Не прикасайся ко мне

XLVI. Петушиные бои

Воскресными вечерами филиппинцы обычно посещают петушиные бои, подобно тому как испанцы — бой быков. Увлечение петушиными боями, проникшее в страну век назад и превратившееся в доходный промысел, стало пагубной страстью всего народа, оно распространилось здесь более широко, чем опиум среди китайцев. На арену идет и бедняк, чтобы рискнуть последними грошами в надежде разбогатеть, не надрывая живота. На арену идет и богач, чтобы развлечься на деньги, оставшиеся от пиршеств и благодарственных месс. Но здесь ключ к счастью, за которым они гонятся, находится в их собственных руках, — обучению петуха уделяют, пожалуй, больше внимания, чем воспитанию собственного сына, будущего своего преемника в этой азартной игре, — а потому мы не станем их осуждать.

Правительство разрешает петушиные бои и чуть ли не поощряет их, предписывая, что они должны проводиться только в «публичных местах» и в «праздничные дни» (не затем ли, чтобы побольше зрителей могло увлечься заразительным примером?), «после большой мессы до темноты» (в течение восьми часов!). Что ж, отправимся и мы на это любопытное зрелище, а заодно поищем знакомых.

Здание, где происходят петушиные бои в Сан-Диего, не отличается от подобных ему зданий в других городках, если не считать некоторых мелочей. Оно состоит из трех помещений. Первое, вестибюль, — большой прямоугольник метров двадцати в длину и четырнадцати в ширину. С одной стороны — входная дверь, которая обычно охраняется женщиной, взимающей плату за вход. Из общего сбора правительство получает свою часть — несколько сот тысяч песо в год; говорят, что на эти деньги, которыми пагубная страсть откупает свою свободу, возводятся великолепные школы, строятся мосты и дороги, учреждаются поощрительные премии за развитие сельского хозяйства и торговли… Да благословит бог это порочное увлечение, приносящее столь прекрасные плоды!

Здесь же стоят торговки, продающие буйо, сигары, сласти, шныряют мальчишки, которые приходят с отцами или дядями, заботливо приобщающими их к таинствам жизни.

Это помещение сообщается с другим, немного бόльших размеров, своего рода фойе, где собирается публика перед сольтадой. В этом фойе держат петухов; они привязаны к воткнутым в землю костяным или деревянным колышкам. Сюда сходятся опытные игроки, любители, мастера по прикреплению стальных шпор, здесь заключают сделки, гадают об исходе боя, просят взаймы, ругаются, божатся, хохочут. Один ласкает своего петуха, гладя рукой его блестящие перья; другой щупает и считает чешуйки на петушиных лапах, третий рассказывает о подвигах пернатых героев. Тут же вы увидите и людей с печальными лицами, волочащих за ноги мертвых ощипанных петухов. Любимец и надежда хозяина, многие месяцы холившего и лелеявшего его, теперь всего-навсего труп и будет продан за одну песету, чтобы быть сваренным с имбирем и съеденным в тот же вечер: «Sic transit gloria mundi!»[154] Проигравший возвращается с пустым карманом и без петуха домой, где его с тревогой ждут оборванные детишки и жена. От радужной мечты, от всех многодневных хлопот с зари до зари, от всех трудов и стараний остается одна песета — маленькая горстка пепла от большого костра надежд.

В этом фойе даже невежды высказывают свое мнение, даже люди легкомысленные и те придирчиво изучают петухов, рассматривают и взвешивают их, растягивают крылья, щупают мускулы. Одни приходят разодетые, в сопровождении толпы поклонников их петухов; другие — в лохмотьях, с изможденными лицами, отмечены печатью порока. Они жадно следят за каждым жестом богачей, за каждой ставкой, ибо кошелек может и опустеть, но страсть не иссякает. Здесь нет равнодушных лиц; здесь филиппинец уже не вял, не апатичен, не молчалив: он весь — движение, страсть, азарт. Люди словно испытывают неуемную жажду, как те, кто пытается утолить ее болотной водой.

Из этого помещения выходят на арену, которая называется «руэда». Арена окружена бамбуковой оградой, и пол здесь немного приподнят по сравнению с полом в двух других помещениях. От арены вверх, почти до потолка, ярусами расположены скамьи для зрителей, или игроков, — различие между ними установить невозможно. Во время боя скамьи заполняются мужчинами и детьми, которые кричат, улюлюкают, свистят, толкают друг друга и бранятся; к счастью, здесь почти не бывает женщин. На самой руэде размещаются богачи, важные особы, крупные игроки, хозяин и судья. На отлично утрамбованной площадке дерутся петухи, и отсюда судьба посылает семьям радость или слезы, пиршества или голод.

В этот час мы встречаем тут префекта, капитана Пабло, капитана Басилио и Лукаса — человека со шрамом на лице, того, что горюет о своем погибшем брате.

Капитан Басилио подходит к одному местному жителю:

— Ты не знаешь, каков петух у капитана Тьяго?

— Не знаю, сеньор; сегодня утром ему доставили двух, один из них ласак, который побил консульского талисаина.

— Ты думаешь, мой булик может с ним драться?

— Еще бы! Ставлю на вашего свой дом и последнюю рубашку!

В это время появляется капитан Тьяго. Он одет, как все крупные игроки: рубашка из кантонского полотна, шерстяные панталоны и широкополая соломенная шляпа.

Сзади шествуют слуги, несущие ласака и огромного белого петуха.

— Синанг мне сказала, что Мария поправляется! — обратился к нему капитан Басилио.

— Да, жар уже спал, но она еще очень слаба.

— Вы проиграли вчера вечером?

— Немножко; вы-то, я знаю, выиграли. Попробую сегодня отыграться.

— Хотите выпустить ласака? — поинтересовался капитан Басилио, беря петуха у слуги и разглядывая его.

— Пожалуй, если найдется противник.

— Сколько ставите на своего?

— Меньше, чем на две, не играю.

— Вы видели моего булика? — спросил капитан Басилио и подозвал человека, державшего небольшого петушка.

Капитан Тьяго оглядел его, взвесил на руке, потрогал шпоры и вернул.

— Сколько ставите? — спросил он.

— Столько же, сколько вы.

— Я — две пятьсот.

— А три?

— Идет!

— Следующая сольтада наша!

Любопытные и игроки громогласно возвестили о предстоящей схватке двух знаменитых петухов; каждый из них был опытным бойцом и пользовался заслуженной славой. Все горели желанием взглянуть на этих знаменитостей; каждый высказывал свое мнение о противниках и старался предугадать исход состязания.

Между тем шум, гам, суета усиливаются, арена заполняется людьми, скамьи берутся с боя. Служители выносят на арену двух петухов, белого и рыжего; на их лапы уже надеты стальные шпоры, но пока в чехлах. Слышатся крики: «На белого! На белого!» — и отдельные возгласы: «На рыжего!» Белый был «любимчик», а рыжий — «новичок».

В толпе снуют гражданские гвардейцы. Они не в мундирах своего доблестного корпуса, но и не в штатском. Штаны из гингона с красной бахромой, рубахи с голубыми пятнами от слинявших мундиров, форменные шапки; такой пестрый наряд соответствовал их поведению: они участвовали в игре и одновременно следили за порядком, вносили сумятицу и призывали к спокойствию.

В то время как зрители кричат, тянут руки с монетами, пересчитывают деньги, выворачивают карманы в поисках последней монеты или, не найдя ее, просят, чтобы им поверили на слово, обещая, если понадобится, продать своего буйвола, будущий урожай, — двое юношей, по-видимому, братья, жадными глазами следят за игроками, подходят к ним и что-то робко шепчут, но их никто не слушает. Лица юношей становятся все мрачнее, они смотрят друг на друга с досадой и тоской. Лукас исподтишка наблюдает за ними: вот он злобно ухмыляется и, позвякивая серебряными песо, проходит мимо братьев. Бросив быстрый взгляд на арену, Лукас выкрикивает:

— Ставлю пятьдесят, пятьдесят против двадцати на белого.

Братья взволнованы.

— Я же тебе говорил, — проворчал старший, — чтобы ты не ставил всех денег сразу; послушался бы меня, у нас хватило бы на рыжего!

Младший робко приблизился к Лукасу и тронул его за руку.

— Это ты? — воскликнул Лукас, оборачиваясь и притворяясь изумленным. — Твой брат принимает мое предложение или ты сам хочешь поставить?

— Как же нам ставить, если мы все проиграли?

— Значит, принимаете?

— Он не хочет! Если бы ты одолжил нам немножко денег, ты ведь говоришь, что нас знаешь…

Лукас почесал голову, одернул рубашку и сказал:

— Да, я вас знаю; вы — Тарсило и Бруно, молодые и сильные парни. Знаю, что ваш храбрый отец умер, получив от этих солдат сто ударов бичом; знаю, что вы не собираетесь мстить за него…

— Не вмешивайтесь в наши дела, это приносит несчастье, — прервал его Тарсило, старший брат. — Не будь у нас сестры, нас бы уже давным-давно повесили!

— Повесили? Вешают только трусов да тех, у кого нет ни денег, ни покровителей. Ведь горы-то недалеко.

— Сто против двадцати, ставлю на белого! — прокричал кто-то, проходя мимо.

— Одолжите нам четыре песо… три… два… — взмолился младший. — Мы потом вернем вам вдвойне, — сольтада сейчас начнется.

Лукас снова почесал затылок.

— Хм! Деньги-то ведь не мои, мне их дал дон Крисостомо для тех, кто хочет ему служить. Но, вижу, не в отца вы пошли; тот был настоящий храбрец, а у кого не хватает смелости, тому нечего искать развлечений.

И он отошел от них, правда, недалеко.

— Давай согласимся, что тут такого? — сказал Бруно. — Не все ли равно, повесят нас или расстреляют? Беднякам нет иного выхода.

— Ты прав, но подумай о нашей сестре.

Между тем очистили круг, вот-вот должен был начаться бой. Крики стихли, два сольтадора с мастером по прикреплению шпор остались в центре. По знаку судьи мастер обнажил шпоры петухов: угрожающе сверкнули острые стальные иглы.

Оба брата молча, уныло подошли к кругу и стали смотреть, прижавшись лбом к ограде. К ним приблизился какой-то человек и шепнул:

— Приятель, сто против десяти, ставлю на белого!

Тарсило недоуменно взглянул на него. Бруно оттолкнул незнакомца локтем, на что тот ответил хриплым смешком.

Сольтадоры держали петухов с величайшей осторожностью, чтобы не пораниться. Вокруг царила торжественная тишина. Казалось, все присутствующие, кроме двух сольтадоров, превратились в какие-то страшные восковые куклы. Сольтадоры сближали петухов, придерживая им головы и по очереди подставляя каждого под удары клюва противника, чтобы бойцы рассвирепели в одинаковой мере: во всякой дуэли права должны быть равны, дерутся ли парижские петухи или филиппинские. Затем бойцам позволяют увидеть друг друга, сталкивают их вместе, чтобы бедные птицы знали, кто их клевал и с кем надо драться. Перья на шеях взъерошиваются, бойцы пристально глядят друг на друга, искры ярости сверкают в их круглых глазках. Итак, время наступило: их опускают на землю на расстоянии нескольких шагов и предоставляют свободу действий.

Петухи медленно сближаются. Слышно постукивание лапок по сухой земле. Публика замерла, затаила дыхание. Наклоняя и поднимая голову, словно примериваясь, бойцы издают какие-то звуки, выражающие угрозу и презрение. Они увидели сверкающие шпоры, холодные голубоватые отблески стали. Опасность возбуждает бойцов, и вот они решительно идут на сближение, но вдруг останавливаются и, пригнув головы, глядят друг на друга; снова топорщатся веером перья на шее. В этот миг кровь ударяет в их маленькие головы, и петухи с присущим им пылом в неистовстве бросаются один на другого: сталкиваются, сцепляются клювами, сшибаются грудью, бьют друг друга крыльями, шпорами. Однако удары искусно отражаются, и бойцы теряют всего лишь несколько перьев. Они снова примериваются. Вдруг белый взлетает вверх, сверкает смертоносный клинок. Но рыжий успевает подогнуть ноги, спрятать голову, и белый только рассекает воздух. Опустившись на землю, он быстро поворачивается, чтобы противник не ударил его в спину, и приготавливается к защите. Рыжий яростно атакует, но белый искусно обороняется — недаром он любимец публики. Все с волнением и тревогой следят за ходом схватки, лишь иногда невольный крик вырывается из чьей-то груди. Земля покрывается красными и белыми перьями, кровавыми пятнами, но бой не прекращается. У филиппинцев, строго соблюдающих предписания правительства, бой считается оконченным только тогда, когда один из противников либо оказывается забитым насмерть, либо спасается бегством.

Кровь орошает землю, удар следует за ударом, но еще трудно сказать, на чьей стороне победа. Наконец, сделав героическое усилие, белый бросается вперед, чтобы нанести последний удар рыжему, вонзает шпору ему в крыло, но не может вытащить ее обратно. Сам белый тоже ранен — в грудь. Оба врага, истекающие кровью, обессиленные, задыхающиеся, застывают в неподвижной позе, как бы прикованные друг к другу. Но вот белый падает, из клюва у него хлещет кровь, он судорожно дергает лапами. Рыжий так и остается прикованным к противнику, лапы его медленно подгибаются, глаза заволакивает пленкой.

Судья, следуя правительственным предписаниям, объявляет победителем рыжего петуха. Решение встречается диким воплем, который отдается эхом во всех концах городка. Всякий, заслышав его издалека, понимал, что бой выиграл «новичок», иначе ликование не было бы столь продолжительным. Так бывает и в истории народов: если малому удается победить великого, такую победу воспевают и прославляют в веках.

— Ну, видишь? — презрительно кивнул Бруно своему брату. — Послушал бы ты меня, и мы выиграли бы сто песо, а из-за тебя остались без единого медяка.

Тарсило ничего не ответил, растерянно оглядываясь, словно высматривая кого-то.

— Он там, с Педро разговаривает, — добавил Бруно, — дает ему деньги. Ой, сколько денег!

В самом деле, Лукас опускал серебряные монеты в протянутую мужем Сисы руку. Они шепотом обменялись несколькими словами и разошлись, по-видимому, довольные друг другом.

— Не иначе как Педро с ним договорился; вот это решительный человек! — вздохнул Бруно.

Тарсило был сумрачен и задумчив, рукавом рубахи он вытирал пот, струившийся по лбу.

— Брат, — сказал Бруно, — если ты не решаешься, я пойду один: примета верная, ласак должен выиграть, и нам нельзя упустить такой случай. Я хочу играть в следующем бою. Чем черт не шутит? Отомстим за отца.

— Постой! — сказал Тарсило и взглянул ему в глаза. Оба брата были бледны как полотно. — Я иду с тобой, ты прав: отомстим за отца.

Однако он все еще не трогался с места, продолжая утирать пот.

— Ну, что стоишь? — нетерпеливо спросил Бруно.

— А ты знаешь, кто дерется в следующем бою? Стоит ли?..

— Да разве ты не слышал? Булик капитана Басилио против ласака капитана Тьяго. По всему, должен выиграть ласак.

— Ах да, ласак! Я бы тоже поставил… но сначала посмотрим на него.

Бруно с досадой махнул рукой, однако последовал за братом; тот осмотрел петуха, ощупал, взвесил на руке, подумал, расспросил кое о чем, — бедняга колебался. Бруно стал нервничать.

— Ну, разве не видишь, какая у него крепкая кожа, вон там, у шпор? Не видишь, какие лапы? Что тебе еще надо? Смотри, какие когти, растяни-ка крылья! А чешуйки-то в два слоя: над широкими — помельче, видишь!

Тарсило, не слушая брата, продолжал разглядывать петуха; до его ушей долетал звон золотых и серебряных монет.

— Посмотрим теперь на булика, — сказал он сдавленным голосом.

Бруно топнул ногой от злости, заскрипел зубами, но повиновался.

Они приблизились к другой группе. Там вооружали петуха: выбирали ему шпоры, готовили для подвязывания красные шелковые шнурки, натирали их воском.

Тарсило уставился на петуха равнодушным, мрачным взглядом: казалось, он не птицу видит, а какую-то картину из своего будущего. Потом провел рукой по лбу.

— Ты готов? — глухо спросил он брата.

— Я? Давным-давно; не надо было и смотреть на них!

— Но ведь… наша бедная сестра…

— Брат, говорят же тебе, что командовать будет дон Крисостомо! Разве ты не видел, как он разгуливал с генерал-губернатором? Чего же нам бояться?

— А если нас убьют?

— Ну и что ж? Нашего отца забили насмерть.

— Ты прав!

Братья пошли разыскивать Лукаса, с трудом протискиваясь в толпе. Когда они его заметили, Тарсило остановился.

— Нет, уйдем отсюда, мы погубим себя! — воскликнул он.

— Уходи, если хочешь, я сам договорюсь!

— Бруно!

К несчастью, в этот миг к ним приблизился какой-то человек и сказал:

— Поставим? Я — на булика.

Братья не отвечали.

— Давайте!

— Сколько? — спросил Бруно.

Человек начал пересчитывать монеты по четыре песо. Бруно, не дыша, следил за ним.

— У меня двести; пятьдесят против сорока!

— Нет! — решительно сказал Бруно. — Прибавьте…

— Ладно, пятьдесят против тридцати!

— Удвойте ставку!

— Ладно, булик — птица моего хозяина, и я уже выиграл на нем; сто против шестидесяти.

— По рукам! Подождите, я раздобуду денег.

— Но хранить их буду я, — сказал тот, не слишком полагаясь на честность Бруно.

— Как угодно! — ответил Бруно, вполне полагаясь на свои кулаки. И, повернувшись к брату, сказал: — Если ты не хочешь, я пойду один.

Тарсило размышлял; он любил игру и любил брата, он не мог оставить Бруно и прошептал:

— Будь по-твоему!

Они подошли к Лукасу, при виде их тот ухмыльнулся.

— Дядюшка! — сказал Тарсило.

— Чего вам!

— Сколько дадите? — спросили оба.

— Я уже сказал: если вы приведете других, чтоб напасть на казармы, я дам по тридцать песо каждому из вас и по десять вашим приятелям. Если все сойдет удачно, каждый из них получит по сотне, а вы — вдвойне: дон Крисостомо — богатый человек.

— Согласны! — воскликнул Бруно. — Давайте деньги.

— Я знал, что вы такие же храбрецы, как ваш отец! Отойдем в сторонку, чтобы его убийцы нас не услыхали! — сказал Лукас, кивая на жандармов. И, отведя братьев за угол, прибавил, отсчитывая монеты: — Завтра прибудет дон Крисостомо и привезет оружие; послезавтра вечером, к восьми, приходите на кладбище, и я вам сообщу его последние распоряжения. У вас еще есть время поискать себе товарищей.

Они расстались. Братья, казалось, поменялись ролями: Тарсило был спокоен, Бруно встревожен.