Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

Глава 5. Каинова игра

Стружка из-под ножа сыпалась мелкая, такую не то, что стружкой, опилками-то не назовёшь. Почти пыль.

Влас отложил нож, несколько мгновений разглядывал обточенную чурку. На «рыбий зуб» денег у кадета, разумеется, не было, и Влас упражнялся на дереве, точил ножом обломок плавника. Так было даже интереснее – можно было воображать, что когда-то это был кусок шпангоута или бушприта (впрочем, возможно, так оно и было).

В чурке проявились очертания зверя – ошкуй стоял на задних лапах, опираясь левой передней на обломок ледяной глыбы, а правую тянул к тому, кто на него смотрел.

Вернее, так должно было получиться.

Пока что ошкуя в чурке видел только Влас, да и то больше воображал его в уме, чем видел.

Помор вздохнул, сдул с чурки стружки и отставил её в сторону. Наука дедки Силантия у кадета не шла – для всего нужно время, и для того, чтобы в ремесле упражняться – тоже. А откуда у кадета время? Его время – книга да вощаная доска, весло да парус, шпага да паркетный шаг.

– Всё возишься? – спросил литвин, поигрывая серебряным брелком на цепочке. Он чуть кривил губы – по его мнению, Влас напрасно напрягал пальцы и глаза в пустопорожней возне с мужичьим ремеслом. Но Смолятина никто переубедить не мог.

Помор несколько раз сжал и разжал руку, разминая пальцы.

– Зря нос воротишь, – буркнул он, снова взяв нож и нацеливаясь его концом на чурку – вдруг ясно увиделось, какой должна быть протянутая передняя лапа и понятно, как её из дерева высвободить. – Такое точность зрения развивает, глазомер… в нашем морском деле это важно.

Глеб поморщился – постоянно помнилось, что особой радости от того, что он станет морским офицером (русским морским офицером!) литвин не испытывал.

– Я не про то, – процедил он. – Что, более важного дела не нашлось?

– Какого это – важного? – Влас на мгновение остановил движения ножа, перевёл взгляд на друзей. Невзорович стоял рядом, по-прежнему играя брелком, а Грегори примостился на табурете, причудливо закинув ногу на ногу, так, что щиколотка правой ноги, нелепо оттопырив в сторону колено, лежала на колене левой, и покачивал носком начищенного штиблета. Лицо Шепелёва было полностью отсутствующим, его словно бы не было здесь, в спальне, мысленно он плыл в южных полярных широтах на шлюпе «Восток» вместе с Беллинсгаузеном, книга которого лежала в изголовье шепелёвской кровати, заложенная согнутым пополам листочком пожелтелой бумаги. Но оба, и литвин, и помор, знали, что Грегори прекрасно их слышит.

Ответить Глеб не успел, вместо него подал голос непонятно как оказавшийся поблизости Сандро.

– Поведения Овсова, например, – сказал он негромко, покосившись в сторону двери. Влас поморщился и снова перевёл взгляд на чурку. Но ощущение понимания, как надо резать, чтобы из дерева появилась медвежья лапа, уже ушло.

Бесследно.

Помор шёпотом чертыхнулся, бросил на стол и нож, и обточенную чурку.

– Что про него говорить? – пожал он плечами. – Овсов как Овсов. Выпил лишнего, с кем не бывает.

– И позволил себе лишнего, – вдруг разомкнул губы отсутствующий вроде бы Грегори. Остальные от неожиданности вздрогнули, глянули на него, но Шепелёв уже опять смотрел куда-то в пространство.

– Слишком лишнего, – сказал фон Зарриц поблёскивая стёклами пенсне. – Неплохо было б, чтоб его кто-то как-то наказал…

Все обернулись к нему, и Лёве смолк, сжал губы. Внезапно оказалось, что незначительный вроде бы разговор слушают все – и новые, и прежние. Рыжие близнецы Данилевские весело переглянулись, а Веничка-Венедикт недоверчиво и даже чуть боязливо покосился в сторону двери.

Дубовая резная дверь плавно затворилась за спиной, и почти тут же над головой едва слышно звякнул колокольчик. В полутёмном салоне мастерской ничто не колыхнулось, только где-то в глубине раздались шаркающие шаги. Негромкие, словно шелест материи – казалось, что шелестит чья-то одежда, а не идёт человек.

В мастерской сладко и удушливо пахло растопленным воском, ваксой и горелой дратвой, вощёной кожей – с чего бы и витать таким запахам в мастерской гравёра? Поневоле заподозришь, что хозяин, помимо безобидной гравировки, промышляет ещё и чем-то запрещённым.

Может быть, так оно и есть, кадет. Вот только твоё ли это дело?

В углу, около самого окна (тусклый свет пробивается сквозь полуопущенную портьеру и падает широким белёсым полотнищем на плотно пригнанные друг к другу густо проолифленные доски пола) – высокий пюпитр с крутящимся табуретом, словно в американском баре, над пюпитром в простенке – бра под бумажным абажуром. Неяркий жёлтый свет кругом падает на поверхность пюпитра. Вот оно, рабочее место гравера.

Качнулась тяжёлая бархатная портьера в глубине мастерской и между двумя шкафами, уставленными папками толстого картона, возник (именно возник, другого слова не подберёшь!) невысокий щуплый человек в серой суконной поддёвке. Тонкий, чуть крючковатый нос, смугловатая морщинистая кожа, косматые брови над глубоко запавшим переносьем, длинные полуседые волосы в пробор, холодные голубые глаза. Длинные окуляры сдвинуты на лоб и торчат вперёд словно два сломанных рога, непонятно на чём и держатся, в линзах чуть поблёскивают свечные огоньки в шандалах.

– Кхм… – чуть кашлянул мастер, приподняв бровь. Должно быть, он ожидал увидеть какого-нибудь солидного господина, который пришёл заказывать гравировку семейного портрета. Или, наоборот, какого-нибудь мастера ночных дел, который пришёл что-нибудь заказывать по второй специальности гравера, той, из-за которой в мастерской стоит такой запах. Не ждал увидеть мальчишку. – Господину… ээээ… кадету что-нибудь угодно?

– Мне… – лёгкий страх вдруг встал за спиной, заглянул через плечо прямо в смятый в руке клочок бумаги. – Мне нужны визитные карточки.

– Замечательно! – мастер оживился, суетливым жестом поправил на лбу окуляры, пытливо посмотрел на мальчишку. – Сколько экземпляров визитных карточек хочет заказать господин кадет?

– Мммм… – вопрос был неожиданным, заранее не продуманным. – Думаю… десяток для начала.

– Отлично, – кивнул гравёр. – Господин кадет определился с типом бумаги или мы будем её смотреть?

– Будем смотреть, – а вот серьёзности в голос надо бы побольше, а то мастер смотрит с какой-то насмешкой.

Обтянутый плотным чуть запылённым тёмно-зелёным сукном (словно стол в бильярдной!) небольшой альбом. В альбоме ничего – только листы картона разного цвета и разной плотности, обрамлённые позолоченным и посеребрённым тиснением, переплетёнными на углах причудливыми виньетками и надписями с разными начертаниями шрифта.

– Вот эта, пожалуй, – плотный картон цвета слоновой кости, с благородным белым отливом, тонкое и прямое обрамление червонного золота, простая виньетка по углам, напоминающая чем-то домовую резьбу на наличниках и коньках русских изб. – Надпись славянской вязью.

– О! – только и выговорил мастер, становясь ещё серьёзнее – легкомысленное отношение к малолетнему заказчику улетучивалось на глазах. Похоже было на то, что кадету визитки нужны для какого-то серьёзного дела. Погоди-ка, сейчас я тебя удивлю. – Что именно следует написать на карточках?

Услыхав ответ, мастер чуть не уронил со лба окуляры. Ну как чуть не уронил… уронил. Поймал над самым столом, выказав удивительную ловкость для его возраста и телосложения. Что было б с ценным инструментом, упади он на стол или, паче ожидания, на пол, лучше было не думать.

– Шутить изволите, господин кадет? – осведомился он с лёгким возмущением.

– Отнюдь, – холодка в голос побольше, пусть самый великосветский лев позавидует. И нос задрать повыше. – Ни единой мысли не было.

– Да господь с вами, господин кадет, – мастер развёл руками и выпрямился над альбомом. – Да кто ж такие вещи на визитных карточках пишет? Да и для чего ж?

– А шутки как же? – а вот теперь и подмигнуть можно. – Розыгрыши?

Мастер задумался, озадаченно пожевал морщинистыми губами. Идея о розыгрыше, против возможного ожидания, вовсе не показалась ему странной или неправдоподобной – кадеты не бывают простолюдинами, как бы они не выглядели, а господа дворяне обожали различные чудачества или розыгрыши. Так что вполне возможно, почему же нет…

– Шуутки, – протянул он, наконец, несколько разочарованно. Видно было, что необычный клиент сильно потерял в его глазах и, вместе с тем сильно его заинтересовал. А вот это не есть хорошо, господин кадет. Можно даже сказать, плохо. – Ну хорошо, господин кадет. Я возьму ваш заказ… и даже обещаю молчать о нём, если меня станут спрашивать… – увидев чуть закушенную губу заказчика, он поспешил объяснить. – Видите ли, я один из лучших мастеров Санкт-Петербурга, мою руку могут легко узнать… и тогда наверняка придут ко мне с вопросами. Особенно если розыгрыш ваш окажется… эээ… недостаточно безобидным… а сердце мне подсказывает отчего-то, что это так и есть. Не так ли?

Молчание стало чуть сконфуженным.

– В конце концов, это не моё дело, – хмыкнул гравер, не дождавшись ответа. – Если господин кадет готов заплатить за эти визитки полтора рубля…

Разумеется, цена была чуть высоковата. Раза этак в полтора.

– Готов.

Офицеры и учителя корпуса столовались отдельно от кадет – кто за общим табльдотом, кто вообще предпочитал обедать в кофейнях и ресторанах. Впрочем, таких было немного – жалованье флотского офицера, тем более, на должности учителя Морского корпуса, не позволяло столь расточительные траты, а богатые хозяева больших поместий на флот шли редко. Был и ещё одна категория, из совсем уже безденежных – эти кормились по большей части у своих квартирных хозяев, доплачивая им за это полтину в неделю.

Овсов, хоть и был племянником адмирала Карцова, к богачам не принадлежал. Но и у квартирного хозяина кормиться не желал.

Офицерский табльдот – длинный стол, высокие стулья с причудливо выгнутыми спинками. Небольшой зал с аккуратно побелёнными стенами со строгой росписью по белилам. Бесшумно скользящий между столами вестовой, потрескивая, горят в шандалах свечи, позвякивают столовые приборы, высятся вдоль края стола ровным рядом куверты.

За столом, как правило, царило молчание, и только к десерту офицеры начинали разговаривать и шутить, чему немало способствовала неизменная бутылка хереса на четырёх человек.

На десерт сегодня были хрустящие бисквиты и кофе – корица и апельсиновая цедра тонко припорошили свежесваренную робусту.

Овсов за обедом старался не замечать того, что большинство офицеров (даже добрейший князь Ширинский-Шихматов! – да-да, его светлость тоже обедал за общим табльдотом! – странный человек, уж Овсов бы на его месте точно поехал бы куда-нибудь к Вольфу и Беранже), явно тяготясь его обществом, отводят глаза в сторону. Ни к чему замечать такое. Откинувшись на спинку стула, он осторожно откусил бисквит, прожевал его и сделал большой глоток кофе.

Робусту Овсов любил.

В следующий миг старший лейтенант поперхнулся и вытаращил глаза, изо всех сил пытаясь не выплюнуть кофе на белоснежную скатерть – всё-таки, несмотря на всю свою хамоватость, он оставался офицером, и не просто офицером, а офицером флота, и допустить подобный афронт было выше его сил. Вместе с тем, и проглотить кофе он был не в силах. Как и держать его во рту – кофе обжигал.

Наконец, Овсов через силу сумел-таки под удивлёнными и недоумевающими взглядами остальных офицеров сделать глоток и поставить чашку на блюдце, умудрившись даже не расплескать при этом кофе на скатерть. И тут же крикнул, хватая воздух обожжённым ртом:

– Митрофан! Поди сюда, скот!

Ширинский-Шихматов чуть поморщился, как всегда, когда слышал от кого-нибудь (неважно, от кадета, гардемарина или офицера) грубость или пошлость. Но разъярённый Овсов выражением лица князя, разумеется, пренебрёг. Не до того было.

Вестовой, старослужащий матрос вроде Михея, отставленный от действительной службы за общей слабостью и неспособностью лазить по вантам, вытянулся перед вскочившим со стула Овсовым, бледный от предощущения наказания, хотя по его лицу было видно, что он понятия не имеет о том, что случилось. Так сказать, ни в зуб ногой.

– Что случилось, Пётр Николаевич? – чуть усталым и одновременно холодным голосом спросил князь, отставляя опустевшую чашку. Остальные офицеры смотрели на старшего лейтенанта и вестового кто с любопытством, а кто и с плохо скрытым злорадством. Племянник отставного директора надоел в кают-компании (так офицеры корпуса по флотской традиции именовали своё общество и свой обеденный зал) всем.

– Как что?! – воскликнул Овсов, потрясая кулаками. – Да этот кофе пить невозможно! Я поражаюсь, господа, как вы этого не заметили!

– Хм… – с тщательно скрытой, но вместе с тем отлично заметной (уж Овсов-то заметил!) усмешкой сказал Ширинский-Шихматов, снова заглянув в свою пустую чашку с горкой кофейной гущи на дне и коричневыми разводами по стенкам. – Я собственно, ничего не заметил. Кофе очень неплох…

– Очень неплох?! – выкрикнул старший лейтенант. – Сергей Александрович, да ведь в нём, небось, по полфунта соли и перцу кайенского на чашку! Пить невозможно!

По кают-компании пронеслось негромкое хмыканье, которое разозлило Овсова ещё сильнее.

– Уверяю вас, Пётр Николаевич, ничего подобного я не ощутил, – как можно более светским тоном сказал князь. Дружный гул голосов показал, что и у остальных офицеров кофе был без всяких экзотических добавок.

– Ах так?! – прошипел Овсов в бешенстве. – Тогда тем хуже господа, тем хуже! Значит, этот скот не допустил ошибку, а сознательно испортил мне обед! Умышленно!

В следующий миг старший лейтенант наверняка ударил бы вестового, он уже и кулак сжал, и примерился к лицу бледного матроса (у Митрофана вся кровь от лица отхлынула, но он даже рта не раскрыл, чтобы оправдаться – понимал, должно быть, что бесполезно). Но как раз вовремя раздался сильный стук в дверь.

Князь Ширинский оказался у двери первым. Он не стал даже её отворять, не было смысла – все офицеры отлично слышали в коридоре стремительный шорох убегающих ног. Но Сергей Александрович быстро наклонился и выпрямился, держа в руках два клочка бумаги.

– Погодите, Пётр Николаевич, – остановил он взбешённого Овсова. – Кажется, Митрофан не виноват. Похоже, у нас завёлся робингуд…

– Кто? – переспросил Овсов, тяжело дыша. Но в следующий миг слова Ширинского-Шихматова стали понятны всем. Робингудами в корпусе называли тайных мстителей из числа кадет или гардемарин, ведущих войну с офицерами и учителями.

– Рецепт кофе для гневного офицера, – нараспев прочёл князь, с плохо скрытой улыбкой разглядывая первый клочок бумаги. – На полфунта кофе добавить фунт соли и фунт перца, хорошо перемолоть и сварить.

– Что на второй бумажке? – чужим голосом спросил Овсов.

– Это визитка, господа, – капитан-лейтенант бросил бумажку на стол.

Прямоугольник два дюйма на четыре. Плотный картон цвета слоновой кости, с благородным белым отливом, тонкое и прямое обрамление червонного золота, простая виньетка по углам, напоминающая чем-то домовую резьбу на наличниках и коньках русских изб. И надпись славянской вязью, как в церковных книгах: «Иван Осипов (Каин)».

– Что ещё за Каин? – по-прежнему не узнавая своего голоса, тупо спросил Овсов.

– Известный московский грабитель прошлого века, – пояснил Ширинский-Шихматов чуть брезгливо. – Иван Осипов по прозвищу Ванька Каин. Неужели не слыхали? Вот он, должно быть, и подменил ваш кофе на тот, что сварен по рецепту.

– Ей-богу, ваше благородие, – пролепетал вестовой помертвелыми губами. – Всего на миг и отлучился из камбуза… живот крутит весь день, простите за просторечие…

– Живот?.. – с ненавистью процедил Овсов, смерил матроса взглядом и хлобыстнул-таки его по зубам. Брызнула кровь, Митрофан покачнулся, но на ногах устоял – запал капле́я прошёл, и ударил он несильно. Губы разбить да нос расквасить хватило, а с ног сбить или зубы выбить – нет.

Овсов ворвался в спальню перед самым отбоем.

– На построение!

– Есть на построение! – гаркнул в ответ Грегори, нарочито выпучив глаза от усердия – он в этот день был дневальным по спальне.

Пыхая гневом, капитан-лейтенант прошёлся вдоль строя, чуть помахивая стэком и разглядывая мальчишеские лица – равнодушные, недоумевающие, некоторые хитрые. А некоторые, пожалуй, и сочувственные.

А может быть и показалось.

Овсов на очередном повороте хлопнул стэком по голенищу (а шпоры – трень-брень, трик-трак!) и ткнул им в грудь Грегори.

– Ты!

– Кадет Шепелёв, ваше благородие! – выпятив грудь и вытянувшись, отрапортовал Грегори. «Сскотина! – мелькнуло в уме. – Князь Шихматов в любой неприятности к любому кадету всегда на «вы»!»

– Твоих рук дело? – голосом Овсова можно было заморозить Неву. – Вашей троицы?!

– Не могу понять, ваше благородие!

– Чего ты не можешь понять, кадет?

– Не могу понять, ваше благородие, что вы имеете в виду! – отчеканил Шепелёв.

– Вот это я имею в виду! – старший лейтенант швырнул на стол небольшой прямоугольник, два дюйма на четыре размером. Плотный картон цвета слоновой кости, с благородным белым отливом, тонкое и прямое обрамление червонного золота, простая виньетка по углам, напоминающая чем-то домовую резьбу на наличниках и коньках русских изб. И надпись славянской вязью, как в церковных книгах: «Иван Осипов (Каин)».

Визитка.

Кадеты переглядывались, кто-то понимающе ухмылялся, кто-то непонимающе кривил бровь, кто-то спокойно пожимал плечами.

– Опять не можешь понять? – вкрадчиво и злобно спросил Овсов.

– Никак нет, ваше благородие! – отчеканил Грегори звонко, изо всех сил стараясь сохранять каменное лицо, хотя больше всего на свете ему хотелось хохотать в голос. О том, что старшему лейтенанту кто-то за обедом от души сыпанул в кофе соли и перцу, кадеты уже знали.

– Врёшь, – процедил Овсов, склоняясь к мальчишке. Грегори явственно увидел прямо перед собой пористый угреватый нос офицера с широкими ноздрями и вдруг испытал острое, почти непреодолимое желание укусить Овсова за кончик этого утиного носа.

Этого ещё не хватало.

Он сжал зубы и постарался остаться невозмутимым.

Непонятно, чем закончилась бы эта сцена, если бы в этот миг не скрипнула дверь, и на пороге не возник князь Ширинский. При виде его Овсов как-то сразу сник, словно из него выпустили часть воздуха, и вместе с ним частично улетучилась спесь. Невозмутимо оглядев комнату, Сергей Александрович негромко осведомился:

– Что-то случилось, Пётр Николаевич?

– Провожу воспитательную беседу, Сергей Александрович, – выговорил Овсов. Зыркнул взглядом на мальчишек и рявкнул. – Разойдись!

– Чего это Овсов одичал? – непонимающе спросил Сандро, разглядывая визитку, забытую старшим лейтенантом – держал её двумя пальцами, указательным и средним, поворачивал так и сяк. – Его что, бешеная колюшка покусала? Или мухоморов нажрался?

– Ты не слышал, что ли, вестовой Митрофан рассказывал, как Овсову кто-то соли да перцу в кофе насыпал? – насмешливо бросил Грегори, не дождавшись, чтобы Сандро ответил кто-то другой. Он отбросил с постели одеяло и принялся расстёгивать сюртук.

– А визитка тут при чём? – не понял Поццо-ди-Борго, сунув её в огонёк свечи. Глеб одобрительно кивнул – так лучше. Забыл её Овсов нарочно или случайно, а только найдут её тут – скандал будет точно. – Иван Осипов какой-то, да ещё и Каин.

– Ванька Каин – знаменитый московский вор, – пояснил Жорж Данилевский. – Легенда прошлого века. Сто лет назад жил. Неуловимый и двуличный. Даже и книга про него есть.

– Вам, москвичам, виднее, – уколол Жоржа Веничка Иевлев, стягивая с ног штиблеты. Потомок капитан-командора за последнее время сильно изменился, стал смелее и даже как-то ехиднее.

– Не без того, – невозмутимо согласился за опешившего Жоржа Егор.

– Вроде Робин Гуда, что ли? – спросил Сандро.

– Ну… вроде того, – замялся Жорж, чуть краснея. Признаваться, что Ванька Каин обычный вор, ему не хотелось. – Он ещё песни сочинял… разные. Воровские. В народе любят…

– У нас в Малороссии тоже был такой, – сказал вдруг Валерка Хандыкин. – Семён Гаркуша. Разбойник-легенда. Неуловимый. Тоже мастак на всякие выдумки.

– Да везде, наверное, были такие, – равнодушно пожал плечами Глеб, забираясь под одеяло. – Французский Картуш тот же…

Ходок помедлил мгновение и вдруг, кивнув, нараспев проговорил:

Патрет був француза Картуша,

Против його стояв Гаркуша,

А Ванька-каїн впереді.[1]

– Как-как? – протянул весело Лёве. – Что это ты такое сейчас процитировал?

– Поэма такая весёлая, – пояснил Валерка, весело блестя глазами. – Земляк мой сочинил, с-под монумента…

– Какого ещё монумента? – удивлённо поднял брови Влас. – Того, на Сенатской?...

– Да нет, это у нас так говорят про нас, полтавчан… – Ходок весело фыркнул.

– Погодите, я не понял, – помотал головой Поццо-ди-Борго. – Он же умер, тот Каин! Сто лет назад, говорите…

– Сандро, ну никто ж не говорит, что соли в кофе Овсову насыпал сам Ванька Каин, – под общий смех пояснил Влас. – Понятно, что это кто-то из нас, кадет. Или гардемарин. Просто визитку такую сделали и подкинули. Игра такая…

В его голосе проскользнуло что-то странное, словно он что-то знал.

– Игра, – пробормотал Сандро. – Будет нам такая игра, что мало не покажется…

– Поглядим, – сказал кто-то. Грегори не понял, кто именно.

Вечером, в наползающих сумерках, вестовой Митрофан тяжело притворил за собой дверь – в его маленькой каморке и вовсе было полутемно, хоть за окнами и наваливалась питерская белая ночь.

Разбитые кулаком капитан-лейтенанта губы болели, хоть уже и не кровоточили.

Вестовой шагнул к своей самодельной кровати, прикрытой рядном, и вдруг замер. На грубо отёсанных досках стола лежала визитка.

Два дюйма на четыре размером. Плотный картон цвета слоновой кости, с благородным белым отливом, тонкое и прямое обрамление червонного золота, простая виньетка по углам, напоминающая чем-то домовую резьбу на наличниках и коньках русских изб. И надпись славянской вязью, как в церковных книгах: «Иван Осипов (Каин)».

И серебряный рубль рядом.

Митрофан несколько мгновений разглядывал визитку и монету, потом вдруг весело усмехнулся.

Капитан-лейтенант Овсов жил во флигеле в саду около корпуса, на втором этаже. Небольшое кирпичное строение под двускатной черепичной кровлей, высокие арочные окна, суставчатые и коленчатые водосточные трубы, слуховые окна, ажурная ковань балконных перил и кровельных оградок – излюбленный Петром Великим старый голландский стиль. Кроме Овсова, во флигеле жили ещё два холостых офицера и многодетная семья учителя математики. Офицеры, как и Овсов, занимали апартаменты в четыре комнаты, и такие же – семья учителя и хозяин флигеля. Холостые офицеры жили в одной квартире, ночуя в разных комнатах и встречаясь только за завтраком в общей гостиной, Овсову же приходилось оплачивать целую квартиру – жить с ним вместе никто не захотел. Да он и сам особо не горел желанием каждый день видеть в одной с собой квартире кого-то постороннего. К тому же в одной из комнат он оборудовал простенькую мастерскую, в которой с упоением предавался недавно обнаружившемуся педантичному увлечению, гравировал по меди – посторонние тут и вовсе лишними будут. Платить за четыре комнаты, да ещё и за офицерский табльдот выходило дороговато, но Овсов любил жить на широкую ногу, рассчитывая на двойное наследство – от матушки да от дядюшки адмирала, который, хоть и недолюбливал племянника, а только куда ему деваться-то? Другой родни у Карцова нет!

Утро наступало серое и хмурое – для питерского февраля совсем не редкость, тут такое бывает постоянно. Овсов проснулся, заслышав рокот барабана во дворе корпуса – в отворённую форточку было слышно хорошо. Форточку старший лейтенант закрывал только в самый сильный мороз – не любил духоты, а то, что комнаты выстывали, так не беда – хозяин протопит, на то ему и оплата идёт от Овсова и его соседей, чтоб дрова или уголь покупать.

Утренний туалет офицера занимает немного времени – умыться у рукомоя в углу да натянуть мундир. Денщиков Овсов не держал – ещё и корми этого бездельника, предпочитая мелкие заботы о себе, любимом, выполнять самому, а крупные опять же взваливать на хозяина флигеля. Пока дядя-адмирал был директором корпуса, спорить с Овсовым хозяин флигеля не отваживался (сам живёт в корпусном саду, так и попробуй-ка тут поспорь!), но в последнее время, почуяв, что положение изменилось, стал ощутимо часто поварчивать. Но в открытую возвышать голос пока что не решался.

Завтракал старший лейтенант Овсов за открытым столом у хозяина флигеля. Кофе да хлеб, сыр да колбаса, марципаны да печенье.

При воспоминании о кофе утреннее настроение у Овсова заметно испортилось, и он, натягивая панталоны, мундир и сапоги, неволей задумался о том, кто же мог подстроить вчерашнюю пакость с солью и перцем.

Кто ж тот Ванька Каин?

Сердце отчего-то упорно подсказывало ему, что это кто-то из тех троих – Смолятин, брат смутьяна, вчерашний простолюдин, Невзорович, ляшская морда, и Шепелёв. Этот – особенно, его лицо почему-то постоянно вызывало у Овсова прямо-таки настоящую изжогу и желание сечь, сечь и сечь без пощады, чтоб кровь сквозь сукно брызгала струйками. Собственноручно.

А ещё сердце подсказывало ему, что вчерашним приключением с кофе дело не закончится.

Дверь в комнаты Овсова отворялась внутрь.

Первое, что ему бросилось в глаза в тускло освещённом коридоре – картина, талантливо и от души нарисованная на приколотом напротив двери к обтянутой дешёвой тканью стене большому листу плотной бумаги.

Человек с тщедушным тельцем, в мундире с эполетами в два плеча размером каждый, в огромных сапогах с длиннющими шпорами, в громоздкой треуголке, под которой терялась носатая голова, восседал верхом на громадной щетинистой (щетина на хребте переходила в длинные космы) свинье с торчащими из пасти клыками, которым, пожалуй, позавидовал бы и иной морж, а то и слон. Всадник размахивал кнутом, сжимая его рукой в рукавице, из которой торчали длинные шипы, а с бока его свисала длиннющая сабля, которая волоклась следом за свиньёй – видно было, как животине тяжело тащить эту саблю и вовсе не тяжело нести на спине всадника.

Чуть выше рисунка стену украшала надпись:

Возьму в ежовы рукавицы! –

Сказал сурово офицер.

Но лоб его о половицы

Расшибся всем другим в пример.

А рядом с эпиграммой, приколотая булавкой, висела визитка. Та самая. Прямоугольник два дюйма на четыре, плотный картон цвета слоновой кости, с благородным белым отливом, тонкое и прямое обрамление червонного золота, простая виньетка по углам, напоминающая чем-то домовую резьбу на наличниках и коньках русских изб. И надпись славянской вязью, как в церковных книгах: «Иван Осипов (Каин)».

Овсову кровь бросилась в лицо, он рванулся в коридор, словно ожидал, будто художник стоит где-то за углом – схватить за шкирку, оттащить в людскую и потребовать, чтоб высекли, немедленно, в его присутствии. Или, в самом деле, высечь самому!

И, зацепившись за что-то ногой, с грохотом рухнул на пол. Прямо в заботливо поставленное перед дверью огромное корыто для стирки белья, наполненное водой.

Спасибо хоть, что водой.

Сдавленно матерясь сквозь зубы, Овсов сел в корыте, обернулся, пытаясь разглядеть, обо что это он споткнулся. Поперёк дверного проёма чуть выше щиколоток была натянута верёвка.

Ванька Каин нанёс новый удар.

Овсов появился в обеденном зале позже остальных офицеров, и Глеб, завидев его, тут же насмешливо хмыкнул.

– Ты чего? – непонимающе спросил Лёве. Мекленбуржец в последние три месяца неизменно садился за завтраком, обедом и ужином рядом с литвином и выспрашивал его то об одном, то о другом обычае Западной Руси.

– Ничего, – невинным голосом ответил Невзорович, но тут же, не удержавшись, пояснил. – На одежду его глянь.

Мундир Овсова и вправду выглядел не особо презентабельно – видно было, что его сначала от души намочили, а потом так же старательно выжали, а вот утюгом сушили небрежно, как в народе иногда говорят «на «отвяжись» (а чаще выражаются гораздо грубее).

Должно быть, хмыкнул литвин слишком громко, или просто Овсов оказался слишком внимательным, но это хмыканье пронеслось над всеми столами, и капитан-лейтенант дёрнулся, словно его ударили, и обвёл бешеным взглядом обеденный зал (кадеты торопливо опустили головы к кувертам).

– Чего это он? – едва слышно спросил Лёве.

– Ванька Каин, должно быть, опять напроказил, – пожал плечами Глеб. – Опять орать будет и хлыстом махать.

За их спинами вдруг кто-то очень негромко и так же отчётливо сказал:

– Ничего, ещё не вечер.

– Но послушайте, Пётр Николаевич, – терпеливо повторил Овсову директор корпуса. – Ведь у вас нет никаких формальных предлогов для того, чтобы наказать этих мальчишек.

– То есть как это нет?! – Овсов, забывшись, ударил кулаком по перилам лестницы.

Директор и капитан-лейтенант спускались по главной лестнице корпуса – адмирал Рожнов спешил по срочному вызову в морское министерство, и Овсов перехватил его уже на лестнице, когда директор спускался к крыльцу, около которого его ждал заложенный экипаж.

Рожнов остановился и пристально глянул на старшего лейтенанта.

– Порой мне кажется, Пётр Николаевич, – сказал он с расстановкой, – что вы всё ещё считаете, будто корпусом управляет ваш дядя, который закрывал глаза на все ваши безобразия. Напоминаю вам, что это не так. И вы – не мой племянник.

– Простите, ваше высокопревосходительство, – опомнился Овсов. – Но…

– Но наказывать этих мальчишек решительно не за что, – прервал его адмирал. – У вас нет ни единого доказательства того, что все эти каверзы выдуманы и приведены в исполнение именно ими, не так ли?

– Так, – признал Овсов упавшим голосом. – Но я чувствую, я знаю…

– Вот когда сможете доказать свои предчувствия, тогда и поговорим, – опять прервал Пётр Михайлович. – А сейчас прошу меня простить, меня ждут. Честь имею!

Он прикоснулся кончиками пальцев сжатой в кулаке перчатки к углу бикорна и вышел за дверь – только взметнулся плащ. Овсов остался стоять в обширном холле, покусывая ус с бессильной досады.

Он не заметил, как матрос Митрофан от гардеробной стойки (сегодня была его очередь нести вахту в гардеробе для гостей) мигнул неприметному человечку в углу холла и кивнул на Овсова. Через мгновение неприметный человечек – серый сюртук, серые панталоны, коротко стриженные волосы с едва заметной проседью, сморщенное потемнелое лицо – не поймёшь толком ни возраста, ни сословия, ни чина, понятно только, что статский и что не богат.

– Прошу меня простить… – проговорил он неуверенно.

– Что, простите? – вздрогнув, обернулся к нему капле́й.

– Господин капитан-лейтенант Овсов? – всё так же неуверенно спросил человечек. – Пётр Николаевич?

– Точно так… – несколько растерянно ответил Овсов, стараясь припомнить, знает ли он этого человека или нет. – С кем имею честь?

– Василий Никитич Никифоров, – представился незаметный. – Я прослышал, что вы задёшево продаёте редкую коллекцию китайских мраморных яиц с эротической росписью на скорлупе…

– Чего? – вытаращил глаза Овсов. – Какую ещё коллекцию? О чём вы?

– О коллекции мраморных яиц… понимаете, с эротической росписью… это такая редкость…

– Подите от меня к чёрту! – грубо оборвал его Овсов. – Что за вздор? Нет у меня никакой коллекции!

Он торопливо прошагал через холл, мучительно размышляя, а не сказаться ли ему ради такого случая больным и не пренебречь ли службой. Видеть никого из кадет или гардемарин не хотелось, казалось, что каждый сейчас у него за спиной ехидно хихикает.

Вполне возможно, что так оно и было.

За спиной хлопнула, затворяясь, дверь, отсекая его от растерянного неприметного человечка и насмешливо лыбящегося в спину капитан-лейтенанту Митрофана. На широком гранитном крыльце Овсов остановился перевести дух. Февральский воздух уже ощутимо дышал сыростью, которой особенно тянуло с Невы, где на льду проступили длинный промоины.

И почти тут же его окликнули.

– Господин Овсов? Пётр Николаевич?! – дословно повторил слова неприметного пёстро одетый чернявый человек. Широкая, чёрная, как смоль, борода; такие же усы подковкой, старательно подбритые на польский манер; широкополая шляпа; алая рубаха, шитая золотом по рукавам и вороту; чёрный кожаный жилет и серые суконные шаровары с золотой вышивкой по шву; широкий кожаный пояс, тоже густо шитый золотом; красные сапоги русской юфти, полушубок нараспашку. Весь красно-чёрно-золотой. Татарин? Турок? Индус? Персиянин? Чёрт поймёт. Говорил золото-красно-чёрный по-русски с ощутимым акцентом, но слова выговаривал хорошо, чисто.

– Точно так, – повторил капитан-лейтенант те же слова, что неприметному, чьё имя он уже благополучно забыл. – С кем имею честь? Чем обязан?

И вздрогнул от странного предчувствия.

– До меня дошли известия, – начал чёрно-красно-золотой, и Овсов ужаснулся тому, что должно было последовать дальше. На душе его стремительно нарастало ощущение, что он уже не в корпусе находится, а в каком-то петербургском филиале знаменитого Бедлама, дома для скорбных умом. – Вы дали объявление в газету, что у вас свободны три комнаты, в которых вы согласны приютить на время наш табор. Безвозмездно, но с условием, что мы будем задаром петь и плясать по ночам для вас и ваших гостей…

Овсов представил тому, как отреагируют на подобное соседи по флигелю. Положим, одинокие офицеры, может быть, даже и обрадуются. Первоначально. Но вот многодетная семья учителя и добропорядочный хозяин мингер Клаус…

– Я не понимаю, – начал он, и поразился слабости своего голоса. Казалось, ещё немного, и он сам поверит в то, что действительно дал подобное объявление в газету. – Я не понимаю, сегодня в жёлтом доме что, всех умалишённых повыпускали? В какую ещё газету?! Какое объявление?!

Он едва не сорвался в крик – высокий, с провизгом.

– Да вот же, – ничуть не смутившись, красно-чёрно-золотой протянул офицеру сложенную в несколько раз газету. Объявление само бросилось в глаза. Обращаться по заселению табора предлагалось к капитан-лейтенанту Овсову, Василию Николаевичу либо в первой половине дня в корпусе, либо во второй половине дня и особенно поздно вечером, во флигеле в саду корпуса. И главное – подпись: «Jean Osipoff».

Овсова шатнуло.

Он швырнул газету чёрно-красно-золотому в лицо. Тот, видимо, что-то понял и попятился от крыльца прочь, глухо бормоча под нос извинения. А Овсов крупно зашагал в сторону флигеля – всякое желание находиться сегодня в корпусе у него пропало окончательно.

Скажусь больным, – решил он.

Другое дело, дозволь ему адмирал наказать чрезмерно много о себе возомнивших мальчишек.

Но адмирал не позволил.

У самого крыльца флигеля его окликнули.

– Мингер Пётр Николаевич! – хозяин флигеля говорил по-русски очень хорошо, он жил в Петербурге уже не меньше четверти века, а за такой срок и обезьяна говорить без акцента выучится. Если, конечно, захочет. Голландец стоял на садовой дорожке, рзглядывая посерелый снег изрядно осевших сугробов. – Мингер Пётр Николаевич, я не понимаю…

– Чего вы не понимаете, господин Клаус? – задержался на крыльце Овсов. Квартирную плату он вносил всегда вовремя, и никаких вопросов, кроме, может быть, мелких бытовых, у Клауса к нему быть не должно.

– Мингер Пётр Николевич, вы решили меня разорить? – голландец щурился, разглядывая офицера с нехорошим интересом. – Мне сказали, что вы собираетесь приютить в снимаемых вами комнатах целый цыганский табор. Боюсь, что мне придётся просить ваших объяснений…

– Это ошибка, мингер Клаус, – ответил Овсов, с трудом сдержавшись, чтобы не заорать на голландца в голос. – Это чья-то глупая шутка, и, клянусь богом, мне за эту шутку кое-кто дорого заплатит.

Не слушая дальнейших слов хозяина, он нырнул в сени и прошагал по коридору.

В коридоре было полутемно. Рисунка на стене уже не было, капле́й сам лично отцепил его от шёлковых обоев, стараясь, чтобы не увидели соседи-офицеры – увидят, так, пожалуй, позору не оберешься, и только потом позвал хозяина, чтобы его слуги помогли ему привести в порядок панталоны и мундир.

Слуги, как водится, оказались ленивыми неумехами, из-за чего старший лейтенант в очередной раз повздорил с хозяином. Начало казаться, что скоро придётся подыскивать себе новую квартиру.

«А то и новое место службы», – подумалось вдруг.

Овсов выругался и привычно сунул ключ в замочную скважину, одновременно налегая на дверь плечом. Один оборот – и он внутри.

Ключ в скважину не шёл.

Такое бывало и раньше, и Овсов сначала не особенно обеспокоился – не попал, бывает.

Но и вторая попытка оказалась неудачной, и третья.

Скважины просто не было.

Сдавленно шипя сквозь зубы ругательства, старший лейтенант сунул ключ в карман, вытащил огниво и высек огонь.

Раз, и два, и три. Пригляделся.

В тусклом свете разлетающихся от огнива искр стало видно, скважина залита чем-то, напоминающим смолу – янтарно-белёсая масса вытягивалась из отверстия и длинным потёком сползала по двери до самого пола.

От души лили, не жалея.

Изнутри лили, – понял Овсов в следующий миг. – Прямо в замо́к.

Он прикоснулся к потёку.

Застыло.

И давно застыло. Твёрдо, как камень.

Ещё утром вливали, небось.

Больше всего это походило на смесь клея и гипса.

Овсов почувствовал, как его затопляет злость. По самую фуражку.

Сволочь.

Какая же сволочь!

Замок выпилили только через час, это обошлось Овсову в рубль серебром. Мастер, насмешливо улыбаясь (должно быть, это был не первый случай в его практике), поклонился и ушёл, а капитан-лейтенант распахнул дверь в прихожую.

Шагнул внутрь и остолбенел.

Полуденное солнце длинными полотнищами падало в окно, заливало гостиную и через отворённую дверь освещало прихожую. На полу прихожей густо был разбросан в каком-то непонятном, но чётко определённом порядке мусор: земля и хвоя, птичьи перья и кости с воткнутыми в них иголками, дорожками рассыпана соль. Поперёк всей прихожей тянулась начерченная мелом надпись – знаки понять было невозможно, но в том, что это именно надпись, не было никаких сомнений.

«Каббала!», – похолодев, понял Овсов и чуть попятился, чувствуя, как волосы у него под фуражкой становятся дыбом. Колдовства он боялся всегда, особенно после того, как его заикание, перед которым разводили руками лучшие столичные врачи, вылечила заговорами, выливанием растопленного воска и ключевой водой из колокольчика неграмотная бабка из отцовской деревни.

А прямо под надписью на полу лежала визитка.

Прямоугольник два дюйма на четыре, плотный картон цвета слоновой кости, с благородным белым отливом, тонкое и прямое обрамление червонного золота, простая виньетка по углам, напоминающая чем-то домовую резьбу на наличниках и коньках русских изб. И надпись славянской вязью, как в церковных книгах: «Иван Осипов (Каин)».

С дверной ручки свисало ожерелье из связанных вместе дохлых мышей, перевязанных вкривь и вкось цветными шерстяными нитками и к хвосту самой нижней мыши был подвешен исписанный клочок бумаги. Сквозняк из отворённой форточки (спасибо твоей привычке, Пётр Николаевич!) шевелил и клочок бумаги, и густые серые шерстинки на мышиных трупах, и волосы офицера.

Старший лейтенант судорожно сглотнул, лихорадочно соображая, что тут надо делать, чураться или креститься, но тут послышался мелкий, едва слышный цокот копыт и негромкое хрюканье. Волосам под фуражкой вставать дыбом, казалось было некуда, но оказалось, что вполне ещё есть. Холодный пот выступил густыми каплями, Пётр Николаевич тяжело, словно через силу, поднял руку, чтобы всё-таки перекреститься, шевельнул помертвелыми губами.

Такого страха он не испытывал никогда раньше.

– Да воскреснет бог… – шевельнул губами Овсов, и в этот миг оно выглянуло.

Двухмесячный поросёнок, отмытый добела, так что из-под белобрысой шерсти проглядывала розовая кожа, вышел из-за двери, несмело цокая копытцами по полу. На ногах его были мастерски прикручены проволочные шпоры, на плечах – картонные, раскрашенные тушью эполеты, обшитые позолоченной мишурой, на голове – сшитый из лоскутков сукна и чёрной лакированной кожи бикорн; кокарда грубо вырезана из кровельной жести и начищена суконкой до блеска. Следом волоклась жестяная же кривая сабля с проволочной рукоятью, привязанная к плетёной из бечёвки портупее.

Видно было, что вся эта амуниция поросёнка донельзя тяготит, и он на ходу то брыкал ногой, то тряс головой – безрезультатно.

Вообще, по всем каверзам было видно, что неведомый глумец или глумцы всё делали от души.

С любовью, так сказать.

Поросёнок остановился посреди прихожей, глянул с любопытством на капле́я из-под края бикорна и вопросительно-нежно хрюкнул.

У Овсова спёрло дыхание, перед глазами потемнело, он понял, что ещё немного – и разум его помутится. Кровь прилила к голове, он глухо выругался, поминая чёрта, бога, его мать, нечистое семя и Елеонский крест, пресвятую троицу и самого Вельзевула и ринулся к поросёнку, протянув руку с растопыренными пальцами.

Увы, пол оказался щедро полит чем-то скользким.

Овсов по запаху опознал оливковое масло, но удержать равновесие ему это не помогло, попытался ухватиться за дверную ручку, но только оторвал висящую на мышином хвосте записку – грохнулся во весь рост. Поросёнок, испуганно хрюкая, метнулся мимо него в дверь. Офицер, извернувшись пнул его ногой, поросёнок, коротко и пронзительно взвизгнув, исчез в коридоре.

Овсов разжал руку и глянул на записку, на криво и косо выписанные буквы.

«Доброго здоровьица, господин капитан-лейтенант. Jean Osipoff».

Овсов мчался по мощёной дорожке между сугробов.

Глухо стучали по мощёной камнем дорожке подковки сапог, бряцали (трик-трак! дзик-дзак!) шпоры, а в голове билось: «Высечь! Не стану и дело до субботы ждать, до профоса и людской! Сам высеку, прямо в классах! До костей мясо сдеру!».

Кого именно он собирался сечь, Овсов и сам толком не знал.

– А что отец? – жадно спросил Венедикт, и Влас на мгновение замялся, не зная, что ответить.

Отец, после того, как приехал, категорически отказался пойти жить к Иевлевым, поселился в квартире Аникея. Пару дней назад, аккурат в субботу, вернулся из крепости, куда в очередной раз ходил просить о свидании, с очередным и вполне ожидаемым отказом, после чего прямо в присутствии Власа угрюмо и методично выпил бутылку крепкой перцовки, заедая её привезённой из Архангельска копчёной олениной, и молча завалился спать. О подробностях того, что ему сказали в крепости, говорить категорически не стал – должно быть, мало приятного было бы в том рассказе.

– Отец говорит, что напрасно Никодим… – Венедикт не договорил – послышались тяжёлые торопливые шаги, и из-за угла выскочил Овсов.

Мундир и панталоны капитан-лейтенанта были выпачканы чем-то тёмным и маслянистым, всклокоченные волосы стояли дыбом, фуражка осталась неизвестно где, портупея сбилась набок, шпоры на сапогах перекосились и не звенели («Как же он без своего щегольского звона?» – мелькнула у помора глупая мысль), в руке зажат какой-то исписанный клочок бумаги, лицо густо налито кровью – оно было даже не красным, а тёмно-багровым.

Увидев стоящих на крыльце мальчишек – между колоннами парадного входа столпилось полтора десятка кадет, Венедикт и Влас просто стояли ближе всех к парапету и, соответственно, к капле́ю, – Овсов остановился, тяжело дыша и переводя взгляд с одного на другого, словно выбирал, на кого первого заорать.

Возможно, так оно и было.

Мизансцена затягивалась, и молчание становилось уже взрывоопасным, когда каждое слово может вызвать со стороны мальчишек громовой хохот, а со стороны офицера – вопль гнева («Как бы его удар не хватил!», – с опаской подумал Влас). И как раз в этот момент на крыльце среди кадет появился Деливрон.

Шарло.

Так его в корпусе звали все. Офицеры, с которыми он дружил – в глаза и с симпатией, с кем не дружил – за глаза и с неприязнью, кадеты и гардемарины – за глаза и тоже с симпатией. Мгновенно поняв ситуацию, Деливрон торопливо проскользнул между замершими мальчишками, неуловимо быстрым движением оказался около Овсова и подхватил его под локоть.

– Вы нездоровы, Пётр Николаевич, – увещевающее проворковал он, разворачивая капитан-лейтенанта спиной к кадетам. – Вам нужен покой.

– Покой, – тупо согласился Овсов. Его гнев внезапно сменился глубокой апатией.

– Что это с ним? – шёпотом спросил Венедикт у Смолятина, и помор бросил, почти не думая, настолько это было очевидно:

– Ванька Каин, должно быть, довёл, что ж ещё.

И услышал, как за колонной кто-то отчётливо проговорил:

– Цветочки ещё. Ждите ягодок.

Овсов проснулся глубокой ночью. Выпитые днём по настоянию Деливрона два стакана водки оглушили и усыпили его, но сейчас он почти проспался, только во рту стояло противное ощущение, будто там всю ночь кормилось стадо кабанов. В окно что-то размеренно и противно постукивало, но сначала капитан-лейтенант не обратил на это внимания.

Ветка, должно быть.

Ветер.

Звяк! Звяк!

Вовремя его увёл Шарло от крыльца, очень вовремя. Ещё немного, и он заорал бы на столпившихся мальчишек скандально и безобразно, как чухонская торговка с северного базара на Петроградской стороне. И кто бы он тогда был после этого, какой офицер?

Звяк.

А какой ты сейчас офицер? – пришло ему в голову. – Сейчас, после того, как весь корпус знает о проделках Ваньки Каина, который безнаказанно издевается над офицером. А этот старый дурак, адмирал Рожнов даже не стал проводить дознания, хотя там, в общем-то и делать нечего было – достаточно только руки у кадет и гардемарин осмотреть. У кого пальцы тушью измазаны (всадника на свинье рисовали именно китайской тушью!), тот и Ванька Каин! Да и потом – и кроме туши следов полно! Оливковое масло, мел…

Визитки, в конце концов.

Звяк.

Звяканье злило. Выводило из себя.

Ну что там может звякать? Ветка ж не железная, а звук такой, словно стучит именно железо.

Железо?

Овсов сел на постели, откинул одеяло в сторону. И в этот же миг к звяканью прибавился другой звук.

Тонкий-тонкий, едва слышный вой осторожно проник в комнату, забрался через отворённую форточку. Где-то внизу (Овсов отчётливо это слышал!) кто-то выругался – то ли хозяин проснулся, то ли квартирант-учитель.

Звяк.

Уыыыууууу…

Выло негромко, но тоскливо, с переливами.

Звяк.

Капитан-лейтенант ощупью сунул ноги в любимые бабуши, подарок дяди-адмирала, которому эти бабуши привёз кто-то из сенявинских капитанов, рывком вскочил и, чтобы застать врасплох невидимого стукальщика, метнулся к окну.

И с грохотом повалился на пол.

В третий раз за один день.

Бабуши оказались приклеены к полу.

Звяк.

Уыыыууууу…

Это что ж получается? – ошалело думал Овсов, сидя на полу и потирая ушибленные коленки. – Ванька Каин спокойно ходит по дому, пока хозяева спят? Если, конечно, это не хозяин (мингер Клаус? абсурд!), то тогда – Шарло Деливрон?!

Впрочем, до него дошло довольно быстро.

Когда Шарло привёл его домой, слуги мингера Клауса уже прибрали в комнатах Овсова, он быстро выпил водки по уговорам Шарло и завалился спать, тяп-ляп раздевшись. Бабуши не надевал. Значит, Каин приклеил их тогда же, когда залил клеем замок и устроил мышиное повешение. Днём.

Внизу между тем, раздались встревоженные голоса. Если вой разбудил только одного человека, то падение Овсова во весь рост – похоже ещё кого-то.

Звяк.

Уыыыууууу…

Мягко, словно кот, офицер поднялся на ноги и, не зажигая огня, подкрался к окну.

За окном не было никого.

Звяк.

Уыыыууууу…

Всмотрелся.

И увидел.

Что-то маленькое, не больше фаланги большого пальца, болталось под верхней перекладиной оконной рамы. Овсов примерился, высунул руку в отворённую форточку и схватил это что-то.

И невольно взвыл от боли – что-то укололо его в середину ладони. Втащил что-то внутрь – за ним тянулась тонкая просмолённая нитка, уходящая куда-то в ночь, к заснеженным кустам. Нитка дёрнулась, но Овсов рванул в ответ, оборвал нитку и шагнул в угол, к божнице, под тусклый свет лампады.

Уыыыууууу…

Звяканье прекратилось, а вой – нет.

В свете лампады Овсов рассмотрел добычу.

Такелажный зажим, самый маленький, привязан за длинную нитку и подвешен на воткнутой в раму булавке (она-то и уколола Овсова в руку до крови). Из-за кустов дёргали за нитку, зажим подпрыгивал на булавке и ударялся в стекло. Негромко, но противно, не давая спать.

А выло что?

Уыыыууууу…

Вой доносился с балкона.

Овсов рванул дверь, кроша оконную замазку, шагнул наружу. И почти сразу же нашёл искомое.

На перилах балкона всё той же смолёной ниткой была привязана бутылка, а рядом валялась пробка – тоже с привязанной ниткой. Пробку, слабо закреплённую, выдернули, и ветер, задувая в горлышко бутылки, принялся выть.

И разбудил соседей Овсова.

Капитан-лейтенант злобно рванул бутылку за горлышко, нитки с треском лопнули, бутылка, глухо звеня, отлетела в дальний угол балкона. Овсов шагнул в дверь, дотянулся до комода и схватил с него кисет и трубку – смерть как захотелось курить. Примял табак в трубке большим пальцем – табак попался не волокнистый, а како-то странно смешанный – волокна и зёрна вперемешку, но Овсов в запале не обратил на это внимания. Высек огонь, дунул на фитиль и поднёс его к трубке. Пыхнул, раскуривая, в предвкушении доброго табачного запаха и огонька в жилах.

Ослепительная вспышка ударила по глазам.

Огненный змей с шипением взвился из трубки вверх фонтаном, Овсов шарахнулся, роняя трубку и панически отшвыривая её в сторону ударом ладони. Трубка улетела через перила куда-то в сад, продолжая шипеть и извергать огонь. Капле́й сильно растёр лицо и глаза ладонью – пахло табаком вперемешку с порохом.

Порох в табаке.

Ну, Каин!

– Эти малолетние стервецы и впрямь доведут меня до жёлтого дома, – прорычал он вслух, продолжая тереть глаза. – Если я раньше не доведу их до исключения или суда. Тут уж не до шуток. Завтра же пойду к адмиралу – или они, или я! Пусть следствие назначает, полицию зовёт, жандармов! Кого угодно!

Овсов ушёл в комнаты, захлопнул балконную дверь, и только после этого в густом кусту акации что-то шевельнулось.

«Ишь ты, он перед директором ультиматум поставит. А я-то ещё пожалеть его хотел, остановиться. Ну что ж…»

От удара кресала по кремню посыпались искры, дымно затлел в темноте огонёк на конце запального шнура.

Капитан-лейтенант снова улёгся на кровать, закутался одеялом. Больше ничто не мешало ему заснуть – в окно ничего не стучало, вой прекратился.

Но сон не шёл.

Болел обожжённый порохом нос, болела кожа на лбу и опалённые брови, запахи почти не ощущались.

– Ссукины дети, – шептал Овсов, сам того не замечая. – Я вас… под арест, в Сибирь! Покушение на офицера! Карбонарии! Завтра же пусть адмирал решает, иначе… иначе я к самому государю жаловаться пойду!

Лёгкое, едва слышное шипение пригвоздило его к месту. Овсов оцепенел – змея?! Зимой-то?! Очнись, капле́й!

И тут обожжённый нос почуял, наконец, всё тот же знакомый запах. Почуял-то он, вернее, давно, да только Овсов принял его за остатки запаха из трубки. И только сейчас понял – нет. Табаком не пахло, а пахло порохом и горящей пенькой.

Запальный шнур!

Вскочить он не успел.

Оглушительно бабахнуло сразу под всеми четырьмя ножками кровати. Салютационные петарды перебили сухое дерево, кровать, чуть подпрыгнув, рухнула вниз – все четыре ножки подломились, Овсов от удара на мгновение потерял дыхание, а когда оно восстановилось, что-то влетело в отворённую форточку и с глухим стуком воткнулось в стену – только штукатурка брызнула. Проморгавшись, Овсов разглядел стрелу – она ещё подрагивала оперённым пёстрыми петушиными перьями хвостом, а около самого наконечника болталась привязанная к ней визитка.

Прямоугольник два дюйма на четыре, плотный картон цвета слоновой кости, с благородным белым отливом, тонкое и прямое обрамление червонного золота, простая виньетка по углам, напоминающая чем-то домовую резьбу на наличниках и коньках русских изб. И надпись славянской вязью, как в церковных книгах: «Иван Осипов (Каин)».

В следующий миг сквозь приближающийся топот (бежали разбуженные взрывом соседи) Овсов услышал чей-то тоскливый вой, и только потом понял, что воет он сам. Стало ясно – поставить перед директором ультиматум Ванька Каин ему может быть и даст, а вот до прошения к государю капитан-лейтенанту просто не дожить.

Отставку Овсова и кадеты и гардемарины восприняли молча и угрюмо, чувствуя, что заигрались. Выяснять, кто именно был Ванькой Каиным ни у кого желания не было, и только Лёве, как всегда, непонятно сказал: «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда божия не ми́нути».

[1] И.П. Котляревский «Энеида».