Не прикасайся ко мне

LIX. Патриотизм и личные интересы

Секретное сообщение о происшествии было передано по телеграфу в Манилу, а тридцать шесть часов спустя, уснастив его множеством таинственных намеков и неменьшим числом угроз, газеты напечатали это известие, раздутое, исправленное и искаженное цензурой. В то же время по монастырям распространялись разные слухи, которые быстро подхватывались, передавались из уст в уста и вселяли ужас в людей. Событие приукрашивалось на все лады, и каждый верил рассказам в той степени, в какой дошедшая до него версия отвечала или противоречила его склонностям и образу мыслей.

Общественное спокойствие на первый взгляд не было нарушено, по крайней мере внешне, но домашние очаги уподобились водоемам, поверхность которых кажется зеркально гладкой, а на дне кишат, шныряют и преследуют друг друга безмолвные рыбы. Кресты, ордена, галуны, посты, звания, титулы, власть, влияние бабочками в дожде золотых монет замелькали перед глазами одних. Но для других собирались на горизонте темные тучи, на их свинцово-сером фоне рисовались черные силуэты решеток, цепей и даже зловещая перекладина виселицы. Повсюду, казалось, слышались допросы, приговоры, крики пытаемых; Марианские острова[177] и Багумбаян являлись взорам многих, подернутые рваной и окровавленной пеленой; в мутной воде смешались рыбаки и рыбы. Року было угодно изобразить это событие в воображении манильцев каким-то китайским веером: одна сторона — сплошь черная, другая — позолоченная, яркая, с птицами и цветами.

В монастырях царило страшное волнение. То и дело закладывались экипажи, приезжали священнослужители из провинций, устраивались тайные совещания. Монахи являлись во дворцы, чтобы предложить помощь «правительству, которому грозит страшная опасность». Снова заговорили о кометах, вещих снах, предсказаниях и т. д.

— Споемте «Te Deum! Те Deum!»[178], — говорил монах в одном монастыре. — На этот раз никто не будет обойден! Велика милость господа бога, показавшего всем именно сейчас, в наше грешное время, чего мы стоим!

— Этот маленький урок заставит генерала «Зловещего»[179] прикусить губу, — отвечал другой.

— Что стало бы с ним без наших орденов?

— И дабы лучше отпраздновать сие торжество, пусть за дело возьмутся брат повар и эконом! Будем пировать три дня подряд!

— Аминь! Аминь! Да здравствует отец Сальви! Ура!

В другом монастыре говорили иначе.

— Видите? Он — ученик иезуитов; из Атенео выходят одни флибустьеры! — заметил один монах.

— И безбожники.

— Я давно повторяю: иезуиты губят страну, портят молодежь, но их терпят, ибо они рисуют какие-то крючки на бумаге, землетрясения предсказывают.

— Одному господу ведомо, как они это делают!

— Так-то оно так, а попробуйте их тронуть! Когда все вокруг шатается и почва колеблется под ногами, кто еще будет чертить каракули? Только отец Секки…[180].

И они презрительно усмехнулись.

— Ну, а ураганы? А багио? — иронически спросил другой. — Это ли не чудеса?

— Любой рыбак их предскажет!

— Да, если у власти — дурак… Скажи мне, что у тебя в голове, и я скажу, какие у тебя лапы! Вот увидите, рука руку моет: газеты чуть ли не вымаливают митру для отца Сальви.

— И он ее получит! Он ее выцарапает!

— Вы так думаете?

— Еще бы! Теперь митру за любую чепуху дают. Я знаю одного, кому она досталась за меньшие заслуги: сочинил какую-то дурацкую книжонку, доказал, что индейцы ни к чему иному, кроме ремесла, не способны… Одни избитые фразы!

— Что правда, то правда! Такие несправедливости только вредят религии! — воскликнул другой. — Если бы митры имели глаза и могли видеть, на чьи черепа…

— Если бы митры были как природа… — прогнусавил третий. — Natura abhorret vacuum…[181]

— Потому они и прирастают к таким головам: их притягивает пустота! — заметил еще кто-то.

Это и многое другое говорилось в монастырях, но мы избавим наших читателей от прочих комментариев, политических, философских или просто пикантных. Мы лучше поведем читателя в дом частного лица, и так как в Маниле у нас мало знакомых, пойдем к капитану Тинонгу, гостеприимному человеку, который так настойчиво просил Ибарру почтить его дом своим присутствием.

В обширном, богато обставленном зале собственного дома в Тондо собралось все семейство капитана Тинонга. Убитый горем хозяин сидел в глубоком кресле, растерянно потирая лоб и затылок, а его жена, капитанша Тинонг, плакала и поучала мужа в присутствии двух дочек, которые слушали, забившись в угол, неподвижные, ошеломленные, немые.

— Ай, пресвятая дева де Антиполо! — кричала женщина. — Ай, пресвятая дева дель Росарио и де ла Корреа! Ай-яй-яй! Пречистая дева де Новаличес!

— Мама! — укоризненно прошептала младшая дочь.

— Я тебе говорила! — продолжала мать назидательным тоном. — Я тебе говорила! Ай, пресвятая дева дель Кармен, ай!

— Но ты же мне ничего не говорила! — осмелился возразить капитан Тинонг плачущим голосом. — Напротив, ты мне говорила, что хорошо бы почаще бывать у Тьяго и поддерживать с ним дружбу, потому что… потому что он богат… И ты мне говорила…

— Что? Что я тебе говорила? Я тебе этого не говорила, я тебе ничего не говорила! Ах, если бы ты меня слушал!

— Теперь ты все сваливаешь на меня! — с горечью возразил он, хлопнув ладонью по подлокотнику кресла. — Разве ты мне не говорила, что я правильно сделал, что пригласил его отобедать с нами, потому что он богат… Ты же говорила, что мы должны завязывать дружбу только с богатыми? Охо-хо!

— Да, я говорила тебе так, потому что… потому что уже нечего было делать: ты только и знал, что восхвалял его; дон Ибарра тут, дон Ибарра там, дон Ибарра на каждом слове. Боже мой! И я тебе вовсе не советовала встречаться и говорить с ним тогда, на вечере у капитана Тьяго; этого ты не можешь отрицать.

— Я случайно узнал, что он там будет.

— А ты должен был заранее знать об этом!

— Каким образом? Я ведь не был даже знаком с ним!

— А ты должен был с ним познакомиться!

— Но, Тинанг, я там впервые увидел его и услыхал о нем!

— А ты должен был раньше видеть его и слышать о нем! На то ты мужчина и носишь штаны и читаешь «Вестник Манилы»![182] — невозмутимо отпарировала супруга, бросив на него устрашающий взгляд.

Капитан Тинонг не нашелся что ответить. Капитанша Тинонг, не удовлетворенная победой, решила вконец уничтожить супруга и приблизилась к нему со сжатыми кулаками.

— Для того ли я трудилась все годы, на всем экономила, чтобы ты из-за своей дурости пустил по ветру плоды моих трудов? — накинулась она на мужа. — Теперь вот придут, чтоб отправить тебя в ссылку, отберут все наше добро, как у жены того… Ох, если бы я была мужчиной!..

И, видя, что муж опустил голову, снова принялась всхлипывать, повторяя:

— Ох, если бы я была мужчиной, если бы я была мужчиной!

— Ну, а если бы ты была мужчиной, — спросил наконец муж, задетый за живое, — что бы ты сделала?

— Что? Я… я… я сегодня же пошла бы к генерал-губернатору и заявила, что хочу драться с мятежниками! Сию же минуту!

— А ты не читала, что сообщает «Вестник»? Почитай-ка! «Подлый и грязный заговор раскрыт, восстание подавлено энергично и беспощадно, и вскоре мятежные враги родины и их сообщники испытают на себе всю тяжесть и суровость закона…» Видишь? Мятеж был да сплыл.

— Неважно, ты должен явиться, как это сделали люди в семьдесят втором году, и они спаслись[183].

— Да-да! Так же поступил и отец Бург…[184].

Но ему не удалось закончить — подскочила жена и зажала ему рот.

— С ума сошел! Произнеси это имя, и завтра же тебя повесят в Багумбаяне! Разве не знаешь, что достаточно назвать его вслух, чтобы тебя казнили без всякого следствия? Не знаешь? Скажи!

Если бы капитан Тинонг и захотел ответить, он бы не смог: жена, упершись головой в спинку кресла, обеими руками зажимала ему рот, и бедняга, наверное, совсем бы задохся, не появись в этот момент новое лицо.

Это был его кузен, дон Примитиво, тот, что знал наизусть «Amat», элегантно одетый человек лет сорока, довольно полный, с брюшком.

— Quid video? — воскликнул он, входя. — Что случилось? Quare?[185]

— Ох, кузен! — вскричала женщина, с плачем бросившись ему навстречу. — Это я тебя позвала, я не знаю, что с нами будет… Что ты посоветуешь? Скажи нам, ты ведь учил латынь и знаешь, как поступать…

— Но скажите прежде quid quaeritis? Nihil est in intellectu quod prius non fuerit in sensu; nihil volitum quin praecognitum[186]. — И он спокойно сел.

Латинские фразы подействовали как успокоительное лекарство; супруги перестали лить слезы и подошли ближе, глядя ему в рот и ожидая совета, подобно грекам, чаявшим некогда услышать от оракула спасительные слова, которые должны были освободить их от персидских завоевателей.

— Почему вы плачете? Ubinam gentium sumus?[187]

— Ты же знаешь о восстании…

— Alzamentum Ibarrae ab alferesio guardiae civilis destructum? Et nunc?[188] Ну и что? Дон Крисостомо вам остался что-нибудь должен?

— Нет, но знаешь, ведь Тинонг приглашал его обедать и как-то поздоровался с ним на мосту Испании… При всем честном народе! Еще скажут, что он его друг!

— Друг? — воскликнул изумленный латинянин, вставая. — Amice, amicus Plato sed magis amica veritas![189]Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты! Malum est negotium et est tirnendum rerum istarum horrendissimum resultatum[190].

Капитан Тинонг страшно побледнел, услышав столько слов на «um»; этот звук предвещал недоброе. Его супруга умоляюще сложила руки и сказала:

— Кузен, не говори с нами сейчас по-латыни; ты же знаешь, что мы не такие философы, как ты; разговаривай с нами по-тагальски или по-испански, но только дай совет.

— Очень жаль, что вы не понимаете латыни, кузина: латинские истины в переводе на тагальский оказываются ложью. Например: «Contra principia negantem fustibus est argüendum»[191]. По-латыни это такая же бесспорная истина, как Ноев ковчег; я ее применил на практике по-тагальски и был сам избит. Поэтому очень жаль, что вы не знаете латыни. С латынью можно все уладить.

— Мы знаем, конечно, oremus, parcenobis и Agnus Dei Catolis[192], но сейчас мы все равно ничего не поймем. Посоветуй что-нибудь Тинонгу, чтобы его не повесили!

— Ты поступил дурно, очень дурно, кузен, не надо было заводить дружбу с этим юношей! — ответил латинянин. — Праведники расплачиваются за грешников; я бы посоветовал тебе позаботиться о завещании… Vae illis! Ubi est ignis! Similis simili gaudet; atque Ibarra ahorcatur ergo ahorcaberis[193]. — И он неодобрительно покачал головой.

— Сатурнино, что с тобой! — вдруг закричала в ужасе капитанша Тинанг. — Ох, боже мой! Он умер! Лекаря! Тинонг! Тинонгой!

Подбежали обе дочки, и все трое начали причитать над капитаном.

— Это всего лишь обморок, кузина, обморок. Я был бы рад, если бы… если бы он… Но, к несчастью, это только обморок. Non timeo mortem in catre sed super espaldonem Bagumbayanis[194]. Принесите воды!

— Не умирай! — рыдала жена. — Не умирай, а то придут арестовать тебя! Ох, если ты умрешь и придут солдаты! Ой-ой!

Кузен обрызгал лицо капитана Тинонга водой, и несчастный пришел в себя.

— Не надо плакать! Inveni remedium — я нашел выход. Давайте перенесем его в постель. Ну-ка! Мужайтесь! Ведь с вами я и вся премудрость древних… Позовите лекаря, а ты, кузина, сейчас же иди к генерал-губернатору и отнеси ему подарок, золотую цепь или кольцо… Dadivae quebrantant penas[195], скажешь, что это, мол, рождественский подарок. Заприте окна, двери, и каждому, кто спросит о моем кузене, говорите, что он тяжело болен. А в это время я сожгу все письма, бумаги и книги, чтобы потом ничего не нашли, как это сделал дон Крисостомо. Scripti testes sunt! Quod medicamenta non sanant, ferrum sanat, quod ferrum non sanat, ignis sanat[196].

— Да, бери, кузен. Жги все! — сказала капитанша Тинонг. — Вот тебе ключи, вот письма капитана Тьяго, сожги их! Чтоб ни одной европейской газеты не осталось, они все опасные. Вот тут эти самые «Таймс», которые я хранила, чтобы заворачивать мыло и белье. А здесь книги.

— Иди к генерал-губернатору, кузина, — говорил дон Примитиво. — Оставь меня одного in extremis extrema[197]. Дай мне власть римского диктатора, и увидишь, я спасу роди… я хочу сказать, моего кузена.

И он стал отдавать приказания налево и направо, выгребать книги из шкафов, рвать письма и бумаги. Скоро в кухне запылал большой костер. Рубили старые ружья, швыряли в отхожее место заржавленные револьверы. Служанка, хотевшая припрятать дуло одного ружья для раздувания огня в печке, получила нагоняй.

— Conservare etiam sperasti, perfida?[198] В огонь его!

И аутодафе продолжалось.

Вдруг он увидел старую рукопись на пергаменте и прочитал название:

— «Круговороты небесных тел. Коперник». Фу! Ite maledicti, in ignem salanis[199], — воскликнул он, швырнув ее в пламя. — Круговороты, перевороты, Коперник! Преступление за преступлением! Не подоспей я вовремя… «Свобода на Филиппинах»[200]. Та-та-та! Ну и книжки! В огонь!

Сжигались и вполне невинные сочинения, написанные бесталанными авторами. Даже «Капитану Хуану», этой глупенькой книжонке, не удалось спастись. Кузен Примитиво был прав: праведники расплачивались за грешников.

Пятью-шестью часами позже на одном званом вечере в доме, расположенном в центре города, гости обменивались мнениями по поводу недавних событий. Там были старухи и старые девы на выданье, жены и дочери чиновников в длинных платьях. Они обмахивались веерами и зевали. Среди мужчин, лица которых, как и лица женщин, говорили об их образовании и происхождении, был пожилой однорукий сеньор невысокого роста; все обращались к нему с глубоким почтением, а он хранил презрительное молчание.

— Раньше я, по правде говоря, терпеть не могла монахов и жандармов, они так плохо воспитаны! — говорила одна толстая дама. — Но теперь я поняла их заслуги и всю их пользу; я даже готова выйти замуж за любого из них. Я — патриотка.

— Вполне с вами согласна! — подхватила тощая дама. — Как жаль, что нет с нами прежнего генерал-губернатора: он бы очистил страну, как луковку!

— И с флибустьерскими бандами было бы покончено!

— Ведь говорят, что еще есть много незаселенных островов. Почему бы не выслать туда этих сумасшедших туземцев? Будь я генерал-губернатором…

— Сеньоры, — сказал однорукий, — генерал-губернатор знает свой долг; он, говорят, сейчас весьма разгневан, ведь этот Ибарра был осыпан его милостями.

— Осыпан милостями! — повторила тощая, яростно обмахиваясь веером. — Вы посмотрите, какие неблагодарные твари эти индейцы. Можно ли с ними обращаться, как с людьми? Господи Иисусе!

— А знаете ли вы, что я слышал? — спросил один офицер.

— Что такое? Что еще говорят?

— Достойные доверия особы утверждают, — сказал офицер при всеобщем молчании, — что весь этот шум с постройкой школы был чистейшей сказкой.

— Иисусе! Вы сами видели? — воскликнули женщины, уже поверив в сказку.

— Школа была только предлогом; он хотел возвести крепость, чтобы обороняться, если бы мы его атаковали…

— Иисусе! Какой позор! Только индеец способен на такую гнусную затею! — воскликнула толстуха. — Будь я генерал-губернатором, уж вы увидели бы… увидели бы…

— Я то же самое говорю! — воскликнула тощая, обращаясь к однорукому. — Я засадила бы за решетку всех адвокатишек, студентишек, купчишек и без всякого следствия изгнала бы их или на каторгу отправила. Зло надо вырывать с корнем!

— Но говорят, что этот флибустьер — сын испанца! — заметил однорукий, ни на кого не глядя.

— Вот-вот! — ничуть не смущаясь, воскликнула толстая дама. — В таких делах всегда замешаны креолы! Сами-то индейцы ничего не смыслят в революциях! Вскорми ворона… вскорми ворона!..[201]

— Знаете ли вы, что я слышала? — спросила одна креолка, прервав разговор. — Жена капитана Тинонга… Помните? Того самого, в чьем доме мы веселились и ужинали на празднике в Тондо…

— У которого две дочери? Ну и что?

— Его супруга сегодня подарила генерал-губернатору кольцо в тысячу песо!

Однорукий повернул голову.

— В самом деле? А по какому поводу? — спросил он, и глаза его блеснули.

— Она сказала, это, мол, рождественский подарок…

— До рождества-то еще целый месяц.

— Боится, не свалилась бы беда на голову… — заметила толстуха.

— И старается прикрыться, — добавила тощая.

— Кто щедр сверх меры, тому нет веры.

— Я тоже об этом подумала, вы не в бровь, а в глаз попали.

— Надо разобраться, — задумчиво промолвил однорукий. — Боюсь, что здесь-то и зарыта собака.

— Зарыта собака, вот именно, я это и хотела сказать, — повторила тощая.

— И я тоже, — перебила ее толстуха. — Ведь жена капитана Тинонга ужасно скупая… Нам она еще ничего не подарила, а мы ведь бывали у нее в доме. Уж если такая мелочная скряга швыряет подарочек в тысячу песо…

— А это правда? — спросил однорукий.

— Еще бы! Сущая правда! Моей кузине сообщил ее жених, адъютант его превосходительства. Я даже думаю, что это то самое кольцо, которое было на их старшей дочери в день праздника. Она всегда увешана брильянтами!

— Ходячая витрина!

— Выставляет себя напоказ, как для рекламы! Можно не покупать журнал мод и не глядеть на манекенов, а…

Однорукий под каким-то предлогом покинул общество.

Два часа спустя, когда все уже спали, кое-кто из жителей Тондо получил приглашение, врученное солдатами… Власти не могли допустить, чтобы некоторые влиятельные и богатые особы спали в домах, столь небрежно охраняемых и дурно проветриваемых: в крепости Сантьяго[202] и других государственных зданиях их сон будет более спокойным и освежающим. В число этих облагодетельствованных попал и несчастный капитан Тинонг.