Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

Глава 11. Угли под пеплом

1

Витково мало изменилось за прошедший год. Тот же дом с облезшими белилами, издалека кажущийся игрушечно-белого камня, почти сахарным, а вблизи – выпестрило, дерево прогладывает из-под свинца. Тот же низкий каменный забор и кованые ворота.

Тот же холоп-привратник, только на этот раз кажется, видит ещё хуже – опять не признал Глеба, только привычно поклонился да принял мзду – алтын в подставленную ладонь.

– Господа дома? – так же, как и в прошлом году спросил Глеб, оглядывая двор. Ничего не изменилось. Так же (в чём-то даже сильнее, почти задевая за землю крайним брусом) провисает воротное полотно конюшни, так же скачут кудлатые псы – им теперь должно быть, обоим уже лет по десять, если не больше. Та же покосившаяся крыша портика над крыльцом, только колонны потемнели сильнее.

И точно так же привратник в поклоне ответил, щурясь на Невзоровича против солнца:

– Госпожа дома.

Но на этот раз Глеб приехал не верхом, а на коляске, с верным неизменным Данилой Карбышем на облучке. Остановились у крыльца – кони нетерпеливо били копытами, фыркали, косились на кучера, крупная дрожь пробегала по атласным, чуть вспотевшим спинам, отгоняя слепней, привязавшихся по летней жаре.

Точно так же, как и в прошлый раз (с прошлогоднего визита своего Глебу так и не довелось пока побывать в Витковом!) на крыльце появился всё тот же молодой лакей, чуть поклонился:

– Как прикажете доложить?

На челюсти Невзоровича вспухли желваки. Не настолько же он изменился за прошедший год, невзирая на все петербургские и кронштадтские приключения, чтобы его не признал второй хлоп за битые пять минут!

Хотя…

Глеб сжал зубы, утихомирил закипающий гнев. Возможно, это просто пани Анна до сих пор не хотела видеть его, Довконтова воспитанника. И в общем-то поделом, хотя он лично ни в чём не виноват. Ни на мгновение, ни на полцаля[1], ни на грош.

– Доложи – Глеб Невзорович.

И опять лицо лакея едва заметно дрогнуло, но он опять сумел удержаться и остаться невозмутимым. Поклонился и скрылся в дверях.

Глеб чуть тряхнул головой, пытаясь отогнать наваждение – ему упорно казалось, что не было этого прошедшего года, не было ни скучного корпения за партой, ни весёлых вечеров в дортуарах корпуса, ни грома пушек над Сенатской, ни встреч с Мицкевичем на улицах Петербурга, ни дуэли со Смолятиным.

Ничего не было. А был только один день после первого его приезда в Витково год назад. Вот сейчас распахнётся дверь и выйдет она – всё та же тонконогая веснушчатая девчонка в капоре и длинном льняном серовато-синем платье. Вчера он приезжал, и вот вернулся, только что отправил первое письмо Янеку в Орскую крепость.

Нет.

Было.

Всё было. И метельные вихри на Сенатской, и лязг клинков на невском льду, и оскаленное в ярости лицо Власа, которому невесть с чего отчаянно хотелось дотянуться до его, Глебова горла.

И письма были.

Одни письма – далёкие, редкие, в Орскую крепость. Ответы на них приходили с большим запозданием, что-то в них было старательно вымарано чернилами и из общего содержания писем становилось понятно – не Янек вымарал. Оно и понятно было, он и не ожидал иного, да и сам Валленрод, должно быть, не ожидал. И его письма скорее всего, приходят к Янеку такими же. Переписка с государственным преступником. Удивительно ещё, как его по этому поводу не пригласили на беседу к командиру роты, а то и к самому адмиралу Рожнову – Пётр Михайлович строг, куда суровее покинувшего корпус в прошлом году Карцова, и порядок любит гораздо больше. И без внимания бы переписку воспитанника не оставил. Стало быть, в жандармском управлении решили, что беспокоиться пока не о чем. Даже и памятуя, что трое кадет странным образом оказались четырнадцатого декабря на Сенатской. И то ли были замешаны, то ли нет – непонятно.

Другие письма – чаще. Сюда, в Витково. Сначала на них не приходило никаких ответов, потом, зимой, уже в новом, 1826 году, пришёл первый робкий ответ, едва заметно пахнущий горьковатыми духами. Потом было второе письмо, потом третье… потом ответы стали приходить на каждое письмо.

Было.

Всё было.

Глеб нервно поднялся на ноги, стряхнул с плеча едва накинутый по жаре палевый сюртук (вообще-то гардемаринам во время вакаций полагалось быть в форме корпуса, но Глеб по традициям литовской и польской шляхты относился к этому наплевательски), поправил на голове высокую фуражку синего сукна и рывком соскочил с коляски на песок. Лёгкий ветерок разом обнял тонкую льняную ткань рубашки, принялся трепать складки.

– А не зря мы сюда приехали, панич? – сочувственно (от него не укрылось небрежение витковской прислуги) спросил за спиной Данила. Но Невзорович только шевельнул плечом – поезжай, мол. И пара коней, фыркая и притопывая подковами, поволокла коляску к конюшне.

Вот сейчас она выйдет.

И она вышла.

Распахнулись обе створки голубовато-белых дверей, чуть скрипнув петлями (нет, прислуге Виткевичей определённо не хватало крепкой руки, которая бы могла им всем разом дать, как выражался иной раз Грегори, дать по заднице мешалкой!), вспорхнул в высоком дверном проёме зеленоватый воздушный муслин.

И Глеб остолбенел.

Совсем как тогда.

Только теперь чувство было сильнее – как тумак под дых, как хлёсткий удар плетью или розгой по лицу – впору зажмуриться.

Длинное муслиновое платье, совсем не такое, как в прошлый раз – тогда было видно, что в платье одета совсем ещё девчонка, теперь – взрослая девушка. Хотя в лице её по-прежнему было что-то девичье, так и казалось, что вот-вот – и вытащит из-за спины нарядную, украшенную лентами куклу. Кружевной капор одного с платьем цвета, телесного цвета перчатки, длинные, до локтей, изящный китайский веер – шёлк всевозможных цветов, совершенно изумительный.

А всё-таки, похоже, Виткевичи стали жить получше, – мелькнула у Глеба недостойная мысль, пока он взбегал по ступенькам навстречу девушке. Подхватил тонкую, почти невесомую ладонь, наклонился над ней, левой рукой срывая фуражку, едва заметно, польским обычаем, коснулся губами кончиков пальцев Дануты, затянутых в тонкую лайку.

– Приятно видеть вас снова, пани Данута, – хрипло сказал он, изо всех сил стараясь преодолеть эту хрипоту и колючий комок в горле, и предательский румянец на кончиках ушей – они запылали в первую очередь. – Весь этот год я ждал этого мига, в этом холодном гранитном Петербурге…

Он запнулся и после мгновенной паузы решил – лучше сейчас замолчать, а то я сейчас начну говорить стихами, как пан Адам. А говорить стихами – неестественно, что бы там ни говорили столичные хлыщи и снобы.

– Мне тоже приятно видеть вас, пан Глеб, – матка боска, да у неё даже голос изменился, взрослее стал, мелодичнее! Глеб понял, что ещё немного – и он окончательно потеряет голову. Впрочем, ведь он её уже потерял. Давно, ещё год назад, при первой встрече.

Так что же теперь сомневаться?

– Пройдёмте, сударь, – Данута звонко-хрустально засмеялась, и уши несчастного. – Матушка хочет познакомиться с вами. Я много рассказывала ей о вас, и о ваших письмах. Она больше не считает вас виновным в смерти батюшки.

В полутёмной гостиной (мешали тяжёлые портьеры, к тому же высокие стрельчатые окна выходили на теневую сторону, в сад) на овальном столе белела скатерть. Высокий кофейник, вазоны с мёдом, вареньем и конфетами, курабье и круассаны, цукаты и марципаны. В гранёных бокалах тёмной рубиновой пеленой покоилось густое терпкое вино. Запылённая бутылка была почти не видна рядом с поливным кофейником.

– Я благодарна вам, пан Глеб, – пани Анна, мать Янека и Дануты, сильно похудела, поседела и осунулась за прошедшие годы, пока Невзорович её не видел. Он помнил мать Валленрода плотной и бодрой женщиной, деятельной и суровой. Суровой она была и сейчас, но от остального не осталось и следа. Только в глазах по-прежнему горел огонь – казалось, она вот-вот крикнет: «К оружию, панове! Да здравствует конституция девяносто пятого года!». И непонятно было, как со всем этим сочетается развал хозяйства и неумение приструнить прислугу – лакеи слушали госпожу равнодушно, и выполняли работу небрежно.

Впрочем, меня вряд ли это касается, – подумал Глеб вскользь. – Я и сам в своём дому не хозяин.

Пока не хозяин.

Пока.

Он сжал кулаки, стараясь прятать руки под столом. Ничего, уже скоро придёт время – будет и ему двадцать один год. Только бы за это время пан Довконт не растранжирил их с Агнешкой наследство. Хотя на него это и не похоже.

Глеб сделал над собой усилие и принялся слушать пани Анну, напомнив себе, что поворотись судьба иначе – и он, и Агнешка жили бы сейчас здесь, в Виткове, а не в Волколате.

И я бы чаще видел Дануту! – сказал он сам себе.

Он и сейчас почти не отводил от неё глаз, стараясь, впрочем, сделать это незаметно. Хотя и слышал раньше, что такие хитрости видны всем и сразу, как ни прячь. Девушка сидела чуть потупившись, едва отпивая кофе из чашки, и только изредка вскидывала глаза. Встречалась взглядом с Глебом и тут же снова опускала глаза.

Да она же света никогда не видела! – понял вдруг Невзорович и сжал зубы, – вот-вот желваки прорвут кожу острыми краями. – Ни на одном балу не бывала никогда, хоть по возрасту и пора уже! А причина может быть только одна – деньги! Стало быть… стало быть, вот это красивое платье, этот зелёный муслин, перчатки и капор… всё это наверное, самый дорогой и праздничный наряд этой бедной девушки.

Глеб почувствовал, что его уши опять полыхают огнём – понял, для кого и для чего был куплен и надет сегодня этот наряд. Опустил глаза.

– Мы, конечно, не можем похвастаться большим богатством, увы, – у рта пани Анны залегли горькие складки (О чём это она? – спохватился Глеб, понимая, что упустил нить разговора. – Никак на бедность жалуется, в сироту играет?). – Но гостей принять всё-таки можем, да…

– Всё ещё образуется, пани Анна, я уверен, – бодро сказал он, сам не веря в то, что говорит. Как же, образуется, держи карман шире, как русские говорят. Царская милость, царская справедливость – вещь зыбкая и ненадёжная, тем более, у нынешнего царя. Никого не пощадил, ни генералов, ни штаб-офицеров, а про солдат уже и говорить нечего. Хоть Грегори умиляется милосердием Николая – казнил-де всего пятерых. Волк в овечьей шкуре. От этого Янеку милостей ждать не приходится. – Всё ещё наладится в нашей жизни…

Пани Анна молча покивала, посмотрела на Глеба искоса, вымученно улыбнулась, и, помедлив мгновение, поднялась на ноги.

– Простите меня, молодые люди, я вас оставлю, мне нездоровится…

Где-то в глубине сада, невзирая на полуденное время, заливисто пел соловей.

Они снова сидели в беседке, снова были с глазу на глаз, только в отдалении, на невысоком складном табурете под буйно цветущей акацией примостилась пожилая нянька Дануты – неприлично девушке-шляхтянке быть наедине с молодым человеком, пусть его намерения самые благородные. Обязательно должен рядом быть кто-нибудь, хотя бы слуга какой-нибудь.

К широким рукавам муслинового платья Дануты пристали крошки старого дерева – стол в беседке подгнил и крошился. Девушка заметила взгляд Невзоровича, но не смутилась ничуть, глянула открыто, совсем не так, как за столом, словно говорила – да вот такая я, полунищая дворянка. Беги отсюда, кавалер!

«Не побегу», – чуть прикусывая губу, подумал Глеб. От выпитого вина (пара бокалов не больше) в голове слегка шумело, и казалось, что он сейчас всё сделает правильно, как бы ни поступил.

– Ты будешь моей женой? – внезапно спросил он в лоб, сам в душе ужасаясь тому, что он говорит, своей смелости ужасаясь. Выговорил – и словно камень с души рухнул, скатился с крутого берега в Двину. И почти тут же душу объяло страхом – а ну как она сейчас скажет «нет»? А вдруг она уже сговорена? Обручена?

Данута молчала.

Невзорович вскинул голову, со страхом поглядел на девушку.

Она тихо смеялась.

2

Глухой выкрик Данилы на ко́злах поневоле вырвал Глеба из некрепких объятий дорожного сна, и почти тут же карету ощутимо тряхнуло, заскрипел вертлюг – Данила куда-то сворачивал. Кадет встряхнул головой, отгоняя остатки дрёмы, и торопливо высунулся в окно – по его подсчётам, до Несвижа оставалось всего ничего, и никаких поворотов на дороге не должно было быть.

Поворотов и не было.

Данила свернул с дороги на обочину – выскочив колесом из колеи, карета тут же увязла до половины ступицы в затравенелой луговине и остановилась. Кони устало поводили боками – дорога далась им нелегко.

Окликнуть камердинера, чтобы выяснить, в чём дело, Глеб не успел – всё прояснилось раньше. По утоптанной дороге с криками, гиканьем и свистом пронеслось несколько экипажей – богатый рыдван, запряжённый шестернёй, следом – такая же, как и у него, Невзоровича, карета английской работы, только несравненно новее. «Не может что ли, дядюшка Миколай, карету обновить? – подумалось Глебу со злобой, – а ведь там, небось дворня едет какая-нибудь». Впереди и позади поезда – по трое верховых в синих жупанах[2] с золочёными усами – мода времён королей Батория и Владислава Ваза по-прежнему прочно держалась в землях бывшего Княжества, да и в Конгрессовом никуда не девалась, хоть и прошло двести с лишним лет – поляки нарочно этой модой бравировали, москалям назло. «Сделали из жупанов и ку́нтушей[3] знамя», – подумал вдруг Глеб с неожиданной злостью, и сам себе удивился. Так, пожалуй, мог бы съязвить Грегори, кабы посмотрел на этих провинциальных революционеров – кадет Шепелёв на любые ребеллии[4] и инсуррекции смотрел как на опасную придурь, Глеб иногда даже удивлялся, откуда в его ровеснике столько консерватизма.

Богатый поезд умчался вперёд, улеглась пыль, и Данила, ухватив коней под уздцы, потащил их обратно, на торную дорогу. Карета качнулась, словно шлюпка на волне (поневоле вспомнились весенние шлюпочные походы в корпусе, перед самым посвящением в гардемарины), со скрипом двинулась с места.

Скрип полоснул Гдеба словно кнутом, снова оживил злость на опекуна: «То ль с контрабандистами связался, то ль с фальшивомонетчиками, а денег нет?!». Богатый поезд умчался по направлению к Несвижу, другой дороги в этих краях нет, а стало быть, ему придётся встретиться с хозяином рыдвана у Радзивиллов?!

Ехать в Несвиж расхотелось мгновенно. И кабы не опасение, что его поступок будет выглядеть смешным и нелепым капризом, Глеб тут же приказал бы поворачивать оглобли – вот ещё, приехать к Радзивиллам на такой же карете, в какой приехала дворня неизвестного гостя.

Должно быть, карету Невзоровича заметили с башни издалека, – в воротах его с поклоном встретили слуги. Подхватили коней под уздцы, помогли и поддержали под локоть не только его, когда он сходил с подножки, но и даже Данилу, когда он соскакивал с козел. Бравый улан, правда, не уронил чести и не позволил поддерживать себя под локоть, словно старомосковского боярина или немощного старца – соскочил сам. При виде этого Глеб чуть прикусил губу, досадуя, что не додумался сделать то же самое. Впрочем, принять помощь слуг – это тоже честь. Честь хозяину.

Приветливость дворни смягчила давешнюю обиду, а тут ещё невесть откуда раздался приветливый окрик:

– Глеб?!

Леон!

Невзорович завертел головой, отыскивая, откуда его окликнули, но тут же спохватился – несдержанность выдаёт в нём провинциала сразу же.

Впрочем, они все тут провинциалы, – мгновенно напомнил он себе. – Даже варшавяки.

Леон Радзивилл, юнкер Гродненского гусарского полка, торопливо спускался по внешней лестницы с замковой галереи на внешней стене – дробно стучали каблуки по скрипучим деревянным ступеням. Налетающий ветер трепал наброшенный на плечо доломан и платиновые кудри – гусар сегодня был без кивера или фуражки. Должно быть, это он и углядел с галереи приближающуюся карету. Глеб на мгновение даже подумал было, что тут сегодня ждали именно его, но тут же отмёл эту чересчур самонадеянную мысль. Да нет, Леон, скорее всего, просто гулял по галерее.

Последние три ступеньки юнкер преодолел одним прыжком, мгновенно оказался около кареты Невзоровича и, в последний миг удержавшись от объятий, дружески хлопнул Глеба с двух сторон по плечам:

– Вот хорошо, что приехал!

О том, что наведается в Несвиж, Глеб никого не предупреждал, никому не писал. Да и сама поездка выдалась случайно – нужно было забрать Агнешку из иезуитского колледжа в Минске. Опекун не заподозрил ничего – там более, у пана Миколая разом навалились какие-то заботы (Глеб подозревал, что, скорее всего, связанные с какими-то делами в Невзорах), и Невзорович вызвался съездить за сестрой сам. Ну и как тут было не выкроить пару дней и не завернуть в Несвиж?!

Высвободившись из рук Леона, Невзорович вдруг увидел стоящие в дальнем углу двора экипажи – тот самый рыдван и та самая карета, которые обогнали его по дороге. Глеб насупился, глянул исподлобья и кивнул в сторону экипажей:

– У вас гости?

Лицо Радзивилла мгновенно омрачилось, словно юнкер вспомнил о чём-то неприятном – разом осунулось, запали щёки, обозначились тени вокруг глаз, вспухли острые желваки на челюсти.

– Это к отцу приехали, – процедил он, всем своим видом давая понять, что ему до этих гостей дела нет никакого.

Вполне возможно, что так оно и было.

Слуги Радзивиллов уже торопливо выпрягали коней из кареты Невзоровича, Данила Карбыш с легкой насмешкой и ленцой в голосе указывал им, хоть они и вряд ли нуждались в таком руководстве. Одновременно бывший улан косился в сторону господина, словно ожидая указаний, но указаний не было.

– Они нас по дороге обогнали, недалеко от сюда, – словно о чём-то ничего не значащем сказал Глеб. Впрочем, так оно и было – дорожная досада от того, что у кого-то слуги ездят на такой же карете, как и он, сейчас казалась смешной и надуманной. И простодушно добавил. – Я сразу так и подумал, что они к вам едут.

Леон в ответ только сузил глаза и повторил:

– Это отцовские гости. Совершенно не моё дело.

«Ну да, как же, так я тебе и поверил», – язвительно подумал Глеб, отводя глаза. Видно было невооружённым глазом, что Леон лукавит и по какой-то причине не хочет с ним говорить о гостях. То ли таится от него, то ли… то ли эти гости ему неприятны!

– Доложи отцу – приехал пан Глеб Невзорович, – бросил юнкер мимоходом слуге. Тот послушно кивнул и бросился вверх по лестнице. Нет, скрывать от Невзоровича тут явно ничего не планировали, а то и кареты бы скрыли куда-нибудь.

Данила Карбыш уже тащил с крыши кареты кожаный кофр с вещами господина, пачкаясь пылью с просмолённого парусинового чехла. Не дело приличному человеку путешествовать без сменной одежды и прочих дорожных принадлежностей, вроде бритвы или пистолетов.

Под сводчатыми потолками замковых коридоров было прохладно, от камней тянуло холодом. Из арочных оконных проёмов на галерею падали длинные полотнища солнечного света, и проходя сквозь них, Глеб ощущал, как тепло охватывает его тело сквозь тонкое сукно сюртука и панталон. Сзади слышалось размеренное сопение Данилы, который волок следом за господином тяжёлый кофр.

Посланный к хозяину слуга догнал их у самой двери с галереи в коридор. Леон и Глеб разом обернулись к нему. Данила стоял в стороне, делая вид, что и дело его – сторона (так, впрочем, оно и было – не дело слугам мешаться в господские заботы). Опустив на каменный пол кофр, он переводил дух.

– Господин приглашает пана Невзоровича к обеденному столу, – проговорил слуга. Прозвучало несколько двусмысленно, но на лице слуги не было и тени высокомерия или насмешки – он сказал только то, что сказал, и ни единым словом больше.

Леон снова помрачнел, словно завеса какая-то отдёрнулась и открыла закулисье. Проглянуло на миг что-то сокровенное, и тут же скрылось – Леон снова стал равнодушным и радушным. Но этого краткого мига Глебу хватило, чтобы понять – для Леона эти гости из рыдвана и вправду не в радость.

Несколько мгновений Глеб поколебался – стоит ли принимать приглашение, раз его приятелю (а Леона он считал приятелем ещё с прошлогоднего своего приезда в Несвиж) это не по душе. Но иного выхода не было – нельзя обижать хозяев.

Его колебания, скорее всего, отразились на его лице, и Леон усмехнулся:

– Ступай, раз зовут. Думаю, тебе будет интересно, – и непонятно прибавил. – Не пожалел бы только…

– А вы, господин? – пахолок[5] чуть склонил голову в сторону Леона. – Ваш батюшка приглашает к столу и вас тоже, разумеется.

Батюшка!

Значит, принимать Глеба опять будет Людвик Николай Радзивилл, клёцкий ординат[6]. Так же, как и в прошлый раз.

– Нет, Рыгор, – покачал головой Леон – на его лицо опять наползло на миг всё то же досадливое и неприязненное выражение. – Передай отцу и его… гостю, кхм… мои извинения, скажи, что мне неможется… голова, скажем, болит. Мигрень…

Судя по выражению лица слуги, английские болезни для них были редкостью, но вот само поведение Леона – отнюдь не в новинку.

Странно это всё.

Для Невзоровича хозяева отвели две небольших комнаты в конце коридора, и наскоро переодевшись и сполоснувшись с дороги, Глеб поспешил следом за услужливым пахолком по коридору – невежливо было бы заставить хозяев ждать слишком уж долго.

– Прошу сюда, пан Глеб, – рассыпался в поклонах пахолок (и вместе с тем, его услужливость не была никаким подобострастным лакейством – своё, пусть даже и холопское достоинство, пахолок понимал отлично). – Не извольте беспокоиться о вашем камердинере, его устроили не хуже вас и сейчас тоже покормят с того же табльдота, с которого едим мы, слуги.

По дороге Невзорович в очередной раз озадачился – а что ж это за важная персона такая в гостях у Радзивиллов, что в одиночку на двух каретах заявилась (Леон отчётливо сказал «гостю», а не «гостям», значит, гость был один), да ещё и такая, что её Леон на дух не выносит.

И когда они подошли к двери, ведущей в обеденный покой, тот, в котором его принимали Радзивиллы и в прошлый раз, он уже начал догадываться.

Осторожно, пан Глеб, ступеньки… прошу!

Дверь распахнулась, и кадет, переступив порог, чуть приостановился – захватило дух.

Ожидания оправдались.

Вместе с хозяином за обеденным столом сидел высокий сухощавый вельможа – в романах о таком пишут – «с печатью благородства на худом лице». Лицо и вправду худое, с запавшими щеками, потемнелая от возраста кожа (стариком гостя Радзивиллов назвать ещё было нельзя, но вот пожилым уже вполне можно), длинные, по моде времени, волосы с густой проседью, тёмная одежда – не кунтуш и не жупан, разумеется, а обычный тёмно-серый сюртук.

Лицо, которое в бывшей Речи Посполитой знали все.

Пан Адам Чарторыйский, некоронованный король потайной Речи Посполитой.

3

Карета скрылась за лесом. Взбитая копытами и колёсами пыль медленно оседала на дорогу в закатном солнце. Ветер стих, и в горячем вечернем воздухе висел пронзительный многоголосый стрёкот кузнечиков и цикад.

Пан Людвик Николай Радзивилл, ординат клецкий, проводил карету взглядом, покосился на садящееся за лес солнце и повернулся к люку, прорезанному в полу башни. И замер, наткнувшись глазами на непримиримый взгляд сына.

– Леон… – растерянно произнёс он, чуть отступая и упираясь спиной в каменную стену. Сын неторопливо выбрался из люка на смотровую площадку башни, подошёл к прорезанной в камне бойнице, постоял, глядя в бойницу, задумчиво касаясь кончиками пальцев сложенной из мелкого камня стены. Повернулся к отцу.

– Думаешь, я не знаю, кто это был? – холодно спросил Леон, не отрывая глаз от отца. Потом, не выдержав отцовского взгляда, закусил губу, отвернулся, в его глазах на миг мелькнуло отчаяние, и клецкий ординат вздохнул.

– Не вмешивался бы ты в это дело, сыне, – посоветовал он дружелюбно, и у него мгновенно свело челюсти от отвращения к самому себе, до того фальшиво прозвучали эти слова.

– Да, да, конечно, – шёпотом, почти беззвучно повторил Леон, поднял голову и снова поглядел на отца – непримиримо и холодно. – Это же Чарторыйский приезжал, верно?!

При упоминании имени владетеля Пулав в голосе сына звякнуло такое холодное презрение, что пан Людвик невольно содрогнулся.

– Заговор плетёте? – Леон повернулся к отцу лицом, прижался к стене спиной, словно хотел обрести дополнительную опору. – Рокош новый затеваете? Конфедерацию опять?

– Не надо, Леон, – просительно сказал отец. Но юнкер не послушал.

– Какие ещё у тебя могут быть дела… с этим? – он мотнул головой в сторону дороги – туда, куда уехала карета. Голос его опять звякнул сталью.

– Он – наш родственник, – напомнил Радзивилл-старший. – Он был мужем моей сестры. Твоей тётки.

– Её давно уже нет в живых, – холодно бросил сын. – Она умерла в тот год, когда я родился. Я её в глаза никогда не видел. С чего я должен обниматься с этим…

Он осёкся, словно не мог подобрать слово.

– Пан Адам – благородный человек, – устало сказал клецкий ординат. Поправил рукава сюртука, стряхивая едва заметную пыль с обшлагов, подвытянул кружевные манжеты рубашки. Снова поглядел на сына и добавил. – Он всю жизнь положил для свободы Польши…

– О да, – саркастически ответил Леон, отводя глаза и утирая пот со лба. Зачем-то покосился на мокрую ладонь и процедил брезгливо. – Просто эталон благородства. Сначала он предал Польшу и пошёл на русскую службу… да-да, знаю, царица такое условие поставила. Потом он за спиной своего друга как мог, пакостил его стране. Ну понимаю, старался для Польши. А оброгатил этого друга он тоже для Польши?

– Ты?.. – начал ординат и осёкся.

– Знаю, знаю, – устало махнул рукой Леон. – Весь Петербург шепчется, что русская царевна Мария – не от плешивого императора, а от этого… – он помолчал несколько мгновений, словно подыскивая подходящее слово, и наконец, выговорил, – этого ренегата!

– Леон! – протестующее воскликнул старший Радзивилл.

– Что – Леон?! – огрызнулся юнкер. – Наш полк хоть и в Варшаве стоит, а только столичные сплетни до нас доходят неплохо.

– Она всё-таки принцесса, – напомнил пан Людвик. – Она – женщина. И она старше тебя на девять лет…

Леон в ответ только дёрнул щекой и отвернулся. Сказал глухо, глядя куда-то в сторону, в темнеющий за бойницей лес:

– Ладно… в конце концов, это не моё дело. Но вы… вы хотите Речь Посполиту возрождать во главе с этим… ваше дело. А мне ты что прикажешь делать?

– Не понимаю, – быстро сказал пан Людвик. Слишком быстро. Глаза его воровато метнулись туда-сюда, словно он искал, где бы прочитать правильный ответ на вопросы сына.

– Да брось, – холодно и даже отчасти враждебно сказал сын. – Всё ты понимаешь. Но если тебе так хочется, чтобы я назвал всё по имени, изволь. Когда (заметь, не «если», а «когда»!) вы начнёте рокош, конфедерацию или инсуррекцию, что делать мне?! Мне, юнкеру русской армии?

– Стать на нашу сторону, – мгновенно ответил отец, попеременно бледнея и краснея. – Примкнуть к воинам свободной Польши. Бороться за свободу.

– А… присяга? – тяжело спросил Леон. – Я ведь уже присягнул русскому царю. Как и все офицеры моего полка. Неужели для того, чтобы бороться за свободу, обязательно нужно шагнуть через присягу и бросить свою честь в выгребную яму?!

– Присяга тирану ничего не значит, – сказал пан Людвик сипло. Сглотнул и добавил. – Нет греха и бесчестия в её нарушении.

Леон дёрнулся, словно от пощёчины.

– Меня никто не вынуждал ему присягать, – его голос задрожал и сорвался. Пан Людвик зажмурился. – Не ждал я от тебя, отец, – Леон помолчал несколько мгновений и повторил. – Не ждал.

Круто повернулся через плечо и нырнул в люк – только эхо заплясало в гулком каменном колодце башни, лестница гудела под ногами. Пан Людвик коротко содрогнулся, представляя – вот сейчас лестница сорвётся с креплений и рухнет вниз, калеча и сына, и слуг. А он останется тут, на верхушке башни. Один.

Наваждение отпустило почти сразу.

За узкими бойницами прошуршали первые крупные капли дождя.

Комнаты Глеба располагались в правом крыле замкового дворца, почти около самой крепостной стены.

Крепостной, да.

Губы Глеба тронула усмешка, не заметная в полумраке комнаты (да и некому было замечать). Крепостной та стена была разве что при её строительстве, два с половиной века назад. Ну может, ещё во времена той клятой войны почти два века назад, когда край пустошили то русские, то шведы, то свои, ляхи да литва, то мятежные холопы с казаками. А потом крепостные стены повсюду окончательно ушли в прошлое, крепости зарылись под землю, прячась от пушечных ядер… а прекрасный замок над озером стал дворцом.

Невзорович покосился в небольшое окно, глубоко прорубленное в толстой каменной стене и забранное свинцовым переплётом. За окном в густых сумерках тонул двор, ночь наваливалась на Несвиж всё плотнее и тяжелее. В замке было тихло, слуги давно уже оставили гостя и хозяев в покое. В голове чуть шумело выпитое вино, а в глубине души тяжёлой и острой занозой сидело странное чувство – словно он, опьянев без меры, натворил каких-то глупостей, не страшных вроде бы внешне, но с тяжёлыми последствиями.

Но он же не сделал ничего предосудительного!

Глеб стянул плотный суконный сюртук, небрежно бросил его на стул с высокой спинкой, сел на разобранную постель и попытался снять высокий сапог, упираясь в задник носком другой ноги. Нога соскользнула, он не потерял равновесие и едва не свалился с кровати. Кадет чуть прикусил губу, словно пытаясь отрезветь, – хотя чего он там и выпил-то? Пару бокалов вина, только и всего!

В дверь чуть слышно стукнули, словно тот, кто стоял за тяжёлым дубовым полотном, совершенно средневеково пробитым медными заклёпками, не решался войти.

Невзорович откликнулся, дверь отворилась без скрипа, и в комнату шагнул Леон, толчком ноги притворил за собой дверь. Юнкер сумрачно глянул на Глеба, со стуком поставил на стол фигурную бутылку тёмного стекла, два пузатых бокала. С обтянутых кожей скул словно стекал холод, щёки запали – молодой князь за каких-то несколько часов вдруг изменился, осунулся, похудел. Мягко упал на стул (не на тот, на спинке которого висел сюртук Невзоровича), облокотился на стол.

– Не возражаешь? – на «ты» он перешёл как-то внезапно, и это почему-то не вызвало у Глеба никакого протеста. Кадет помедлил несколько мгновений, словно не решаясь (где-то в глубине души он ясно слышал противный шёпот, словно кто-то невидимый нудил над душой: «Берегись, осторожней, берегись, помолчи…»), потом молча повёл рукой, словно говоря: «Да что уж теперь…».

Плеснуло в бокалы вино, потянуло лёгкой горчинкой, травой и винной сладостью. Глеб покосился на пляшущий огонёк свечи, раздумывая, не зажечь ли ещё парочку, но князь, перехватив его взгляд, только мотнул головой – не надо, мол.

Бокал холодил пальцы. Чокнулись, выпили. Вино пряно прокатилось по языку и нёбу – гадости и дешёвки в своих погребах Радзивиллы не держали. Невзорович посмаковал вино, катая его на языке, а вот Леон почему-то выцедил свой бокал залпом, словно сивуху из деревенского шинка. И тут же нацелился налить по второй, но Глеб придержал полупустой бокал:

– Мне уже достаточно, князь, благодарю.

Леон только дёрнул щекой в ответ и налил себе одному. Но глотать второй бокал залпом не стал, уставился в него, словно хотел увидеть в густой красной влаге внутри что-то такое, что помогло бы ему в жизни.

Глеб молчал. Лезть с расспросами не хотелось – надо будет князю что-то сказать – скажет.

– Послушай, кадет, – внезапно сказал Радзивилл, не отрывая взгляда от бокала. – А ты присягу русскому царю принёс?

Он поднял голову и взглянул на Невзоровича в упор. Глеб сглотнул – слюна вдруг стала вязкой и горькой.

– Молчишь?

– Принёс, – сказал Глеб, не узнавая своего голоса.

– А если начнётся? – выделил слово Радзивилл. – Присягу нарушишь? На честь плюнешь? Ты, я смотрю с моими родственниками и этим… Чарторыйским, заодно?

– Мой отец служил императору Наполеону… – начал было Глеб, но осёкся, понимая, что говорит, что-то не то.

– Я сейчас не про твоего отца говорю, а про тебя самого, – покачал головой Леон. – Нарушишь присягу?

Невзорович почувствовал, что весь хмель, всё выпитое сегодня за день вино куда-то стремительно утекает, он трезвеет на глазах. А ведь и правда – что есть присяга? Это обещание самому себе, это клятва перед лицом бога и своих товарищей!

И ведь всего пару часов назад пан Адам сказал ему: «Свобода Родины важнее!», а он – послушно кивал! А вот теперь Леон спрашивает в лоб: «А как насчёт твоей совести, твоей чести, Невзорович?», и ты не знаешь, что сказать в ответ.

Так ничего и не ответив, Глеб поднёс к губам бокал (вдруг захотелось выпить, заглушить вином этот назойливый зуд в голове) и проглотил остаток вина, точно так же, как до того Радзивилл. Залпом, словно сивуху.

Вино горчило.

– Молчишь, кадет? – повторил Леон, криво улыбаясь и доливая вина Глебу в бокал – на этот раз Невзорович возражать не стал.

– Не знаю, что ответить, – сипло признался Глеб.

– Не знаешь… – повторил задумчиво юнкер. Бросил на Глеба быстрый взгляд, усмехнулся и признался. – Вот я – не знаю.

4

Карету мотнуло на ухабе, и Агнешка, весело хохоча, повалилась на Глеба, хватаясь за рукав его сюртука. Удержалась от падения на пол, выпрямилась, поправляя волосы – причёска едва не сбилась на бок. Воспитанницам Минского монастырского коллегиума запрещалось носить светские и бальные платья, их одежда больше всего напоминала монашескую, но волосы в последний день Агнешка всё-таки закрутила в невыразимо модную причёску – локоны у висков, косы корзинкой вокруг головы.

– Ну и дороги у нас, в Литве, – выговорила она, всё ещё посмеиваясь. – С десяток колёс изломать можно.

Глеб весело хмыкнул в ответ и высунулся в окно. Увернулся от длинной тонкой ветки, грозившей хлестнуть по лицу (кусты подступали прямо к дороге) и крикнул:

– Данила, ты на какую дорогу заехал?!

– Прошу прощения, панич, – донёсся с козел виноватый голос Данилы Карбыша. – Петлю срезать хотел, чтоб меньше времени было потеряно. Из-за того, что в Несвиж заезжали, припозднились… господин Довконт ругаться будет.

В голосе Данилы явственно прозвучало осуждение – похоже, верный камердинер не одобрял несвижской поездки, хотя и не мог знать в точности, для чего его господина понесло к Радзивиллам. Видимо, чуял что-то старый вояка.

– Не будет, – чуть помрачнев, отозвался Глеб. – Придумаю что-нибудь, что ему сказать. Больше не спеши, не срезай, поезжай трактом. А то колесо сломается на таких колдобинах, больше времени потеряем. Помнишь ведь, как в Луге было в прошлом году?

Данила промолчал в ответ.

Он помнил.

В прошлом году в Луге, когда возвращались с вакаций в Петербургу, выломились из ступицы сразу шесть подгнивших спиц. Пока искали каретного мастера, у которого всё равно не оказалось готового колеса нужного размера, пока торговались с ним, пока этот мастер, поварчивая и косясь на тощий кошелёк Глеба, чинил колесо… Пришлось три ночи ночевать на постоялом дворе. Едва в корпус не опоздали на начало занятий.

Самое пакостное тогда было в том, что виноваты были как раз они оба – и Данила, и Глеб. Первый не подумал проверить колёса, второй не подумал распорядиться. Хоть вроде бы и не в первый раз в дальней дороге, можно бы и позаботиться, а словно наваждение какое беззаботное напало. Но то на постоялом дворе, а здесь – сломайся колесо в этой глуши, когда не то что до каретного мастера, до ближней вёски не меньше полусотни вёрст, где помощь искать будешь?

– Так ты к Радзивиллам заезжал? – удивилась Агнешка, уставившись на брата выпуклыми голубыми глазами. Опять без нужды поправила причёску, хлопнула ресницами. – Зачем?

Глеб замялся, не зная, что ответить и мысленно обругал длинноязыкого Данилу – к чему было вообще поминать Несвиж? Сказал бы, что задержались, тем более, что Агнешка и сама об этом знает – ждала его, Глеба ещё три дня назад, а он только вчера подъехал. А, впрочем, ругать Данилу напрасно – он же не в курсе всех дел господина.

– Ты чего замолк? – настороженно спросила Агнешка, снова глянув на брата в упор.

Глеб лихорадочно соображал, что ответить. Но отвечать не пришлось.

С глухим треском что-то лопнуло, ещё раз, и ещё! Нехотя крякнув, карета осела назад и вправо. Агнешка с визгом повалилась на спину, к правой стенке кареты. Глеб вцепился в дверку, чтобы удержать равновесие.

Накликал! – злобно подумал он про себя. – Зато теперь Агнешке можно не отвечать, не до того!

Слабое утешение.

– Стой, мёртвые! – рявкнул Данила с облучка.

Протащив карету ещё с сажень, кони наконец стали.

– Ну вот, – обиженно протянула Агнешка, придавленная упавшим сверху саквояжем. Изо всех сил оттолкнула его, тяжёлый, потёртой кожи, с медной оковкой, приподнялась, отталкиваясь руками и ногами от стенки кареты – стенка встала едва ли не горизонтально.

– Цела? – коротко спросил Глеб, хватаясь за рукав дорожного платья сестры и помогая ей выпрямиться. – Ничего себе не повредила?

– Не, – весело ответила она, морща нос. – Всё хорошо. Ушиблась немного, только и всего. Причёску вот точно своротила набок теперь.

Причёска и вправду растрепалась – не приспособлена оказалась для литовских ухабов.

Литовских, да…

Глеб на мгновение поморщился, представив, как он сказал бы такое при своих петербуржских друзьях. Друзья они, конечно, друзья, а только и Грегори, и Влас немедленно бы заявили ему, что нет никаких литовских ухабов, а есть только русские, и здесь, в Виленской губернии тоже. Мотнул головой, чтобы отогнать злую мысль, рывком подтянулся к окошку кареты, высунул голову:

– Данила!

– Тут я, панич, – Карбыш вдруг оказался совсем рядом – он стоял на четвереньках прямо около дверцы кареты, как раз собирался её открыть, когда Глеб вынырнул в окошко.

– Что там случилось такое? – спросил Невзорович сквозь зубы. – Опять колдобина?

– Да непохоже как-то, – откидывая, наконец, дверцу, сказал Данила. – Где там панна?

– Всё в порядке с панной, – откликнулась снизу Агнешка. – Помогите мне выбраться, и всё будет совсем хорошо.

Глеб соскользнул вниз, попытался открыть вторую дверцу. Увы – нижний край прижало к дороге. Он сложил руки в замок, подставил.

– Вставай сюда ногой, подсажу.

Рывком вскинул наверх лёгкое девичье тело, потом подпрыгнул и выбрался следом. Агнешка стояла уже на земле совсем рядом с каретой, одёргивая и поправляя платье синего сукна и притопывая добротно сшитыми из козловой кожи башмаками – обычная одежда коллегиума как нельзя лучше подходила для дальней дороги.

Глеб спрыгнул рядом с ней, выпрямился, огляделся по сторонам. Данила сидел на корточках около кареты, разглядывал днище и оси, посвистывал, вытянув губы трубочкой – усы смешно ерошились и шевелились от дыхания и свиста. Шляхтич подошёл и присел рядом. И тоже присвистнул.

И правда, не ухаб и не колдобина.

Поперёк дороги, наискось лежало бревно – толщиной в десяток вершков, густо обросшее высокой травой – потому Данила его и не заметил. Высовывалось из кустов на дорогу не больше, чем на аршин. Карета за это бревно зацепилась правым задним колесом – переднее как-то миновало.

Про колесо можно было забыть – как тогда, в Луге. Тогда сломалось шесть спиц, сейчас – вынесло напрочь всю ступицу, и обод косо валялся на дороге, а чека упиралась в землю. Мало того, и ось переломилась. Оба кофра с Агнешкиными пожитками обрушились с крыши на землю, добро хоть, ни один не сломался – мастер, который их сработал, видимо, был добросовестнее, чем каретник. Сломалось то же самое колесо, что и тогда, в Луге.

– Мдааа, – протянул шляхтич. – И что ж будем делать?

Данила рывком поднялся на ноги, огляделся по сторонам, глянул на солнце вприщур.

В костре, потрескивая, догорала охапка поленьев – корявые обрубки сухих веток. В чугунном котелке (в дороге всякая всячина пригодится, запаслив Данила Карбыш!) тонко попискивало и изредка позванивало – со дна всплывали едва заметные пузырьки, вот-вот и закипит. Похрапывали в стороне выпряженные и стреноженные кони, звучно хрумкая, щипали траву. Карета высилась на дороге, выделяясь в сумерках причудливой громадой.

Агнешка сидела на тяжёлой толстой валежине, подобрав ноги и кутаясь в плотный шерстяной плед, задумчиво глядела в огонь. То и дело поправляла сползающие на лоб волосы – причёска всё-таки растрепалась, окончательно и бесповоротно.

Глеб шевельнул в костре кривой палкой, сгребая угли в горку. Пламя шевельнулось, выбросило сноп багровых искр. Агнешка вздрогнула и чуть отстранилась.

– Как думаешь, скоро он вернётся?

Данила ушёл искать вёску – по его прикидкам где-то рядом всё равно должны быть люди. Обещал вернуться к темноте, хоть найдёт, хоть нет.

– Вернётся, – успокаивающим тоном сказал Глеб и снова шевельнул в костре корявой кочергой. И почти тут же выдернул её из огня – не ней уже начинали плясать рыжие язычки пламени.

– Ты неразговорчивый какой-то, – протянула сестра. Быстро стрельнула в его сторону карим взглядом, чуть улыбнулась. – Влюбился, небось?

Уголок рта Глеба чуть дёрнулся в сторону, обозначив усмешку.

– И это тоже, – сказал он еле слышно. – И это тоже…

– А что ещё? – голос Агнешки стал недоумевающим, она не понимала.

– Да как тебе сказать, – процедил брат, раздумывая, стоит ли откровенничать с девчонкой – тринадцать лет всего-то.

– Да так и говори, – в тон ему сказала сестра. Повозилась, усаживаясь поудобнее и подбирая плед под себя, вновь стрельнула в его сторону взглядом и добавила. – Когда-то мы с тобой не стеснялись откровенничать друг с другом.

Нашла что вспомнить, – едва не ляпнул Глеб. Они когда-то и вправду поверяли друг другу свои детские тайны – кто где сколько спрятал пёрышек или цветных камешков, как Глеб пришиб палкой гадюку на садовой дорожке, как Агнешка упала с забора и едва не сломала руку… и «честное слово шляхтича» было достаточной порукой, что никто ничего не узнает.

Хотя… почему бы и нет?

Когда он умолк, Агнешка несколько мгновений молчала, глядела в огонь, чуть выпятив нижнюю губу.

Думала.

Потом резко подняла голову, глянула на брата:

– Тебе нужен совет? – отрывисто спросила она. – Или просто чтобы я тебя по головке погладила, слёзки утёрла?

– Агнесса, – угрожающе пропел Глеб, чуть подавшись вперёд и сжимая кулаки.

– Тринадцать лет уже как Агнесса, – отрезала сестра. – Не понимаю, в чём проблема-то?

Какое-то время он смотрел на неё, раздумывая, сказать ли прямо то, что он думает или всё же промолчать.

– Присяга, – напомнил он. – Мне не хочется её нарушать.

– Не хочется нарушать – не надо было давать, – хмыкнула сестра. – А раз дал… да и вообще, с чего ты решил, что придётся что-то нарушать? Ничего ж не случилось?!

– Не случилось, – признал Глеб, морщась.

– Ну вот и нечего раньше времени беспокоиться, – подытожила она. – Если случиться, тогда и будешь решать. Может, эти Радзивиллы и Чарторыйские ещё лет двадцать будут думать. Или полвека…

Глеб смолчал.

Глупая была затея – рассказать всё этой девчонке.

– А вот ты сказал «и это тоже», – вкрадчиво сказала сестра. Глянула на него лукаво. – А кто она?

Глеб опять помедлил, раздумывая, потом («а, снявши голову, по волосам не плачут!») сказал:

– Данута Виткевич.

– Оооо! – Агнешка восхищённо округлила глаза. – Ты что, всерьёз?!

– А то, – ответил Глеб, веселея. – Мы с ней уже и обручились. Только…

– Я поняла, – мгновенно отозвалась сестра. – Никому ни слова.

– Именно.

За ближними кустами вдруг раздался пронзительный свист с переливами. Глеб вскинул голову, прислушиваясь, кони перестали есть, прядали ушами.

– Что это? – с лёгким испугом спросила Агнешка.

– Не что, а кто, – засмеялся Глеб. – Это Данила. Предупреждает, чтобы не тревожились. Наверняка нашёл что-то. Или кого-то.

[1] Цаль – мера длины в Великом княжестве Литовском, 2,7 мм.

[2] Жупан – верхняя одежда типа кафтана, характерная для ряда народов Восточной Европы, у поляков и белорусов – старинный дворянский (шляхетский) костюм, род сюртука, часто ношеный под кунтушом.

[3]Ку́нтуш – верхняя мужская или женская одежда с отрезной приталенной спинкой и небольшими сборками и отворотами на рукавах, распространённая в Речи Посполитой.

[4] Ребеллия (от франц., нем. Rebellion) – восстание, мятеж.

[5] Пахолок – слуга в дворянских домах Речи Посполитой.

[6] Ординат – в Королевстве Польском и Великом княжестве Литовском существовала форма майората (ординация), при которой земельные владения магната (ордината) после его смерти переходили к старшему сыну как неделимое и неотчуждаемое имущество. Усадьбы в составе ординации нельзя было ни продать, ни заложить.