Не прикасайся ко мне

XV. Причетники

Раскаты грома следовали один за другим, сливаясь в едином грохоте, и перед каждым раскатом небо рассекал чудовищный зигзаг молнии; словно бог хотел начертать пламенем свое имя, а небосвод содрогался от страха. Дождь лил потоками, которые метались то вправо, то влево, гонимые порывами зловеще завывавшего ветра. Колокола робкими голосами возносили к небу свою меланхоличную жалобу и в короткие промежутки тишины, когда смолкал рев разбушевавшейся стихии, их печальный перезвон казался мольбою, стоном и плачем.

На второй площадке колокольни сидели два мальчика, которые недавно разговаривали с философом. Младший, с большими черными глазами и пугливым выражением личика, старался покрепче прижаться к брату, очень похожему на него лицом, но глядевшему более осмысленно и решительно. На обоих была поношенная одежда, вся в заплатах. Они сидели на чурбане, и каждый держал в руке веревку, верхний конец которой терялся где-то высоко, в темноте третьей площадки. Дождь, подгоняемый ветром, добирался до них и гасил огарок свечи, стоявший на большом камне, который катают на хорах, воспроизводя гром в святую пятницу.

— Тяни веревку, Криспин! — сказал старший своему братишке.

Тот повис на канате, и наверху послышалось слабое стенание, но его тотчас заглушил удар грома, многократно повторенный эхом.

— Ох, если бы мы сейчас были дома, с мамой! — вздохнул младший, глядя на брата. — Там не страшно.

Старший не ответил; он смотрел, как оплывает воск и был, казалось, чем-то встревожен.

— Там никто не сказал бы мне, что я ворую! — прибавил Криспин. — Мама не позволила бы! А если бы она знала, что меня бьют…

Старший отвел глаза от пламени и поднял голову. Схватив толстую веревку, он сильно ее рванул: сверху донеслось звучное гудение.

— Мы всегда так будем жить, брат? — продолжал Криспин. — Хоть бы заболеть завтра и остаться дома, сильно-сильно заболеть, чтобы мама за мной ухаживала и не пускала в монастырь! Меня бы не называли вором, не били бы! И ты тоже заболей со мной вместе.

— Нет! — ответил старший брат. — Тогда мы все умрем: мать от горя, а мы с голоду.

Криспин молчал.

— Ты сколько заработал в этом месяце? — спросил он наконец.

— Два песо: на меня наложили три пени.

— Заплати за меня, за то, что я украл, как они говорят; пусть не называют нас ворами. Заплати!

— Ты с ума сошел, Криспин! Маме есть будет нечего; отец эконом говорит, что ты украл две унции, а две унции — это тридцать два песо.

Малыш стал считать на пальцах, пока не насчитал тридцать два.

— Шесть рук и два пальца! И каждый палец — это песо, — прошептал он задумчиво. — А каждый песо… Сколько в нем куарто?

— Сто шестьдесят.

— Сто шестьдесят куарто? Сто шестьдесят раз по одному куарто? Ой, мама! А сколько это — сто шестьдесят?

— Тридцать две руки, — ответил старший.

Криспин на секунду замер, разглядывая свои ручонки.

— Тридцать две руки! — повторял он. — Шесть рук и два пальца, а каждый палец — тридцать две руки… и каждый палец — один куарто… Ох, мамочка, сколько же куарто! Не сосчитаешь и за три дня… Можно купить и туфли, и шляпу от солнца, и большой зонтик от дождя, и еду, и одежду тебе, маме и…

Криспин задумался.

— А жаль, что я вправду не украл!

— Криспин! — упрекнул его брат.

— Не сердись! Священник сказал, что забьет меня до смерти, если деньги не сыщутся; если бы я украл, я смог бы их отыскать. А если бы умер, то у тебя и у мамы осталась бы одежда. Уж лучше бы я украл!

Старший молча раскачивал веревку. Потом сказал, вздохнув:

— Боюсь, что мать будет тебя бранить, если узнает!

— Почему ты так думаешь? — удивленно спросил малыш. — Ты ей скажешь, что меня уже сильно побили, я покажу ей свои синяки и дырявый карман; у меня и был-то всего один куарто, который мне дали на пасху, а священник вчера отнял и его. Я никогда не видел такого красивого куарто. Мама не поверит этому, не поверит!

— Если священник ей скажет…

Криспин заплакал, бормоча сквозь слезы:

— Тогда иди ты один, я не пойду; скажи маме, что я заболел; я не хочу идти домой.

— Не плачь, Криспин! — сказал старший. — Мать не поверит наговорам, не плачь; сказал же старый Тасио, что нас ждет вкусный ужин…

Криспин поднял голову и посмотрел на брата.

— Вкусный ужин! Я еще и не обедал: они не дают мне есть, пока не найдутся две унции. А если мама поверит? Ты ей скажешь, что отец эконом врет и священник, который ему верит, — тоже; они врут, говорят, что мы воры, потому что отец у нас непутевый…

Но тут снизу, оттуда, куда уходила лестница, соединявшая площадку с первым этажом, вдруг вынырнула голова, и, будто при появлении Медузы, слова застыли на губах ребенка. Это была продолговатая, сухая голова с длинными черными волосами; синие очки скрывали кривой глаз. Таков был отец эконом, который имел обыкновение появляться бесшумно и внезапно.

Оба брата окаменели.

— На тебя, Басилио, я налагаю штраф в два реала за то, что ты звонишь неравномерно, — сказал отец эконом настолько глухо, будто у него не было голосовых связок А ты, Криспин, ты будешь сидеть здесь до тех пор, пока не вернешь то, что украл.

Криспин взглянул на брата, моля о помощи.

— Нам уже разрешили идти… мать ждет нас к восьми, — робко пролепетал Басилио.

— Ты тоже не уйдешь в восемь, — сиди до десяти!

— Но, сеньор, ведь после девяти нельзя ходить, да и дом наш далеко.

— Ты мне еще указывать будешь? — злобно прошипел отец эконом. И, схватив Криспина за плечо, потащил его к себе.

— Сеньор! Мы уже целую неделю не видели матери! — молил Басилио, уцепившись за братишку.

Отец эконом резко оттолкнул Басилио и поволок за собой Криспина, который сквозь слезы кричал брату:

— Не отдавай меня, они меня убьют!

Но отец эконом, не обращая внимания на крик, продолжал тащить ребенка вниз по лестнице, пока оба не исчезли в темноте.

Басилио стоял, онемев от ужаса. Он слышал, как ударялось о ступени тело брата, как бил ого отец эконом, слышал крики, но вскоре все эти раздирающие душу звуки стихли.

Мальчик не дышал: он все еще прислушивался, широко раскрыв глаза и сжав кулаки.

— Когда же я наконец сам смогу пахать? — пробормотал он и бросился вниз по лестнице.

Спустившись на хоры, он снова прислушался; голос брата быстро удалялся и крики: «Мама! Братик!» — совсем прекратились, когда захлопнулась какая-то дверь.

Дрожа, обливаясь холодным потом, Басилио замер на месте; он кусал пальцы, чтобы сдержать крик, рвавшийся из груди; потом стал озираться вокруг, пытаясь что-нибудь разглядеть в тускло освещенной церкви. Слабо мерцала лампа; посредине стоял катафалк; все двери были заперты, на окнах — решетки.

Тогда он быстро взбежал вверх по лестнице, миновал вторую площадку, где горела свеча, и поднялся на третью. Там Басилио отвязал веревки от колоколов и снова спустился. Он был бледен, но глаза его блестели, только не от слез.

Дождь начал стихать, и небо очищалось от туч.

Басилио связал веревки, прикрепил их одним концом к столбику балюстрады и, забыв погасить свет, соскользнул во мглу.

Несколько минут спустя на одной из улиц послышались голоса и прогремели выстрелы; однако никто из горожан даже ухом не повел, и снова все погрузилось в безмолвие.