Не имей сто рублей...

38. Ни в борщ, ни в красную армию!

Суровый усатый Петренко в чине старшины не сводил с нас не только взгляда, но и ствола своего ППШ. А мы даже не могли обменяться мнениями. Поскольку нас окружили плотным кольцом и на малейшую попытку разговоров следовал тычок автоматом.

Вот так влипли! Из огня, да в полымя!

Что же теперь будет?

СМЕРШ! От одного только этого звука по коже мороз продирает!

«Кляк-кляк-кляк!» — стучали шестеренки велосипеда на холостом ходу.

«Кляк-кляк-кляк!» — вторили им аналогичные устройства в черепной коробке. Между прочим, тоже на холостом ходу. Как бы сами по себе. Потому что в голове было совершенно пусто. Не знаю, что там себе чувствовали мои мужчины, но я не ощущала практически ничего. Полнейшее отупение и апатия. Только послушно и уныло переставляла ноги под наставленным стволом «ППШ», да волокла за руль непослушный велосипед.

«Кляк-кляк-кляк!»

Что же все-таки произошло? То есть это-то как раз и понятно. Мы, вместо того, чтобы попасть домой, в 1997 год, провалились еще глубже. Во времена Великой Отечественной войны. И эти солдаты со своим сопливым лейтенантом — не фантом, не вымысел и не постановка фильма. Самые что ни на есть всамделишние. Вон как от них несет смесью пота, копоти и махорки.

Тогда же в чем наша ошибка? Я бы еще поняла, если бы мы ехали тем же маршрутом, что и в первый раз, то есть приближались к озеру с севера. Но такой путь мы, не сговариваясь, отвергли сразу же, поскольку были почти уверены в том, что эта «дырка» работает не симметрично. Но почему же мы все-таки провалились снова в прошлое? Неужели просто-напросто нет пути назад? А как же легенда? Андрею и Марии ведь удалось вернуться!

Что-то грохнуло совсем близко. Мама дорогая, это же снаряды рвутся! Оказывается, мы спокойненько чаек попивали под звуки канонады!

Между тем наша более чем странная процессия вышла с тропинки на проселок, и нам все чаще стали попадаться солдаты и офицеры. С закопченными лицами, в касках, с автоматами и «скатками», они с любопытством нас разглядывали. И не мудрено. Ибо среди них мы в своих шортах и маечках выглядели, словно клоуны на ученом совете.

Интересно, какой сейчас год? Место то же, идут военные действия. Следовательно, либо 41-й, что совсем плохо, либо 44-й. Так, на форме наших провожатых имеют место быть погоны, значит это все-таки 44-й. Как-то легче. Хотя кто его знает, чем это может обернуться для нас! Я только хотела спросить Сережу, что он думает по этому поводу, как чуть не получила прикладом по зубам: «Не разговаривать!» Петренко бдит.

Что же теперь с нами будет, холера ясная?

Кому и каким образом мы будем объяснять, что провалились сюда из 97-го года? Найдется ли среди них кто-то, кто сможет нас хотя бы выслушать, прежде чем расстрелять как фашистских шпионов? Ох, боюсь, что нет. Уж больно много всякого разного было написано в последние годы о тех, то есть об этих суровых временах. Чего тут разбираться? К стенке на всякий случай, и всего делов-то. А разобраться и потом можно, не горит. А ежели даже ошибочка вышла и не тех шлепнули, так это завсегда поправить можно: присвоить звание Героя Советского Союза или орден какой дать. Разумеется, посмертно. Ну, и навечно занести в списки части. Чтобы и на том свете покоя не было…

Кажется, мы пришли. На достаточно большой поляне было вырыто несколько капониров, рядом с которыми находились землянки, связанные между собой ходами сообщения. Везде сновали солдаты и офицеры, вдалеке вкусно дымилась походная кухня. Нам велели оставить велосипеды, обыскали, вытряхнув из карманов все до последней крошки, и провели в одну из землянок.

За дощатым столом сидел человек в форме майора. С петлицами малинового цвета. Особист. Вот теперь точно «приплыли».

— Ну, рассказывайте, — снисходительно начал он.

— Что Вас интересует? — спросил Сережа.

— А Вы неплохо говорите по-русски. Хотя небольшой акцент все-таки чувствуется! — непонятно, чего же добивается этот майор. Запугивает? Провоцирует? — Ладно, мы вас давно уже поджидаем. О выброске вашей группы нам все известно. Даже о ваших целях. Хотелось бы только уточнить кое-какие детали. Так что давайте, рассказывайте.

Теперь зато понятно. Банально берет «на пушку».

— Вы ошибаетесь, — мягко, но с достоинством возразил Сережа. — И акцента у меня нет никакого и не может быть, потому что я русский. Как, впрочем, мои жена и сын.

— Так, не хотите, значит, добровольно рассказывать? Запираетесь. Ладно. Начнем по порядку. Фамилия, имя отчество?

Мы назвали.

— Год рождения?

— 1963-й, — ответил Сережа.

— 1964-й, — добавила я. — А сын родился в 1985-м

Сказать, что майор рассердился, это значит вообще промолчать. Он взбесился, взбеленился и начал метать громы и молнии словесного характера, причем на 90 процентов нецензурные. В течение каких-то пяти минут мы узнали о себе столько нового и интересного! А сын, к сожалению, прошел краткий курс ненормативной лексики русского языка.

Майор так был захвачен собственной образцово-показательной истерикой, от которой мы, по идее, должны были от страха наделать в штаны, что совершенно не следил за нами. Мы с Сережей переглянулись. Странное дело, чем больше разорялся особист, тем спокойнее становились мы.

Быть может, из-за того, что ситуация и так была хуже некуда? Как в том анекдоте про оптимиста и пессимиста. Когда последний стенает: «Ах, как все плохо! Хуже уже просто не может быть!» А его оппонент бодренько возражает: «Может, еще как может!»

Наверное, он прав. Хуже будет, когда нас просто-напросто поставят к стенке. И даже последующая реабилитация с присвоением орденов и званий душу не греет. И чего, спрашивается, боролись? Чего упирались, мчались по этой дороге из последних сил? Чего от милиции убегали? Для того, чтобы попасть в 44-й год и быть расстрелянными как немецкие шпионы?

А с другой стороны, мы ведь еще не расстреляны. Вполне прилично живем и дышим. Только вот со вторым аспектом счастливой жизни последние несколько дней возникает некоторая напряженка. А так ничего. И что я опять сама себе горожу всякие мрачные мысли? Мы пока живы, а останься мы в 92-м, к этому моменту растаяли бы уже, словно снеговики в марте. Так что в любом случае мы в выигрыше. А что будет дальше, дальше и увидим.

Я совершенно успокоилась. И когда майор выдохся и перестал знакомить нас со своими познаниями глубин родной речи, я даже набралась смелости или наглости самой начать разговор:

— Товарищ майор! Если Вы не заметили, то позвольте Вам напомнить, что перед Вами находятся женщина и несовершеннолетний ребенок, так что будьте любезны впредь следить за лексикой!

В повисшей в следующее мгновение тишине отчетливо было слышно, как грохнула об пол его челюсть. А я продолжала:

— Мы согласны, что наше появление в расположении Вашей части — явление несколько неадекватное. Поверьте, всему этому есть логическое объяснение. И мы готовы предоставить его, как только вы согласитесь нас выслушать.

Майор вдруг резко успокоился. Перестал кричать и брызгать слюной. Даже улыбнулся, причем его улыбка более всего напомнила мне волчий оскал. И моя интуиция, постоянно проживающая в органе, на котором я обычно сижу, не то, чтобы зашептала, а просто возопила в полный голос, что ничего хорошего от этого ждать не придется. Как обычно, она оказалась права.

— Та-а-а-к, — задумчиво протянул «особист». — Значит, неадекватное появление. Хорошо. Только, извините пожалуйста, мне несколько недосуг разбираться с неадекватными явлениями. Так что не обессудьте, по законам военного времени вы оба будете просто-напросто расстреляны.

Довыпендривалась. Как говорится, допрыгалась, задница!

В это время вдруг нарисовался уже знакомый нам Петренко:

— Дозвольтэ, таварышу майор?

— Да, старшина!

— Во, цэ у ных було, — он кивнул в нашу сторону и стал выкладывать на дощатый стол наши пожитки.

Вскоре на неструганных досках живописной кучкой громоздились наши паспорта, причем Сережин — синий загранпаспорт, несколько пачек «L&M», сами нейлоновые рюкзаки, моя китайская зажигалка, карта, примус, пластиковые миски и еще куча мелочей, которые для нас были явлением обыденным, но для 44-го года представляли собой чудо техники и технологии. Я только в тайне порадовалась, что мы на этот раз не брали с собой фотоаппарат, а то наличие корейского агрегата под названием «Samsung» вообще бы произвело полный фурор.

Но самыми удивительными экспонатами этой коллекции были, конечно же, деньги. Да уж! Живописная смесь советских купюр образца 1961 года, рваных и потрепанных, о которых тем не менее здесь еще и слыхом не слыхивали, новенький хрустящий белорусский зверинец в полном составе и в придачу американские доллары! Да только за них, родимых, можно было расстреливать, причем каждый день, утром и вечером, на протяжении нескольких лет, и все равно было бы мало!

— А теперь вы станете говорить, что все это вы купили в магазине потребкооперации, — ехидно усмехнулся майор. Он осторожно, двумя пальцами, взял десятидолларовую купюру. — А такие, с позволения сказать, деньги вам выдали в получку!

Знал бы он, что спустя лет пятьдесят кое-где так оно и будет!

Похоже, слушать нас он не хотел в принципе. И доказать что-либо было практически невозможно. Фигово дело! Неужели и впрямь нас расстреляют?

Я ощутила запах табачного дыма. А курить ведь хочется так, что скоро морда лица трещать начнет! Странно. Запах дыма, причем от очень хорошего табака, становился все явственнее. Сзади раздались шаги. Я только было хотела обернуться, как майор рявкнул:

— Не шевелиться, фашистская сволочь!

А шаги все приближались. Вместе с запахом дорогого табака. И уже обращаясь к вошедшему, майор заговорил совершенно другим тоном:

— Товарищ полковник! Ну сколько же Вы можете курить!

И в ответ раздался голос, которого я не слышала уже три года. Тот самый, с легкой хрипотцой, как у Шерлока Холмса из советского фильма. От которого у меня сначала мороз продернул по коже, а потом запела душа:

— Черноиваненко! Ну сколько же раз тебе говорить, что копченое мясо… — раздалось пыханье раскуриваемой трубки.

Я не выдержала и добавила:

— Дольше не портится!

Если моя предыдущая тирада имела некоторый успех, то все произошедшее сейчас можно было назвать вообще полнейшим фурором. Ибо майор, он же Черноиваненко, вообще потерял дар речи и уставился на меня квадратными глазами, причем размер каждого был не менее семи копеек одной монетой.

Я даже позволила себе обернуться. Так и есть. Бартон. Собственной персоной. Только, естественно, не такой, каким я его знала всю свою сознательную жизнь, а молодой, полный сил и здоровья. Сколько же ему лет? Он девятьсот десятого года рождения, так что если мы с Сережей ничего не напутали, то сейчас он должен быть его ровесником, то есть на год старше меня! С ума сойти! Я видела его фотографии в тире тех, военных времен. Надо сказать, что в жизни он был значительно интереснее, чем на фото. Стройный, подтянутый голубоглазый блондин с неизменной трубкой и легкой хрипотцой в голосе!

С другой стороны, я отчетливо осознавала, что, возможно, это наш единственный шанс. И поэтому продолжила:

— Здравствуйте, Сергей Авраамьевич!

Бартон с интересом разглядывал меня, по-видимому толком не зная, как отнестись к происходящему. Но дворянское воспитание взяло верх, и для начала он просто вежливо поздоровался:

— Ну, здравствуйте! Только, признаться, не имею чести Вас знать…

— Товарищ полковник! — тут же влез очухавшийся Черноиваненко. — Это — немецкие шпионы! Их задержал лейтенант Коновалов и доставил в штаб!

Бартон неспешно переводил взгляд с нас на майора и на наши вещички, кучкой громоздившиеся на столе. Наконец он промолвил:

— Я чрезвычайно польщен, что в немецкой разведке знают не только меня лично, но и мои привычки, — и выпустил к потолку кольца ароматного дыма.

Кажется, все пропало! Неужели даже он нам не поможет, и этот дебильный майор нас расстреляет? После всего, что пришлось перенести! Когда возвращение домой было уже таким близким и реальным!

— А что сами шпионы говорят? — поинтересовался Бартон как бы невзначай.

— Отпираются, товарищ полковник! Ни в чем не хотят признаваться.

— Что ж это вы так? — обратился он уже к нам. И только в глубине голубых глаз горели те самые смешинки, за которые мы все его так любили. Которые вселили в меня малую толику надежды.

— Сергей Аврваамьевич! Так нас же никто не потрудился выслушать, — я постаралась говорить как можно спокойнее. — Сначала мы выслушали практически полный набор ненормативной лексики русского языка, а после нам пригрозили расстрелом.

— Ну, что ж, я весь внимание! — улыбнулся Бартон.

— Итак, — начала я, — мы не немецкие шпионы.

— Это хорошо, — ответил он, листая мой паспорт. — А кто же?

— Наши фамилии и имена Вы уже знаете, они указаны в документах. Обратите, пожалуйста, внимание на год выдачи документов. Если бы мы были фашистскими шпионами, то и документы у нас были бы сработаны более классно. Так, что очень сложно было бы обнаружить подделку. Так ведь?

— Ну, логично…

— Да не слушайте вы их, товарищ полковник! — взвился майор.

— Подождите, Черноиваненко! — сморщился Бартон и уже обращаясь ко мне, добавил:

— Продолжайте.

Я собралась с духом. Бартон всегда отличался достаточно широким кругозором, но сможет ли он переварить то, что мы и сами с трудом осознаем, да к тому же сейчас, когда еще идет война? Так или иначе, а следовало попробовать. И при этом постараться найти самые убедительные слова. Я взглянула не Сережу. Он только молча подмигнул мне. Давай, мол. И так, на меня и на мое знание фактов из личной биографии Бартона вся надежда!

— Сергей Авраамьевич! Так случилось, что мы провалились в это время из будущего. Мы, такие, как мы есть, жили в 1997-м году. И отправились в отпуск. А неподалеку отсюда, возле Черного озера, мы провалились на пять лет назад, в 1992-й год. Мы даже сразу этого не заметили, поняли все только когда приехали назад, в Минск. И решили отправиться обратно, проехав через то же самое место. Да только не вышло, и по какой-то причине мы оказались здесь и сейчас. Насколько я понимаю, это 19944-й год?

— Да.

Я коротко кивнула и продолжила.

— Так вот, вместо родного 1997-го мы попали в военный 44-й. Вполне понятно, что в этой ситуации мы были приняты за гитлеровских шпионов, но поверьте, что это не так!

— А у них сигареты заграничные! — встрял майор. — И доллары!

Хорошо, что у меня был всего-навсего «L&M». Страшно подумать, что бы себе в голову набрал Черноиваненко, если бы обнаружились мои любимые сигареты, на каковые вот уже год, как мне не хватает денег, зеленый «Dunhill» с ментолом, на пачке которых написано: «Paris. London. New-York». Его бы тогда точно Кондратий обнял. Да так бы и не отпустил. Между тем Бартон внимательно посмотрел на пачку. «Quality American blend.» Как хорошо, что он знал английский! Как, впрочем, и французский, арабский и еще массу других языков.

— Ну, положим, сигареты американские, наших союзников, как и валюта. Так что ничего страшного я в этом не вижу. А откуда же Вы меня знаете?

— Впервые мы познакомились с Вами в 1978 году. На соревнованиях по пулевой стрельбе. Вы их судили. Как, впрочем, и множество других соревнований.

— Да что Вы их слушаете! К стенке, да и все дела, — продолжал кипятиться майор.

Бартон недовольно поморщился.

— Это мы всегда успеем. Вы лучше проследите, чтобы там сделали все как надо. А здесь я сам разберусь.

— Но, товарищ полковник…

— Выполняйте!

— Слушаюсь! — и Черноиваненко с кислой миной вынужден был удалиться.

— Очень интересно, — продолжал Бартон. — Но, согласитесь сами, будущее мне неизвестно. И я никак не могу проверить ваши слова.

— Сергей Авраамьевич, Вы часто рассказывали мне и другим о своей жизни. Причем некоторые факты Вам разрешили разглашать только в том самом 1978-м году. Так что смотрите сами. Вы родились в 1910 году в дворянской семье. Ваш дед был англичанин, вот откуда такая странная неславянская фамилия. А Ваша мама очень хотела иметь девочку, поэтому в детстве Вас частенько одевали в платьица, даже фотографии такие сохранились.

Бартон не просто изумился, а даже слегка покраснел. А я продолжала:

— Когда Вам исполнилось 16 лет, Вы отправились воевать с басмачами в Туркестане. Потом поступали в Университет, но безуспешно, поскольку конкурс для выходцев из дворянских семей составлял около 25 человек на место. Но это обстоятельство было успешно использовано нашей внешней разведкой. Вам сделали легенду как человеку, смертельно обиженному Советской властью, даже издали приказ о Вашем увольнении из рядов Красной армии за сокрытие своего социального происхождения, и отправили с разведывательной миссией в Турцию. Там Вы изображали из себя коммивояжера, продавца швейных машинок «Зингер», а когда все выполнили, раскрыли сеть белогвардейцев и должны были вернуться назад, Вас чуть не расстреляли. Вам подготовили окно на границе, и Вы должны были доложить начальнику заставы: «Я Ивановский, доложите в штаб отряда!» Но начальника заставы резко сменили, и новый был абсолютно не в курсе Ваших дел, а поэтому, не долго думая, решил Вас расстрелять. Точь-в-точь Черноиваненко. И Вам с большим трудом удалось его убедить все-таки связаться со штабом отряда.

Бартон слушал внимательнейшим образом и только попыхивал трубочкой, распространяя вокруг себя аромат хорошего табака. Что он думал о моих словах? Не знаю. Потому что, как и все стрелки, он превосходно владел собой, и на его аристократическом лице не отражалось ни единой эмоции. Но тем не менее я была совершенно уверена в том, что рассказываю. Потому что слышала эти истории неоднократно и каждый раз с неослабевающим интересом. Пока не выучила их наизусть. Может быть и так, что не все в них строго соответствовало действительности, кое-что было и приукрашено. Но Бартон всегда был достаточно умным человеком, и, я думаю, сделал скидки на собственные преувеличения.

Я перевела дух. Курить хотелось просто атомно. Уши вспухли уже давным-давно, морда трещала по швам, а Бартон дымил просто внаглую. И при этом совершенно рядом лежали сигареты. Мои собственные.

— Сергей Авраамьевич, я закурю с Вашего позволения? А то Вы так аппетитно дымите!

— Да, пожалуйста! Насколько я понимаю, это именно Ваши сигареты?

— Мои, — я с наслаждением затянулась.

Сережа при этом хранил слегка обалдевшее молчание, поскольку Бартона видел раза три-четыре, да и то мельком. И уж конечно если и знал все эти дивные истории о его приключениях, так исключительно в моем пересказе. И потому чувствовал себя так, словно столкнулся с живой легендой. Шел так, шел по улице, да невзначай встретился с Элвисом Пресли, а тот возьми да хлопни его по плечу: «Чего грустишь, мужик, давай, я тебе спою!»

Ну и ладненько. А я тем временем продолжала:

— Войну вы встретили в погранвойсках. В каком звании и должности, не помню. Знаю только, что был у Вас один довольно забавный случай. Вам нужно было поднять бойцов в контратаку, и Вы долго бормотали вполголоса, репетировали: «За Родину, за Сталина, вперед!». И сами признались, что слегка боязно Вам было. Шутка ли дело: не только самому переть на вражеские пулеметы, так еще и людей за собой вести! И кто-то из старых солдат Вам подсказал, что для того, чтобы преодолеть страх, лучшее средство — это ненормативная лексика. Попросту говоря, нужно сначала про себя как следует выматериться, а потом уже «За Родину, за Сталина». И все должно получиться.

В общем, Вы воспряли духом. В атаку поднялись все, как один. И немцам всыпали по первое число. Только после боя солдаты все больше как-то странно на Вас поглядывали и ухмылялись. И только потом выяснилось, что Вы слегка перепутали, что из заготовленных фраз следует говорить вслух, а что — про себя. И сделали все с точностью до наоборот. То есть про Родину и Сталина — про себя, а интимные подробности про маму — вслух. Но, как оказалось, страшного ничего не произошло. Вас прекрасно поняли и сделали все, как надо.

Тут уже Бартон не выдержал и рассмеялся. Слава Богу! Кажется, он нам верит!

— За время войны Вы несколько раз командовали диверсионной группой. Во время одной из таких операций Вас даже «убили». Пуля слегка задела вашу голову, но крови было много. И то, как она сочится сквозь пальцы из простреленного лба, было последним, что видел Ваш тяжело раненый друг перед тем, как потерять сознание. Для эвакуации раненых был выслан небольшой самолетик, куда погрузили только самых «тяжелых», в том числе и Вашего друга. На борту он пришел в себя и сразу же спросил, принесли ли Вас. А узнав, что нет, решил, что вы убиты. О чем и написал Вашей семье.

Это был не единственный раз, когда Вас «убили». Однажды Вашей матери была даже вручена официальная «похоронка» от командования. Но, как говорится, кого заранее хоронят, тот долго живет. Это в полной мере относится и к Вам, Сергей Авраамьевич!

— Та-ак! — протянул он, пуская к потолку кольцо практически правильной формы. — Положим, не все в Вашем рассказе строго соответствует действительности… — У меня внутри все обмерло, сердце свалилось куда-то в брюшную полость и оттуда гулко и суетливо ухало. — Но, если бы я стал кому-то рассказывать об этих событиях спустя много лет, то, наверное, они выглядели бы именно так. Я уж не говорю о том, что информация о Турции до сих пор является строго секретной и случайно узнать ее Вы не могли никак. Поскольку ни в какую мистику я не верю, то придется поверить вам. Пока на слово. Но, сами понимаете, сейчас не то время, чтобы верить на слово. Так что постараемся проверить хотя бы часть изложенных Вами фактов. По крайней мере, относительно Черного озера.

Сердце благополучно выбралось из брюшной полости и сейчас неистово колотилось везде, где можно и нельзя: барабаном стучало в ушах, клокотало в горле, колоколом звенело в голове. Нам поверили! Нас не расстреляют! Сережа только сжал мою руку и молча прерывисто дышал. А Санька, несмотря на все свое мужество, чуть не расплакался.

— Только будьте осторожны, — сочла я своим долгом предупредить. — Мы ведь толком не знаем свойств этого места. Похоже, оно ограничено невероятно густым туманом. Но что произойдет с тем, кто туда попадет, мы не знаем. Куда, в какое время он провалится?

— Спасибо за заботу, — усмехнулся Бартон. — Пожалуй, за последние четыре года мне встречались и более опасные места, чем клубы особенно густого тумана. Но все равно спасибо. Вы уж не обижайтесь, но до некоторого выяснения обстоятельств вы все трое должны будете побыть под наблюдением.

— Мы арестованы? — спросил Сережа.

— Нас посадят в тюрьму? — одновременно с ним воскликнул Саня.

— Ну, не совсем. Никто не собирается сажать вас под замок на хлеб и воду. Во-первых, вы будете накормлены. А во-вторых, ваша свобода ограничивается только тем, что вам нельзя без разрешения покидать расположение части. Так что отдыхайте, кушайте, набирайтесь сил, а вечером, если не возражаете, мы с вами встретимся еще раз, и вы расскажете о том, что произошло, более подробно.