Не имей сто рублей...

51. Говорят, у кошек — девять жизней. А у ежиков?

Какие прекрасные звуки! Словно бы соловей поет. Соловей? Какой еще соловей, когда меня, кажется, убили? А, наверное, это райские птички! Правда, особой праведницей никогда не была и меньше всего могла рассчитывать попасть на небо. Жаль, конечно, что меня убили, но поет эта птичка просто здорово!

Интересно, а как же выглядит рай?

Я попыталась открыть глаза. Вот здорово, получилось!

Нет, я, пожалуй, чего-то не понимаю. Если это — рай, то я — троллейбус! Лес как лес, хотя и ночью. Практически темно. Но разве может быть темно…

— Ежик в себя пришел! — прервал мои размышления радостный вопль Саньки.

— Ежик, Аленушка, ты жива?! — раздался самый родной, самый прекрасный на свете голос.

Неужели Сережа? Что он такое говорит? Что я жива? Ура, я жива!

Ничего не понимаю…

Я села (Села!) и обалдело уставилась на своих мужчин. Которые не сводили с меня счастливых взглядов. Боюсь, при этом выражение моего лица вряд ли могло служить образчиком высокого интеллекта. Короче, ничего не понимая, я тупо уставилась на них.

— Где мы? — наконец выдавила я.

— Да прямо возле озера, — довольно заверещал Саня.

А Сережа только молча обнял меня, даже можно сказать, обхватил, словно бы баюкая. И так мне хорошо стало, я готова была на все, что угодно, на самую немыслимую боль, только бы хоть раз еще испытать что-нибудь подобное. Исстрадавшаяся душа сладко пела, а сердце слушало его сердце, стучавшее совсем рядом. Я ничего не понимала, абсолютно не представляла, что же все-таки произошло, но впервые за последние, как мне ощущалось, несколько веков, я была счастлива!

Не знаю, сколько времени продлилось это состояние, но в конце концов я свыклась с мыслью, что все-таки жива и стала донимать мужчин расспросами.

— Где мы? Фу ты, то есть когда мы?

— По идее, тогда, куда собирались — в девяносто втором. Только вот проверить это нет никакой возможности. По крайней мере, пока.

— А что произошло со мной? — любопытствовал оживший труп.

Мне в двух-трех словах пересказали, продолжая смотреть на вернувшуюся к жизни мамашу семейства обалдевшими от счастья глазами. Аж неловко стало!

— Ну, ладно! Как говорится, война — войной, а обед, то есть ужин — по расписанию!

Ну почему они такие послушные не всегда, а только тогда, когда мама делает вид, что умирает?

Кругом стояла страшнейшая сушь, так что с дровами проблем не было. В общем, спустя десять-пятнадцать минут уже весело пылал костерок, на котором ожидал закипания котел с водой, а мне после всего пережитого, естественно, захотелось перекурить. В карманах изгвазданных спортивных штанов имели место быть только обломки дореволюционных сигар, и взгляд инстинктивно стал шарить по округе. И тут…

— Сережа!!! — заорала я не своим голосом, подпрыгнув с места, как ужаленная.

— Что случилось? — тут же бросился он ко мне.

— Сережа, милый, солнышко мое, мы выбрались! Выбрались!!! — я никак не могла остановиться.

Сережа сдержанно и недоумевающе улыбался, пока я предавалась разгулу эмоций, а потом спросил как бы ненароком:

— Ежик, может быть, ты все-таки пояснишь?

— Смотри! Что ты видишь на ветке? — показала я прямо перед собой.

— Ну, пачку от сигарет, а что?

— А то, что если ты хорошенько вспомнишь, то когда мы примчались сюда чуть ли не ночью, полупрозрачные и несчастные, мы вдруг потеряли всякую решимость. Я закурила последнюю сигарету из пачки, а Санька наткнул ее на сучок!

— Точно! — вспомнил ребенок. — Ты еще наехала на меня, что я дурью маюсь.

— Вот!

— Ну, да! Теперь и я вспомнил! — обрадовался Сережа. — Неужели получилось?

— Сплюнь три раза! А то при нашей везучести «дырка» может схлопнуться перед самым носом! Но, нельзя не согласиться, мы движемся в правильном направлении!

Мы уже давно поужинали, но тушить костер было попросту жалко. А разводить большое пламя — опасно. Засуха была просто ужасная, следовало соблюдать осторожность. Тем более, что все говорило о том, что мы попали в 92-й год, и уж очень хорошо мы помнили, как в тот раз, перед нашим попаданием в 44-й, кругом бушевали пожары. До сих пор весь лес дымом пропах. Вот Сережа и поддерживал жизнедеятельность костра, изредка подкармливая его одной-двумя веточками.

Дождя не предвиделось, было достаточно тепло и очень поздно, поэтому мы решили даже не ставить палатку. Тем более, что спать совершенно не хотелось. По крайней мере нам с Сережей. Ну, а Саню мы пристроили прямо под густой кроной сосны в спальнике. Бедный ребятенок так намаялся, что отрубился мгновенно.

Веселая Луна бросала шаловливые тени, без устали заливался соловей, и все, что произошло с нами не более, как час назад, уже казалось кошмарным сном. И только моя окровавленная одежда, жутким комком валявшейся под деревом, (не забыть постирать утром!) служила доказательством того, что все произошло на самом деле.

Я затянулась обломком некогда изящной сигары. Надо же как! Так вот почему Бартон никогда не рассказывал мне, при каких обстоятельствах он был ранен в руку! Хотя странно: мне ведь тоже досталось будь здоров, а чувствую я себя очень даже неплохо. Я даже заглянула себе под майку. Нет, даже следов никаких не осталось. Может, потому, что меня прошило навылет? А у него в руке осколок застрял, а пока доставали, то «дырка» куда-то делась? Не исключено. Только этого я никогда не узнаю. Как, впрочем, и многого другого. Я снова затянулась.

— Прости меня, Алена! — прервал Сережа мои размышления.

Молча и непонимающе я уставилась на мужа, а он продолжал:

— Я, правда, думал, что все лучшее у нас давным-давно позади, что все умерло. Что нас с тобой связывает только эта паршивая комнатенка в «коммуналке» ну и еще, конечно, Саня. Что мы тяготим друг друга. Я был убежден, что уже давно не люблю тебя, просто привычка осталась. Мне все время было тесно и душно, хотелось чего-то другого, красивого, интересного. Такое ощущение было, что сидишь, запертый, в какой-то допотопной хибарке, а там, на улице, кипит и проходит без тебя жизнь, а ты никак не можешь выбраться…

Он замолчал на некоторое время, а у меня аж дыхание перехватило.

— Я тебе столько боли принес! Думал же, что отбрасываю что-то мертвое, отжившее, и только сейчас понял, что рвал и резал по живому. Только сейчас, когда чуть не потерял тебя, почувствовал, насколько ты мне дорога… Я не знаю, что там будет дальше… Говорят ведь, что разбитую чашку не склеишь. Я совсем запутался! Ничего уже не понимаю! И этот вот, — он кивнул в сторону посапывающего Сани. — Я же не смогу без него!

Он снова замолчал. А я смогла выдохнуть. И ледышка сердца треснула под теплым лучиком надежды. Господи, неужели?

— Про чашку ты верно сказал, разбитую не склеишь, — ответила я, а он удивленно уставился на меня. — Так ведь то про чашку! Она ведь мертвая!

Я взяла в руки жуткую, грязную и окровавленную мастерку, которую непременно бы выбросила, если бы только не опасность приехать в Минск совершенно голой по причине полного растворения вещичек, приобретенных в другое время.

— Вот, взгляни! — предложила я мужу.

— И что? — недоумевал он.

— Дырки какие, видишь?

— Ну, вижу!

Я задрала вверх свою майку.

— А здесь? Видишь, ничего нет. Ничего! А знаешь, почему?

— Ну?

— Потому, что живое. Так что про чашку все правильно, только ведь это — не про нас. Тебе ведь тоже болит?

— Болит… — согласился Сережа.

— А раз болит — значит, живое! Пойми, тут ведь как с переломом. Помнишь, тогда, то есть сейчас, в 92-м, я ногу сломала?

— Конечно!

— Всего одно короткое мгновенье — дикий хруст, который слышишь не ушами, а всем телом. И пронзает жуткая боль. И кажется, что ничего в мире нет кроме этой всепоглощающей боли, которая накатывает волнами, захлестывает, грозя утопить… Минута, другая, час — смотришь, ты уже можешь ее терпеть. А потом тебя заковывают в белый сапог. И первое время больно так, что не можешь спать. Лежишь бревно бревном и в потолок смотришь. А уж если кто зацепит за этот самый сапог, то от боли небо с овчинку кажется. Только вот постепенно становится легче. Только для этого нужно время. Много времени. И вот, смотришь, уже и наступать можешь. Глядишь, уже и гипс сняли. Только вот ходить приходится учиться заново… Да еще долгое время на перемену погоды ноет. А врачи вообще утверждают, что в месте перелома образуется костная мозоль и за счет этого сама кость становится гораздо прочнее, чем до перелома. Потому что живое…

Сережа долго молчал, глядя на огонь. Только было в этом молчании что-то такое, что не отчуждает, а наоборот, сближает. Наконец он снова заговорил:

— Ты права. Наверное, права. В самом деле, нужно время, чтобы во всем разобраться. понять, залечить. Может, получится?

— И будет крепче, чем раньше! — с готовностью согласилась я. — Только действительно нужно время.