Не прикасайся ко мне

Эпилог

Многие из наших героев еще живы, а других мы потеряли из виду, поэтому написать настоящий эпилог невозможно. На благо человечеству мы с удовольствием прикончили бы всех наших персонажей, начиная с отца Сальви и кончая доньей Викториной, но это не в наших силах… Пусть живут! Ведь в конце концов не нам, а стране приходится их кормить…

С тех пор как Мария-Клара ушла в монастырь, отец Дамасо оставил селение и переехал в Манилу, как и отец Сальви, который, в ожидании вакантной митры, читал проповеди в церкви монастыря св. Клары, где он занимал высокий пост. Не прошло и нескольких месяцев, как отец Дамасо получил приказ от церковных властей отправиться в приход, находящийся в одной из отдаленных провинций. Рассказывают, он этим так огорчился, что на следующий день его нашли мертвым в спальне. Одни говорят, что он умер от апоплексии, другие говорят — от кошмарных сновидений, но лекарь рассеял все сомнения, сказав, что он скончался «внезапно».

Никто из наших читателей не узнал бы капитана Тьяго, если бы его увидел. За несколько недель до того, как Мария-Клара дала монашеский обет, он впал в такое удрученное состояние, что начал худеть и грустить, стал задумчивым и нелюдимым, как его бывший друг, несчастный капитал Тинонг. Едва только двери монастыря закрылись за дочерью, он приказал своей безутешной кузине, тетушке Исабель, взять все вещи, оставшиеся от его дочери и покойной жены, и уехать в Малабон или Сан-Диего, так как отныне он хотел жить один. Дни и ночи стал проводить капитан Тьяго за игрой в лиампо и на петушиных боях, начал курить опиум. Он не ездил больше в Антиполо, не заказывал мессы; донья Патросинио, его давняя соперница, благочестиво отпраздновала свой триумф и принялась снова похрапывать на проповедях. Если вы когда-нибудь после полудня пройдетесь по главной улице Санто-Кристо, то увидите в лавке одного китайца маленького, желтого, тощего, согбенного человека с ввалившимися тусклыми глазами, с черными губами и ногтями, глядящего на людей невидящим взором. С наступлением сумерек вы заметите, как он с трудом поднимается и, опираясь на палку, заковыляет к узкой улочке и войдет в грязный домишко, над дверью которого большими красными буквами выведено: «Публичная курильня опиума». Этот человек и есть некогда знаменитый капитан Тьяго, ныне забытый даже старшим причетником.

Донья Викторина к своим фальшивым локонам и мании «обандалузивания», если можно так выразиться, прибавила новую причуду, — ей захотелось самой править лошадьми, и дон Тибурсио должен отныне тихо сидеть на заднем сиденье коляски. Так как из-за слабости ее зрения произошло много несчастных случаев, она носит пенсне, которое придает ей еще больше очарования. Доктора теперь никто уже не приглашает к больным, а слуги частенько видят его без вставной челюсти, что, как знают наши читатели, является дурным признаком.

Линарес, единственный защитник несчастного лекаря, уже давно почиет на кладбище в Пако, пав жертвой дизентерии и дурного обращения своей кузины.

Победоносный альферес отправился в Испанию в чине лейтенанта и в должности коменданта, бросив свою милую супругу, облаченную все в ту же фланелевую рубаху неописуемого цвета. Эта бедная покинутая Ариадна посвятила себя, подобно дочери Миноса, культу Бахуса[207] и табака и стала пить и курить с такой страстью, что ее боялись теперь не только девушки, но и старухи, и малые дети.

Другие наши знакомые из Сан-Диего, наверное, еще живы, если они не отдали богу душу при взрыве парохода «Липа», совершавшего рейс в провинции. Так как никто не позаботился узнать, кто были несчастные, погибшие при этой катастрофе, и кому принадлежали руки и ноги, разбросанные по острову Конвалесенсия и по берегам реки, мы не имеем никаких сведений о том, были ли среди них люди, известные нашим читателям. Но мы уж тем довольны, — как были довольны тогда правительство и пресса, — что единственный монах, плывший на пароходе, спасся, и большего не требуем. Самое важное для нас это жизнь добродетельных священнослужителей, да продлит господь их владычество на Филиппинах на благо душам нашим.

О Марии-Кларе никто больше не слышал; поговаривают, правда, что ее уже нет в живых. Мы спрашивали о ней разных влиятельных лиц в монастыре св. Клары, но никто не соизволил обмолвиться ни единым словом, даже те болтливые святоши, что лакомятся великолепным жарким из куриной печенки и еще более великолепным соусом, который называется «монашеским» и готовится искусной кухаркой обители Христовых невест.

И тем не менее… Однажды сентябрьской ночью ревел ураган и хлестал своими огромными крыльями дома Манилы; ежесекундно грохотал гром, молнии озаряли картину разрушения и нагоняли ужас на жителей городка. С неба низвергались потоки воды. При свете змеевидных молний можно было видеть, как по воздуху летел то кусок кровли, то целое окно, которые затем падали на землю со страшным шумом. На улицах не было ни одного экипажа, ни одного прохожего. Когда гулкое эхо грома, стократ повторенное, смолкало вдали, слышалось завывание ветра, сливавшееся с шумом дождя, который барабанил по раковинам закрытых окон.

Два жандарма укрылись в сарае, стоявшем неподалеку от монастыря; один из них был солдат, другой — капрал.

— Что нам тут делать? — сказал солдат. — Все равно никто не ходит по улицам… Надо бы зайти куда-нибудь в дом; моя красотка живет на улице Архиепископа.

— Отсюда немалый конец, мы промокнем, — ответил другой.

— А лучше, если сюда молния ударит?

— Не беспокойся: монашки небось для своего спасения громоотвод поставили.

— Да, — сказал солдат, — но какой с него толк, если ночь такая темная.

И он устремил взор вверх, пытаясь что-нибудь разглядеть в темноте. В этот миг несколько раз подряд сверкнула молния и послышались страшные раскаты грома.

— Наку! Сусмариосеп![208] — воскликнул солдат, крестясь и дергая товарища за полу. — Пойдем отсюда!

— Что с тобой?

— Идем, идем отсюда! — повторял тот, щелкая зубами от страха.

— Что ты увидел?

— На крыше… наверное, там монашка, которая по крышам бродит!

Капрал высунул голову и посмотрел.

Снова сверкнула молния, огненная жила прорезала небо; за ней последовал ужасающий треск.

— Иисусе! — воскликнул он и тоже перекрестился.

И точно, при яркой вспышке он увидел белую фигуру у самого конька крыши; она стояла там, обратив к небу лицо и воздев руки, словно моля о чем-то. Небо отвечало стрелами молний и ударами грома!

В громовых раскатах слышались заунывные стоны.

— Это не ветер, это привидение! — бормотал солдат, отвечая на пожатие руки товарища.

— О-о! О-о! — раздавалось в воздухе сквозь шум дождя; завывание ветра не могло заглушить молящий, жалобный, полный отчаяния голос.

Еще раз сверкнула яркая молния.

— Нет, это не привидение! — воскликнул капрал. — Я ее разглядел, она прекрасна, как святая дева… Пойдем сообщим куда следует!

Солдат не заставил дважды повторять приглашение, и оба исчезли.

Кто же стонал глубокой ночью, невзирая на ветер и грозу? Кто эта робкая девушка, Христова невеста, не убоявшаяся бушующих стихий и избравшая эту бурную ночь для того, чтобы под открытым небом со страшной высоты слать жалобы господу? Неужто творец наш покинул свой храм в монастыре и больше не внемлет молитвам? Или монастырские своды мешают устремлениям души долететь до престола всевышнего?

Буря бушевала почти всю ночь; ни одна звездочка не зажглась во мраке; отчаянные стенания, сливавшиеся со вздохами ветра, не смолкали, но природа и люди оставались к ним глухи, а бог был занят и не слышал.

На следующий день, когда исчезли темные тучи и на ясном небе снова заблистало солнце, озаряя омытую дождем природу, у дверей монастыря св. Клары остановился экипаж, и из него вышел человек, который отрекомендовался как представитель властей и захотел тотчас же поговорить с настоятельницей и повидать всех монахинь.

Говорят, что одна из монахинь явилась в мокрой изодранной одежде и со слезами просила у этого человека заступничества, поведав ему ужасные истории о насилиях, прикрываемых ханжеством. Говорят также, что она была прекрасна, что у нее были самые красивые и выразительные глаза, какие кто-либо когда-либо видел.

Представитель властей не оказал ей покровительства; он посовещался с настоятельницей и уехал, не вняв мольбам и слезам. Юная монахиня смотрела на дверь, закрывшуюся за этим человеком, как осужденный на вечные муки смотрит на закрывающиеся перед ним врата неба, если только небо бывает столь же бесчувственно и жестоко, как люди. Настоятельница сказала, что монахиня сошла с ума.

Представитель власти, наверное, не знал, что в Маниле есть дом для умалишенных, а может быть, он считал, что монастырь и есть убежище для безумных, хотя утверждают, что человек этот был порядочным тупицей и вряд ли сумел бы определить — в своем уме такая-то особа или нет.

Рассказывают также, что генерал, сеньор X., думал иначе, и, когда известие об этом дошло до него, он пожелал помочь безумной и попросил прислать ее к нему.

Однако на этот раз прекрасная беззащитная девушка не появилась, а настоятельница вовсе запретила посещать монастырь, сославшись на религиозные каноны и святые уставы.

Больше об этом случае не говорили, как не говорили никогда и о несчастной Марии-Кларе.