в это время другое русское войско осадило его город. И город скрылся с их глаз, а на месте города возникло озеро того же имени. И девушки этого города стали русалками, и зовут их свитезянками…

– Должно быть, у каждого народа есть такая легенда, – задумчиво сказал Лёве. – Из очень древних времён, арконских ещё, а то и раньше.

– А как это твои предки были владыками Руяна? – жадно спросил Грегори. – Ты ж немец? Мекленбуржец…

– Угу, – кивнул Лёве. – Мекленбург раньше назывался Старигард. Потом – Микулин Бор. Немцами мы стали уже потом… после того, как Аркона погибла. И то не до конца – во многих родах помнят славянский язык. Хоть уже и не говорят на нём.

– Для чего ж тогда? – не понял Быченский.

– Родовой обычай, – пояснил фон Зарриц то, что для него само собой разумелось. – Положено так.

Спорить никто не стал – положено, так положено.

– У нас и в Старой Марке…

– Где?

– Ну, в Бранденбурге ж… – Лёве грустно улыбнулся, – много подобных обычаев сохранилось. Ещё с той, славянской древности. Мальчишку новорожденного перед первым купанием обязательно на коня верхом сажают.

– И тебя сажали? – рассеянно спросил Венедикт, напряжённо думая о чём-то своём.

– А то! – фыркнул потомок варягов гордо. – Нарочно для того даже в комнату коня завели!

Грегори весело щурился, по нему было видно, что его тоже так и подмывает что-то рассказать.

– У нас в Мекленбурге считается, что это придаёт сил, что мальчишка будет расти здоровым, сильным и смелым… – барон сморщил нос, всем видом показывая, что в это не верит. – И если поводить коня по двору, повозить мальчишку – все кони, на которых ему в будущем ездить доведётся, будут резвыми, не будут уставать в скачке их никто не обгонит. И даже он сам… не конь, конечно, а мальчишка… сможет больных коней исцелять. Мне, правда, с тех пор не особо много приходилось верхом ездить… да и с исцелением конским не заладилось… – по спальне прокатились негромкие смешки.

– А мне мой дядька рассказывал про похожее, – вспомнил Грегори неожиданно сам для себя. – Он казак (Невзорович едва заметно поморщился – шляхтич традиционно не любил казаков, видимо, было за что), с Дону синего, – в пику литвину Шепелёв нарочно припомнил, как говорил про свою родину дядька. – Так вот там у них, когда сорок дней пройдут, после родов, мать очистительную молитву возьмёт в церкви и домой вернётся, так отец сыну волосы стрижёт в кружок, надевает на него саблю и сажает в седло. Коня, уж конечно для такого подбирают смирного. А потом снова матери мальчишку отдают, да с казаком поздравляют, с сыном, стало быть. Ну и подарки дарят, не без того. А как у нового казака зубы прорежутся, так его опять в седло сажают да в церковь везут, молебен Ивану-воину служить…

– И тебя так возили? – с лёгким ядом спросил Влас, едва заметно покосившись на Венедикта. Но кузен помалкивал – всё демал о чём-то своём, что не давало ему покоя весь день.

– Нет, – с явным сожалением протянул Грегори. – Я ж не казак. Да и дядька мой к нам в Новотроицк приехал, когда мне уже четыре года было. А было б здорово…

Он вздохнул.

– А у саксонских вендов детей на чёрных жеребятах катают, – вспомнил опять Лёве, весело поблёскивая в сумерках белками глаз, – чтоб зубки скорее прорезались…

– Зубы-то тут при чём? – опять не понял Быченский. На его лице всё сильнее обозначалось выражение высокомерной насмешки. – Где зубы, а где лошадь…

Он не понимал.

Сандро поморщился. Он закинул ногу на ногу и чуть качнул головой, словно говоря Бычку – оставь, не задирайся.

Быченский внял.

Он, хоть и год прошёл, один из всей компании так и не смирился с поражением новых, и то и дело старался задеть кого-нибудь из прежних.

Хорошо, что только словами.

– Верят так, – пояснил Лёве, опять пожимая плечами. Большего он сказать не мог. – Был там в Саксонии аптекарь учёный, Иоганн Георг Шмидт, так он даже целую книжку написал против всяких суеверий женских… ну и против этого обычая тоже.

– Не послушали, значит, аптекаря, – одобрительно хмыкнул литвин.

– Да и правильно сделали, что не послушали, – сказал Лёве, поправляя пенсне и глянул на остальных с каким-то вызовом. – Суеверие – не суеверие… кто его знает. Обычай. А соблюдать обычаи – правильно.

– Зачем? – протянул Быченский. Всё-таки он не пытался никого поддеть, он, похоже, действительно не понимал. Грегори вдруг понял, что досадует вовсе не на Бычка, а скорее на себя самого – потому что тоже не может понять. – А ну как они ложные? Вроде вот этого, с жеребятами и зубами…

– С чего ты взял, что они ложные? – чуть приподнял брови фон Зарриц, и Быченский глянул на него с удивлением. – Да и потом…

Барон несколько мгновений помолчал, словно сомневаясь, сто́ит ли говорит такое, но всё же выговорил:

– Обычаями держится жизнь. Обычаями живёт народ. Отними у народа обычаи – и он забудет, кто он есть. Вот как мы… позабывали обычаи и язык – и стали немцами.

– Не забыли ж, говоришь, – не понял Грегори. – И обычаи, и язык…

– Это единицы, – Лёве вздохнул. – Единицы из сотен тысяч. Сейчас это вроде посвящения в тайну, в тайное общество…

Венедикт вздрогнул, но никто в сумерках этого не заметил.

– И любое общество тоже держится обычаями и обрядами, – продолжал барон. – Вот хоть и нас взять, кадетство и гардемаринство. Отними у нас обычай бунтовать из-за яблок… – все рассмеялись, вспомнив позапрошлогодний бунт перед наводнением. – Или с офицерами воевать…

– А как вы думаете, кто был Ванька Каин? – спросил вдруг Егор Данилевский.

В спальне вновь воцарилось молчание, и Влас встретился с Венедиктом взглядами. В глазах Иевлева стоял немой вопрос.

4

Блики от свечных огоньков едва заметно горели на потускневших пушечных жерлах – макет фрегата, притча во языцех, непрестанно поминаемая кадетами всуе, подвешенный под высоким потолком обеденного зала, давно не чистили, и тут не помог даже недавний визит государя в корпус – посуетились первое время, но про фрегат так никто и не вспомнил. А потом и суета стихла, и о том, что порядок нужен не время от времени, а всегда, тоже изрядно подзабыли. Вот и на фрегате – пушки потускнели, ванты обильно заросли паутиной, на обвисших парусах густо осела пыль.

Чтоб та паутина вам в тарелку свалилась! – от души пожелал Грегори одновременно директору, всем учителям и офицерам, отводя от макета взгляд. Злость, которая сидела в душе ещё с той истории с поиском знамени на похороны государя, иногда прорывалась наружу , и мальчишку охватывало яркое и злое желание что-нибудь сделать – то ли большой аврал в корпусе устроить, то ли морды равнодушным набить.

– Ты чего? – Шепелёв ощутил тычок локтем в бок, покосился на Глеба – литвин весело щурился.

– Заснёшь, москаль, – Невзорович частенько звал друга таким прозвищем, беззлобно подтрунивая над ним, и Грегори не спорил – москаль так москаль. Он отлично знал, что москалями малороссы, литва и поляки зовут великороссов по старинке, но у Невзоровича это выходило необидно. Да и знал Грегори, что вздумай литвин его уязвить или оскорбить, сказал бы не «москаль», а «кацап» – это обидно. – Чего задумался?

– Да так, – Грегори неопределённо пожал плечами. Объяснять Глебу, из-за чего на него накатило в очередной раз, не стоило. Опять начнёт зубоскалить про то, что кадет Шепелёв слишком много значения придаёт символам, и тогда придётся вспоминать про то, за что самого Грегори выставили из Виленской гимназии. Друзья отлично знали историю с надписью на доске – от самого же Невзоровича. Разумеется, литвин начнёт возражать, что это разные вещи, разного порядка («Нельзя ж, в самом деле, сравнивать макет фрегата с лозунгом о восстановлении конституции!» – «А сгнивший флаг – можно?»), но Грегори отлично знал, что на самом деле – одно и то же.

Чувствовал.

Только слов нужных найти не мог, чтоб объяснить. Злился и, в конце концов, махал рукой.

Надо вот это, в самом деле?

Хлопнула дверь, и Грегори вздрогнул, отвлекаясь от неприятных мыслей. Глеб, который всё ещё ждал ответа, тоже вздрогнул и повернулся к двери. И почти тут же дежурный офицер, князь Ширинский-Шихматов, протяжно пропел:

– Господа гардемарины! Господа кадеты!

Голос князя раскатился по всему обеденному залу, смолк перезвон кувертов, и воспитанники дружно поднялись на ноги. Грегори поморщился – тянуться в ниточку, когда под коленки давит скамейка, а спереди на живот – кромка столешницы – мало приятного.

Директор.

Адмирал Рожнов шагал чуть грузно, опираясь на недавно приобретённую камышовую трость, точно такую же, как и у щёголя Деливрона, и Грегори невольно подумал, что Пётр Кондратьевич заметно сдал за прошедший год своего директорства, хоть и глядит ещё бодро.

Следом за адмиралом шёл незнакомый офицер, и Грегори каким-то образом мгновенно догадался – это, должно быть, и есть новый жилец флигеля, отец того «Щеглёнка» Алёшки.

Высокий, не меньше девяти вершков; плечистый; без заметного жира на талии; и шагает упруго, бодро. На вид лет сорок, не больше. Остроносое лицо, потемнелое от ветра и солнца, выступающие скулы и кадык, густые светло-русые брови крутыми дугами, через правую бровь длинный белый шрам наискось черед весь лоб и правую щёку – сабельный, в этих делах Грегори разбирался, сказывалась отцова и дядьки Остафия наука. То ли на дуэли получил, то ли в абордаже.

Офицер был моряком, понятно было сразу по мундиру. Форма сидит как влитая, фуражка на согнутой в локте луке, коротко стриженные волосы, такие же светло-русые.

Шаги сопровождал чуть слышный скрип штиблет.

«Во всяком случае, этот шпоры с морским мундиром не носит», – глупо подумалось Шепелёву, и кадет с трудом задавил непрошеную ухмылку.

Не время было.

И не место.

Адмирал махнул рукой, что означало разрешение сесть, и весь зал, дружно выдохнув, опустился задами на скамейки. Выдыхали едва слышно, но если едва слышно выдохнут полторы тысячи глоток, слышно хорошо. Огоньки на свечах метнулись, бросив на обтянутые второсортным муслином стены причудливые горбато-рогатые тени.

– Господа воспитанники, – голос адмирала, чуть скрипучий, но ещё громкий, был достаточно хорошо слышен в каждом уголке зала, и после его первых слов воцарилась тишина. – Представляю вам нового офицера, который заменит в своей должности… эээ… покинувшего нас господина Овсова (по залу пронёсся едва слышный, но отчётливый смешок – причину, по которой Овсов покинул корпус, отлично знали все, даже в самой малышовой роте). Прошу вас, господин капитан-лейтенант.

«Тоже капле́й, значит», отметил про себя Грегори, разглядев, наконец, эполеты нового офицера.

Щегла.

Если его сын – «щеглёнок», стало быть, этот – Щегол.

– Le Balafre[1], – отчётливо выговорил рядом с Грегори литвин. Шепелёв в ответ только кивнул – он помнил, что такое же прозвище было у Алексея Орлова, фаворита Екатерины – за его чудовищный шрам по лицу. У этого шрам – аккуратный, тоненький, но, тем не менее, да – настоящий Le Balafre. Во всяком случае, это лучше, чем Щегол.

– Капитан-лейтенант Василий Иванович Крестовцев, – отрекомендовался офицер, разглядывая зал с лёгким вызовом, словно ждал каких-то выкриков, свиста или ещё чего-то подобного. Он, скорее всего, закончил корпус лет двадцать назад, и ещё помнил здешние порядки.

Но воспитанники молчали.

Дверь отворилась, Влас шагнул через порог и на мгновение замер. Около его койки торчала чья-то белобрысая макушка – кто-то сидел рядом с кроватью на корточках.

И по этой голове помор мгновенно догадался кто это.

Он воровато оглянулся через плечо, но рядом не было никого из друзей, значит, можно с нахалом разобраться без лишних глаз. Аккуратно притворил за собой дверь и стремительным прыжком оказался рядом с кроватью. Легонько стукнул по торчащей макушке согнутым пальцем. Сначала вообще хотел кокосу дать, но в последний миг передумал.

– Ой!

Венедикт, застигнутый врасплох, торопливо захлопнул крышку рундука, попытался толчком ноги загнать его под кровать, но у Власа за время учёбы в корпусе накопилось достаточно вещей, и рундук не сдвинулся с места, Иевлев только пальцы об рундук ушиб.

– Ч-чёрт! – Веничка распрямился и отскочил в сторону, глянул на кузена одновременно со страхом и с вызовом, словно чувствовал за спиной кого-то сильного, словно ощущал за собой какую-то правду.

Может быть, так оно и было.

Влас мягко, почти бесшумно обошёл кровать, сел на неё, закинув ногу на ногу, опёрся о покрывало кулаками. Глянул на кузена. Венедикт замялся, словно не знал с чего начать, снова выпрямился и глянул на помора всё с той же смесью вызова и вины во взгляде, но тут же, впрочем, отвёл глаза.

– Венедикт, ты чего? – спросил Влас тихо и отчаянно.

Кузен молчал, прикусив губу, глядел куда-то в сторону.

– Ты… – помор сглотнул. Слов не хватало, в горле стоял комок, щипало в глазах. – Ты чего у меня в рундуке искал-то?

Вопрос прозвучал глупо и беспомощно, Венедикт часто задышал, словно собираясь с силами.

– Веничка, ты… ты скажи уж что-нибудь, – всё так же беспомощно попросил Влас. – Мне ведь… не хочется нисколько думать, что ты фискал какой-нибудь…

Иевлев вскинул голову, глянул возмущённо.

– Вот-вот, – проговорил помор.

– Мне… – начал потомок шаутбенахта, сбился. Сглотнул, облизнул губы и продолжил. – Я… я всё объясню. Но только… только не здесь. Давай пойдём куда-нибудь, где никто нас не услышит и не увидит.

Влас несколько мгновений разглядывал кузена, потом понял – Венедикт вовсе не боится. Он просто не хочет, чтобы кто-то их слышал. И видел.

Почему – разберёмся.

– Ладно, – помор встал, тычком ноги всё-таки загнал под кровать рундук, сдержанно зашипел от боли в отбитой пятке. – Пошли в лодочный сарай.

В лодочном сарае было пустынно и тихо, в лучиках вечернего солнечного света, падающих сквозь щелястые стены и дырявую кровлю, невесомо плясали пылинки.

Влас постоял мгновений, прикидывая, где бы примоститься, потом уцепился за планшир баркаса, того самого, на котором днём ходили по Неве и в залив, рывком вскинул своё тело вверх, забрался в баркас и уселся на транец.

– Лезь сюда, – велел он сумрачно.

Душа выла и скулила, но выслушать Веничку стоило – в конце концов, он всё ж родственник, и как бы ещё обернулось дело с Аникеем и отцовой болезнью, кабы не помощь Иевлевых. Да и не верил Влас в то, что кузен взялся фискалить.

Венедикт торопливо и суетливо взобрался в баркас, едва не сорвавшись обратно, сел напротив помора – теперь их разделяла, словно стол, отполированная за годы и десятилетия мальчишескими задами, банка.

– Ну? – угрюмо спросил Влас. – Что искал-то?

– Я… – Веничка опять замолчал, словно подбирая слова и постепенно бледнея, потом решительно и быстро заговорил. – Я бы всё равно завтра к тебе с этим подошёл, мне только проверить нужно было…

– Много слов говоришь, – процедил помор, и кузен осёкся. – Лишних. Дело говори.

– Дело, – вздохнул Иевлев, на глазах сникая. – Ладно. Дело так дело.

Он сунул руку в карман, вытащил оттуда что-то и решительно положил перед Власом на банку. Хлобыстнул даже, словно в дурака играл, как азартные картёжники делают.

– Вот! – сказал он, почти выкрикнул. – Это сегодня у Грегори из кармана выпало, на баркасе. Я подобрал, пока Шарло не увидел… а то…

Он не договорил.

На банке лежала визитка.

– А вот это, – Венедикт сунул руку в другой карман и выложил рядом вторую визитку, точную копию первой, – я нашёл сегодня в книге у Глеба. Как закладка лежала. Ты скажи литвину… меня-то он не послушает, да вы и вовсе теперь со мной говорить побрезгуете… скажи, чтоб осторожнее был.

– У меня ты искал третью? – понял Влас.

– Да, – Венедикт опустил голову. – Я догадался и хотел убедиться. Проверить. Прости… я… я не собирался никому говорить. Правда. Я не фискал.

– Дурашка, – ласково выговорил Влас. Сунул руку в карман и выложил рядом с двумя визитками третью.

Прямоугольник два дюйма на четыре, плотный картон цвета слоновой кости, с благородным белым отливом, тонкое и прямое обрамление червонного золота, простая виньетка по углам, напоминающая чем-то домовую резьбу на наличниках и коньках русских изб. И надпись славянской вязью, как в церковных книгах: «Иван Осипов (Каин)».

[1] Le Balafre – рубцованный, шрамированный (франц.).