Не прикасайся ко мне

XL. Право и сила

Десять часов вечера. Последние петарды лениво взмывают в темное небо, где все еще светятся, подобно каким-то неведомым звездам, бумажные шары, надутые дымом и теплым воздухом. Некоторые из них, снабженные запалом, взрываются, угрожая поджечь дома, и поэтому на крышах стоят люди, вооружившиеся длинными шестами с мокрыми тряпками на концах и ведрами с водой. Темные силуэты смутно вырисовываются на фоне ночного неба, словно призраки, которые явились из межзвездного пространства наблюдать за тем, как веселятся люди. Множество фейерверков самых диковинных форм — колеса, замки, быки, буйволы — было зажжено в этот вечер; по красоте и величию зрелище превзошло все, что видели когда-либо жители Сан-Диего.

Теперь толпы народа устремились к площади, чтобы посмотреть последнее театральное представление. Тут и там вспыхивают бенгальские огни, освещая кучки веселых людей; мальчишки при свете факелов ищут в траве неразорвавшиеся петарды и прочие трофеи, которые еще могут пригодиться. Но вот прозвучала музыка, и все поспешили к театральному помосту.

Огромная сцена ярко освещена. Многочисленные фонарики обвивают столбы, свисают с потолка, усеивают пол. За освещением присматривает альгуасил, и, когда он выходит вперед, чтобы поправить огоньки, толпа начинает свистеть и кричать: «Вот он! Вот он!»

Перед сценой оркестранты настраивают инструменты что-то наигрывают. Рядом с оркестром открытая ложа, у которой писал корреспондент в своем письме: сановные особы, испанцы и приезжие богачи сидят на расставленных в ряд стульях. Простой народ, люди без титулов и чинов заполняют пространство позади них. Некоторые принесли с собой скамейки не для того, чтобы сидеть, а чтобы взобраться на них. Это вызывает протесты тех, у кого нет скамеек, и нарушителей стаскивают вниз, однако они тут же снова оказываются на скамейках как ни в чем не бывало.

Нескончаемая суета, восторженные крики, взрывы смеха, шелест серпантина, шипение петард — все сливается в общем шуме. Вот подломилась ножка у одной из скамеек, и те, кто стоял на ней, свалились на землю под хохот толпы. Эти зрители пришли издалека, чтобы посмотреть спектакль, а теперь сами оказались вдруг в центре внимания. Тут ссорятся и спорят из-за мест, там слышится звон разбитого стекла — это Анденг, которая разносит прохладительные и спиртные напитки, бережно поддерживая обеими руками поднос, наткнулась на своего возлюбленного, и он попытался воспользоваться случаем…

Лейтенант-майор дон Филипо — высший представитель власти в театре, ибо префект предпочитает игру в карты. Дон Филипо беседует со стариком Тасио.

— Что я могу поделать? Алькальд не пожелал принять моей отставки. Он спросил меня: «Разве у вас не хватает власти для выполнения ваших обязанностей?»

— Что же вы ему ответили?

— «Сеньор алькальд, — ответил я, — как ни мала власть лейтенант-майора, она, подобно всякой иной власти, дается свыше. Король получает власть от народа, а народ — от бога. Да, именно ее мне не хватает, сеньор алькальд». Но он и слушать не захотел, сказав, что можно побеседовать об этом после празднества.

— Да поможет вам бог, — сказал старик, собираясь уйти.

— Вы не хотите посмотреть представление?

— Благодарю вас, не хочу. У меня у самого голова полна всякого вздора, — ответил мудрый старец, саркастически усмехнувшись. — Но позвольте спросить вас — не случалось ли вам задумываться над характером нашего народа? Мы народ мирный, но любим воинственные представления и кровавые бои; мы демократичны, но обожаем императоров, королей и принцев; мы не религиозны, но разоряемся на пышные церковные празднества. Наши женщины, мягкие по натуре, приходят в неистовый восторг, когда видят, как принцесса потрясает копьем. Знаете, с чем это связано? Вот с чем…

Приход Марии-Клары и ее друзей положил конец разговору. Дон Филипо встретил их и провел на отведенные для них места. Вскоре явился отец Сальви с еще одним францисканцем и несколькими испанцами. За монахами следовало несколько горожан, вменивших себе в обязанность повсюду сопровождать святых отцов.

— Да вознаградит их господь и в жизни иной, — пробормотал старик Тасио, уходя прочь.

Спектакль начался выступлением Чананай и Марианито в сценке «Криспино и кума». Все, затаив дыхание, смотрели и слушали, один отец Сальви, казалось, пришел сюда только для того, чтобы глядеть на Марию-Клару. Печаль сообщила ее прелестному облику красоту, столь возвышенную и неземную, что легко было понять, почему на нее смотрят с восхищением. Но глаза францисканца, ввалившиеся и воспаленные, не выражали восхищения. В его мрачном взгляде читалось безнадежное отчаяние, — такими глазами, должно быть, Каин издали взирал на рай, прелести которого ему рисовала его мать!

Первая пьеса уже закончилась, когда вошел Ибарра. Его появление вызвало ропот в зале. Внимание зрителей сосредоточилось на нем и на священнике. Но молодой человек, казалось, ничего не замечал, он спокойно поздоровался с Марией-Кларой и ее подругами и сел подле них.

Одна только Синанг заговорила с ним.

— Вы видели фейерверк? — спросила она.

— Нет, дружок, мне пришлось уехать с генерал-губернатором.

— Ох, какая жалость! С нами был падре, и он рассказывал нам истории об осужденных на муки грешниках. Вообразите! Пугать нас, чтобы мы не могли веселиться! Нет, вы только вообразите!

Священник встал и подошел к дону Филипо, с которым у него, видимо, завязался бурный спор. Первый говорил возбужденно, второй — спокойно, вполголоса.

— Весьма сожалею, но я не могу уступить вашему преподобию, — говорил дон Филипо. — Сеньор Ибарра — один из наших самых видных жертвователей, и он имеет право быть здесь, если только не нарушает порядка.

— Но разве смущать своим присутствием добрых христиан — это не нарушение порядка? Все равно что пустить волка в овчарню! Вы ответите за это перед богом и властями!

— Я всегда отвечаю за действия, которые совершаю по собственной воле, падре, — ответил дон Филипо, слегка поклонившись. — Но моя весьма ограниченная власть не дает мне права вмешиваться в дела религии. Те, кто хочет избежать общения с сеньором Ибаррой, не должны к нему обращаться: он никому не навязывается.

— Но опасность этим не устраняется, а тот, кто ищет опасности, погибает.

— Я не вижу никакой опасности, падре. Алькальд и генерал-губернатор, мои начальники, беседовали с ним весь день, и не мое дело поучать их.

— Если вы не выведете отсюда его, уйдем мы.

— Очень сожалею, но я никого не могу выводить.

— Священник тотчас же раскаялся в своей угрозе, но отступать было поздно, поэтому он кивнул своему спутнику, который с сожалением покинул свое место, и оба удалились. Некоторые последовали их примеру, бросая на Ибарру взгляды, полные ненависти.

В публике усилился ропот, послышались возгласы возмущения. Многие подходили к молодому человеку и говорили.

— Мы не оставим вас, не обращайте на них внимания.

— На кого это «на них»? — спросил удивленный Ибарра.

— На тех, что ушли, чтобы не встречаться с вами.

— Ушли, чтобы не встречаться со мной?

— Да, они говорят, что вас отлучили от церкви.

Юноша онемел от изумления. Он оглянулся и увидел, что Мария-Клара прикрыла лицо веером.

— Но разве это возможно? — воскликнул он наконец. — Разве мы живем в средние века? Хорошо же…

Он подошел к молодым девушкам и уже другим тоном сказал:

— Извините, я совсем забыл, что у меня деловое свидание. Я скоро вернусь и провожу вас домой.

— Останьтесь, — сказала Синанг. — Еенг будет танцевать «ла каландрия». Она чудесно танцует.

— Не могу, дружок, но я вернусь.

Шум нарастал.

На сцене появилась Еенг в красочном наряде и сказала: «Вы позволите?» Карвахаль ответил ей: «Выходите, пожалуйста». В это время два жандарма подошли к дону Филипо и попросили его прекратить представление.

— Почему? — удивленно спросил лейтенант-майор.

— Потому что альферес и его супруга подрались, и теперь не могут уснуть.

— Скажи альфересу, что у нас есть разрешение старшего алькальда и никто в городе не имеет права его отменить, даже сам префект, а он мой единственный начальник.

— Надо прекратить представление! — повторили гражданские гвардейцы.

Дон Филипо повернулся к ним спиной, и они удалились.

Чтобы не нарушать спокойствия, дон Филипо не сказал никому ни слова об этом инциденте.

После отрывка из сарсуэлы, имевшего большой успех, появился принц Вильярдо, он вызывал на бой мавров, взявших в плен его отца. Герой грозил снести им головы одним ударом и забросить их на луну. К счастью для мавров, готовившихся к бою под звуки гимна Риего[144], вдруг возникла какая-то суматоха. Оркестранты перестали играть и, побросав инструменты, устремились на сцену.

Храбрый Вильярдо не ожидал нападения с этой стороны; приняв оркестрантов за союзников мавров, он бросил щит и шпагу и пустился наутек. Видя, что грозный христианин бежал, мавры без стеснения последовали его примеру. Послышались крики, возгласы, богохульные ругательства. Люди толкали и давили друг друга, огни погасли, в воздух полетели светильники и другие предметы. «Тулисаны! Тулисаны!» — кричали одни. «Пожар! Разбойники!» — кричали другие. Женщины и дети плакали, скамейки опрокидывались, зрители падали — кругом царила неразбериха, шум стоял невообразимый.

Что же произошло?

Два жандарма накинулись с палками на музыкантов и потребовали прекратить спектакль, однако лейтенант-майор и местные стражники, вооруженные старыми саблями, сумели утихомирить жандармов.

— Ведите их в суд! — крикнул дон Филипо. — Да смотрите, чтоб не удрали!

Ибарра оглядывался по сторонам, ища Марию-Клару. Насмерть перепуганные девушки, дрожащие и бледные уцепились за него; тетушка Исабель читала молитвы по-латыни.

Понемногу оправившись от страха и сообразив, что произошло, все страшно возмутились.

Град камней обрушился на двух жандармов, которых вели под конвоем стражники: кто-то предлагал поджечь казарму и спалить донью Консоласьон вместе с альфересом.

— Делать нечего им больше! — вопила какая-то женщина, потрясая кулаками. — Только мутят народ! Одних честных людей и преследуют! Сами они тулисаны и мошенники! Спалить жандармскую казарму!

Кто-то, ощупывая свое плечо, просил, чтобы его исповедали; из-под опрокинутых скамеек неслись жалобные стоны: там лежал один из несчастных музыкантов. На помосте толпились артисты и народ, все громко говорили разом, перебивая друг друга. Чананай в костюме Леоноры из «Трубадура» последними словами честила виновников переполоха, обращаясь к Ратиа, одетому школьным учителем; Еенг в шелковой шали стояла рядом с принцем Вильярдо; Бальбино и мавры утешали пострадавших музыкантов[145]. Несколько испанцев ходили от одних к другим, успокаивая и увещевая.

Группа юношей открыто выражала свое недовольство. Дон Филипо, угадав их намерение, старался удержать их от решительных действий.

— Но нарушайте порядка! — кричал он. — Завтра попросим выполнить наши требования и обратимся к правосудию! Я отвечаю за то, что суд будет справедливым.

— Нет! — отвечали некоторые. — Так было и в Каламбе[146], обещали то же самое, но алькальд ничего не сделал! Мы сами свершим суд! К казарме!

Напрасно убеждал их лейтенант-майор: мятежные призывы звучали все громче. Дон Филипо огляделся вокруг в поисках помощи и увидел Ибарру.

— Сеньор Ибарра, пожалуйста, задержите их, пока я схожу за стражниками!

— Но что я могу сделать? — в изумлении спросил юноша, однако лейтенант-майор был уже далеко.

Ибарра, в свою очередь, оглядел находившихся поблизости людей — на кого он может положиться? По счастью, он заметил Элиаса, который невозмутимо наблюдал за происходящим. Ибарра подбежал к нему, схватил за руки и проговорил по-испански:

— Ради бога! Сделайте что-нибудь, если можете; я тут бессилен!

Рулевой, видимо, понял, — он тотчас же скрылся в толпе.

Послышались горячие споры, восклицания; затем мало-помалу толпа начала расходиться, люди несколько успокоились. Это случилось вовремя, ибо показались солдаты с ружьями наперевес.

А что тем временем делал священник?

Отец Сальви не ложился спать. Прижавшись лбом к жалюзи, он неподвижно стоял и смотрел на площадь; иногда из его груди вырывался приглушенный стон. Если бы лампа светила не так тускло, пожалуй, можно было бы увидеть, что глаза его заволакиваются слезами. Так прошел почти час.

Из оцепенения его вывели крики, несшиеся с площади. Он с любопытством наблюдал, как беспорядочно сновали взад и вперед люди. Прибежавший с улицы слуга, с трудом переводя дыхание, сообщил ему, что произошло.

Внезапная мысль мелькнула в уме священника: в сутолоке и неразберихе насильники обычно пользуются пугливостью и слабостью женщин. Все бегут, ища спасения, никто не думает о своих ближних. Крики тонут в шуме, женщины пытаются бежать, падают, страх и ужас заглушают голос целомудрия, и в темноте… и если они попадают в объятия любимого!.. Ему представился Крисостомо, юноша несет на руках лишившуюся чувств Марию-Клару и исчезает в темноте.

Отец Сальви бегом спустился по лестнице и как безумный, без шляпы, без палки, поспешил на площадь.

Он увидел испанцев, бранивших солдат, взглянул на те места, где сидела Мария-Клара с подругами, но там уже никого не было.

— Отец священник! Отец священник! — кричали ему вслед испанцы, но отец Сальви, не отвечая, бежал к дому капитана Тьяго. Там он наконец облегченно вздохнул: в открытом окне, за прозрачной занавеской, виднелись нежный, изящный силуэт Марии-Клары и тень тетушки, несшей чашки и рюмки.

— Прекрасно! — пробормотал он. — Кажется, она всего-навсего больна!

Тут тетушка Исабель закрыла окно, и дивный силуэт исчез.

Священник пошел прочь, не замечая людей. Ему грезилась прекрасная девичья грудь, тихо вздымающаяся во сне; веки, затененные длинными, красиво изогнутыми ресницами, как у мадонн Рафаэля; маленький улыбающийся рот, лицо, дышащее целомудрием, чистотой, невинностью, — сладостное видение на фоне белых покрывал постели, словно головка херувима среди облаков.

В его воображении рисовались и другие картины… Но кто в состоянии описать все причудливые грезы разгоряченного ума? Может быть, только корреспондент, который закончил описание празднества и событий этого дня следующим образом: «Тысячу раз возблагодарим его, принесем бесконечную нашу благодарность преподобному отцу Бернардо Сальви за своевременное и деятельное вмешательство. Презирая опасность, он появился среди разъяренного народа, без шляпы, без палки, и утихомирил его гнев одними своими проникновенными словами, своим величием и авторитетом, присущим священнослужителю истинной религии. Добродетельный служитель бога, он с беспримерной самоотверженностью отказался от радостей сна, каковыми наслаждаются подобные ему люди с чистой совестью, дабы оградить свою паству от малейшего несчастья. Жители Сан-Диего не забудут, конечно, этого великолепного поступка своего героического пастыря и будут благодарны ему на веки вечные».