Не прикасайся ко мне

XLII. Супруги де Эспаданья

Вот и прошел праздник. Как и в прежние годы, жители городка обнаружили, что их кошелек стал легче, что хлопот, трудов, бессонных ночей было много, а развлечений мало, что новых друзей они не приобрели, — одним словом, дорого заплатили за шум и беспокойство. Однако то же самое повторится и через год, и через сто лет, так уж заведено издавна.

В доме капитана Тьяго царит довольно унылое настроение: все окна закрыты, слуги ходят на цыпочках, и только на кухне осмеливаются говорить громко. Мария — Клара, душа семьи, лежит в постели; по поведению домашних можно судить о состоянии ее здоровья, как по лицу человека можно узнать о его душевных переживаниях.

— Как ты думаешь, Исабель, сделать мне подношение кресту в Тунасане или кресту в Матаонге? — спрашивает шепотом опечаленный отец. — Крест в Тунасане растет, зато крест в Матаонге потеет. Какой из них, по-твоему, более чудотворный?

Тетушка Исабель задумывается, качает головой и бормочет:

— Расти… расти — чудо более великое, чем потеть: мы все потеем, но не все растем.

— Что верно, то верно, Исабель, но заметь, ведь потеет… потеет-то простое дерево, из которого делают ножки к скамейкам, а это немалое чудо… Ладно, самое лучшее — поднести дары обоим крестам, ни один из них не будет в обиде, и Мария-Клара быстрей поправится… Комнаты прибраны? Ты ведь знаешь, что с доктором к нам приедет незнакомый сеньор, дальний родственник отца Дамасо; надо, чтоб все было в порядке.

В другом конце столовой находятся обе кузины, Синанг и Виктория; они пришли посидеть с больной. Анденг помогает им вы вытирать серебряный чайный сервиз.

— Ты знакома с доктором Эспаданьей? — с любопытством спрашивает Викторию молочная сестра Марии-Клары.

— Нет! — отвечает та. — Знаю только, что берет он дорого, так говорит капитан Тьяго.

— Значит, умеет лечить! — говорит Анденг. — Тот лекарь, который распорол живот донье Марии, много взял; потому он и считается мудрецом.

— Глупая! — восклицает Синанг. — Не всякий, кому много платят, мудрец. Помнишь доктора Гевару? Он не сумел принять роды и оторвал голову младенцу, а вдовец все-таки выложил ему пятьдесят песо… Денежки брать мудрости у него хватает.

— А ты откуда про все знаешь? — спрашивает кузина, подтолкнув ее локтем.

— Как же мне не знать? Ведь муж покойной, дровосек, не только потерял жену, но и дома своего лишился, потому что алькальд, приятель доктора, заставил его заплатить… Как же мне не знать? Ведь мой отец одолжил бедняге деньги, чтоб он смог уехать в Санта-Крус…[147]

Перед домом остановился экипаж, и разговоры оборвались.

Капитан Тьяго в сопровождении тетушки Исабель спустился бегом по лестнице встретить гостей — доктора дона Тибурсио де Эспаданья, его супругу, докторшу донью Викторину де лос Рейес де Де Эспаданья и молодого испанца с симпатичным лицом и приятными манерами.

На докторше было шелковое платье, вышитое цветами, и шляпа с большим, изрядно помятым попугаем, который выглядывал из-под синих и красных лент; дорожная пыль, смешавшись с пудрой на ее щеках, оттеняла множество морщин. Так же, как и тогда, в Маниле, она вела под руку своего хромого мужа.

— Имею удовольствие представить вам нашего кузена дона Альфонсо-Линареса де Эспаданья! — сказала донья Викторина, указывая на юношу. — Он — приемный сын родственника нашего отца Дамасо, личный секретарь всех министров…

Юноша отвесил изящный поклон; капитан Тьяго едва не поцеловал ему руку.

Пока тащат наверх многочисленные сундуки и саквояжи, пока капитан Тьяго показывает гостям их апартаменты, расскажем кое-что об этой чете, с которой мы так бегло познакомились в первых главах.

За плечами доньи Викторины были все сорок пять августов, что, по ее арифметическим подсчетам, равняется тридцати двум апрелям. В молодости докторша была хороша собой, обладала роскошным телом, — как она выражалась, — но, упоенная созерцанием собственной красоты, она с большим презрением глядела на своих многочисленных поклонников-филиппиинцев, — ее устремления были направлены к мужчинам другой расы. Она никак не решалась отдать кому-нибудь свою маленькую белую руку, — вовсе не из-за недоверия, ибо не раз уже вверяла несравнимо более ценные сокровища авантюристам всякого рода, местным и иностранным.

За шесть месяцев до начала нашей истории исполнилась мечта всей ее жизни: донья Викторина вышла замуж, презрев лесть молодых обожателей и даже клятвы в вечной любви капитана Тьяго, которые он когда-то нашептывал ей на ухо или изливал в серенадах. Правда, мечта исполнилась довольно поздно, но донья Викторина, хотя и плохо говорила по-испански, была больше испанкой, чем сама Августина Сарагосская[148], и знала поговорку «лучше поздно, чем никогда», — она утешилась, повторив себе эти слова. «Нет полного счастья на земле» — была ее вторая, втайне любимая поговорка, ибо ни та, ни другая никогда не слетали с ее губ в присутствии других людей.

Донья Викторина провела первую, вторую, третью и четвертую молодость, расставляя сети, чтобы выловить в море людском предмет своих вожделений, но в конце концов должна была удовлетвориться тем, что уготовила ей судьба. Если бы бедняжке минуло не тридцать два апреля, а, скажем, тридцать один — весьма существенная разница для ее исчислений, — она вернула бы судьбе предлагаемый дар, чтобы дождаться другого, более соответствующего ее вкусам. Но так как человек предполагает, а необходимость располагает, и муж был ей уже просто необходим, — ей пришлось удовольствоваться неким беднягой, которого вышвырнула Эстремадура и который после шести или семи лет странствий по свету — современный Улисс — нашел наконец на острове Лусон гостеприимство, деньги и увядшую Калипсо[149], свою искомую половинку апельсина… Ох, и горькой же оказалась эта половинка! Несчастного звали Тибурсио Эспаданья, и хотя ему стукнуло тридцать пять лет и на вид он казался уже стариком, он был все-таки моложе доньи Викторины которой было только тридцать два. Почему это так — понять легко, но высказывать вслух опасно.

Тибурсио Эспаданью отправили на Филиппины чиновником таможенной охраны, но ему не повезло: во-первых на море его сильно укачало, во-вторых, во время путешествия он сломал ногу, а кроме того, через две недели после приезда он получил отставку, приказ о которой прибыл с кораблем «Спасительница», когда он уже сидел без гроша в кармане.

Напуганный перспективой еще раз вкусить прелести моря, он не захотел возвращаться в Испанию, не попытав тут счастья, и решил заняться каким-нибудь делом. Испанская гордость не позволяла ему браться за физическую работу: бедняга с удовольствием бы трудился, чтобы вести честную жизнь, но это подорвало бы престиж испанцев, хотя, сказать по правде, престиж не спасал его от нужды.

Сначала Тибурсио жил за счет некоторых своих соотечественников, но так как он был честен, чужой хлеб ему казался горьким, и, вместо того чтобы толстеть, он худел. У него не было ни знаний, ни денег, ни рекомендаций, и соотечественники, чтобы избавиться от него, посоветовали ему поехать в провинцию и выдать себя за доктора. Он сперва отверг эту мысль, ибо, хоть ему и пришлось однажды прислуживать в больнице Сан-Карлос, врачеванию он там не научился: его обязанностью было выбивать пыль из матрацев, разжигать жаровни, да и продолжалась эта служба недолго. Но нужда стояла за плечами, а добрые друзья старались рассеять его сомнения, и Тибурсио наконец послушался их, поехал в провинцию и начал посещать больных, взимая умеренную мзду, как подсказывала ему совесть. Но, подобно юному философу, о котором рассказывает Саманиего[150], он кончил тем, что повысил таксу за свои визиты, а посему его вскоре стали считать знаменитым врачевателем. Он, наверное, нажил бы состояние, если бы в медицинском совете Манилы не прослышали о его сногсшибательных гонорарах и не испугались конкуренции.

За него, однако, вступились частные и официальные лица. «Послушайте! — говорили ретивому главе совета доктору С. — Дайте ему сколотить капиталец, наберет он тысяч шесть-семь песо и сможет вернуться на родину зажить там спокойно. Чем он вам мешает? Тем, что обманывает глупых туземцев? Так пусть будут умнее. Он несчастный человек, не лишайте его куска хлеба, будьте добрым испанцем!»

Доктор С. был добрым испанцем и согласился смотреть на дела «доктора» сквозь пальцы. Однако в народе пошли слухи, и самозванцу перестали доверять. Вскоре дон Тибурсио Эспаданья потерял клиентуру и снова был вынужден едва ли не просить милостыню. В эту пору он прослышал от одного своего друга — и одновременно приятеля доньи Викторины, — в каком затруднении находилась эта сеньора, узнал о ее патриотических чувствах и добром сердце. Дон Тибурсио увидел тут перст божий и попросил друга представить его.

Донья Викторина и дон Тибурсио свиделись. «Tarde venientibus ossa!»[151] — воскликнул бы он, если бы знал латинский. Она была уже не только не съедобна, но почти съедена. Некогда роскошная прическа превратилась в жалкий пучок, не больше головки чеснока, как говорила ее служанка; морщины избороздили лицо, зубы начали шататься, зрение тоже ухудшилось, и весьма заметно, — ей приходилось щуриться, когда надо было глядеть вдаль. Единственное, что не изменилось — это характер.

Получасовой беседы оказалось им достаточно, чтобы понять и оценить друг друга. Она предпочла бы, конечно, испанца не такого хромого, не такого косноязычного, не такого лысого и беззубого, который при разговоре не брызгал бы слюной и обладал большим «лоском и блеском», как она выражалась; но подобного рода испанцы никогда не обращались к ней с предложением руки и сердца. Она не раз слышала, что «случай рисуют лысым», и искренне поверила в то, что дон Тибурсио и есть этот счастливый случай, ибо из-за всех своих невзгод он начал преждевременно лысеть. Какая женщина не станет рассудительной в тридцать два года?

Что касается дона Тибурсио, то он впал в некоторую меланхолию при мысли о медовом месяце. Он страдальчески улыбался и призывал на помощь призрак голода. Никогда не отличался он ни тщеславием, ни требовательностью. Вкусы его были просты, кругозор — ограничен, но сердце, до сих пор неискушенное, лелеяло мечту о совсем ином кумире. В далекой юности, когда он, усталый от работы, после скудного ужина укладывался на жесткое ложе, чтобы переварить холодную похлебку, он засыпал, мечтая о «ней», ласковой и улыбающейся. Затем, когда еще большие невзгоды и лишения обрушились на его голову, а годы шли и поэтический идеал не появлялся, дон Тибурсио стал мечтать просто о хорошей жене, работящей, трудолюбивой, которая принесла бы ему скромное приданое, утешала бы в трудах и время от времени бранила, — да, он мечтал о брани, как о счастье! Но когда ему пришлось порядком поскитаться из страны в страну в поисках уже не фортуны, а хотя бы возможности сносно дожить оставшиеся годы, и он, окрыленный рассказами земляков, возвращавшихся из-за моря, направился на Филиппины, жена-хозяйка в его грезах уступила место великолепной метиске или прекрасной индианке с большими черными глазами, одетой с ног до головы в шелка и прозрачные ткани, усыпанной брильянтами и золотом, с радостью отдающей ему свою любовь и свои экипажи. Прибыв на Филиппины, он подумал было, что его мечта свершается, ибо девушки, которые в украшенных серебром экипажах посещали Лунету и Малекон, смотрели на него с известным любопытством. Но вскоре его уволили со службы; тогда образ метиски или туземки покинул его воображение, и он скрепя сердце нарисовал себе идеал вдовы, но вдовы приятной. Когда же дон Тибурсио увидел реальное воплощение своей мечты, ему стало грустно. Однако он не был лишен известной рассудительности и сказал себе: «То были мечты, а на земле нельзя жить одними мечтами!» Все решалось просто. Донья Викторина употребляет рисовую пудру? Ну так что же? После свадьбы он постарается, чтобы она этого не делала. У нее много морщин? Но зато на его сюртуке много дырок и заплат. Она требовательна, властна и упряма. Но ведь голод еще более требователен, еще более страшен и упрям. К тому же у дона Тибурсио нежная душа, а ласка меняет женский характер. Она плохо говорит по-испански, но он тоже в нем не силен, как сказал начальник таможни, уведомляя его об отставке. И кроме того, что за беда, если она немолода, уродлива и смешна? Ведь он тоже хром, беззуб и плешив! Дон Тибурсио считал, что лучше уж ухаживать за другими, чем самому свалиться с голодухи и принимать помощь из чужих рук Когда кто-нибудь из друзей смеялся над ним, он отвечал: «Накорми меня и тогда зови дураком».

Дон Тибурсио был человеком, который, как говорится мухи не обидит: скромный, незлобивый, — в старые времена быть бы ему миссионером. Жизнь на Филиппинах не смогла внушить ему уверенности в собственном превосходстве, в своей чрезвычайной ценности и неоспоримом значении, — той уверенности, которую большая часть его соотечественников приобретает здесь за несколько недель. Сердце его не успело ожесточиться, ему еще не довелось встретить ни одного флибустьера. Он видел только несчастных, которых приходилось обирать, чтобы самому не стать еще более несчастным. Когда ему вменили в вину незаконное врачевание, он не досадовал, не жаловался, а признал справедливость обвинения и только повторял: «Жить-то ведь нужно!»

Итак, поженились они с охотой, — точнее, после охоты друг за другом, — и отправились в Санта-Ана провести свой медовый месяц. Но в свадебную ночь у доньи Викторины сильно расстроился желудок, и дон Тибурсио, воздав хвалу богу, показал себя заботливым и услужливым мужем. На вторую ночь, однако, дон Тибурсио был вынужден вести себя, как подобает порядочному супругу, и утром, взглянув на свое лицо в зеркало и обнажив голые десны, меланхолично улыбнулся: он постарел по крайней мере лет на десять.

Донья Викторина осталась очень довольна своим супругом; она заказала ему хорошую вставную челюсть, приличное платье у лучших портных города; купила новые коляски и шарабаны, выписала из Батангаса и Альбая щегольскую упряжь и даже заставила дона Тибурсио приобрести двух лошадей для предстоящих скачек.

Преображая своего мужа, она не забывала и о себе: сменила шелковую юбку и рубашку на европейскую одежду, скромную прическу филиппинок на фальшивые локоны, и своими платьями, которые сидели на ней удивительно плохо, возмутила покой мирного и тихого городка.

Муж доньи Викторины, который никогда не ходил пешком — ибо она не желала, чтобы заметили его хромоту, — к великой ее досаде, ездил с ней на прогулки в уединенные места. А ей так хотелось появиться вместе с супругом на самых многолюдных бульварах! Но она помалкивала из уважения к медовому месяцу.

Этот месяц был уже на ущербе, когда муж попытался заговорить о рисовой пудре, утверждая, что это средство фальшивое и противоестественное. Донья Викторина нахмурила брови и внушительно посмотрела на его вставную челюсть. Он смолк, а она узнала его слабое место.

Скоро она возомнила, что станет матерью, и поделилась новостью со всеми своими друзьями.

— В будущем месяце я и де Эспаданья поедем в Испанию; я не хочу, чтобы наш сын родился здесь и его обзывали революционером.

Она прибавила «де» к фамилии мужа; это «де» не стоило денег и придавало «блеск» его имени. Она подписывалась так: Викторина де лос Рейес де Де Эспаданья. Второе «де» было ее манией; ни тот, кто делал ей визитные карточки, ни супруг так и не смогли ее образумить.

— Если я поставлю только одно «де», подумают, что ты не имеешь своего, дурень! — сказала она мужу.

Она без умолку говорила о приготовлениях к отъезду и выучила наизусть названия всех портов, куда заходит корабль; одно удовольствие было слушать, как она говорит: «Я увижу перешеек Суэцкого канала; де Эспаданья считает, что это самое прелестное место на земле, а де Эспаданья объездил весь свет. Я, наверное, не вернусь больше в эту дикую страну. Я не рождена для того, чтобы жить здесь; мне больше подошел бы Аден или Порт-Саид, я еще ребенком так думала…» Донья Викторина, исходя из своих собственных представлений о географии, делила весь мир на Филиппины и Испанию, в отличие от тех чудаков, которые делят его на Испанию и Америку или Испанию и Китай.

Муж знал, что многое в ее болтовне было просто чушью, однако помалкивал, лишь бы она не визжала и не попрекала его косноязычием. Чтобы еще более упрочить иллюзию своего материнства, донья Викторина сделалась на редкость капризной, стала одеваться в яркие одежды, украшать себя цветами и лентами и разгуливать в халате по Эскольте, но — какое разочарование! — прошли три месяца, и мечты рассыпались в прах. Так как теперь уже не было причин беспокоиться, что сын прослывет революционером, она отказалась от путешествия. Начались консультации с докторами, повитухами, знахарями, но все было напрасно. Когда-то она, к великому неудовольствию капитана Тьяго, смеялась над святым Паскуалем Байлоном и теперь тоже не хотела просить ни о чем никаких святых. По этому поводу один из приятелей ее мужа сказал:

— Поверьте мне, сеньора, у вас, у единственной «крепкий дух» в этой скучной стране!

Она заулыбалась, не поняв, что такое «крепкий дух», и вечером, когда подошло время сна, спросила об этом своего мужа.

— Душа моя, — ответил он, — самый «крепкий д…дух», как мне известно, имеет нашатырь. Мой приятель выразился р…риторически.

С тех пор при каждом удобном случае она говорила:

— Я единственный нашатырь в этой скучнейшей стране, выражаясь риторически. Так сказал сеньор N. де N., чистокровный испанец, весьма почтенный человек.

Все, о чем она говорила, всегда приводилось в исполнение. Ей удалось полностью подчинить себе мужа и, не встречая с его стороны большого сопротивления, превратить в своего рода комнатную собачку. Если она дулась на него, то не выпускала из дому, а когда по-настоящему приходила в ярость, вырывала у него вставную челюсть, и бедняга день-другой ходил уродом.

Ей пришло в голову, что муж должен обязательно стать доктором медицины и хирургом; так она и заявила.

— Душа моя, ты хочешь, чтобы меня арестовали? — спросил он с испугом.

— Не будь идиотом, я все устрою. Тебе не придется никого лечить, но я хочу, чтобы тебя называли доктор, а меня докторша, вот и все!

На следующий день Родореда получил заказ выгравировать на черной мраморной плите: «Доктор де Де Эспаданья, специалист по всем болезням».

Слугам было приказано величать хозяев по-новому, а на их госпоже значительно увеличилось число фальшивых локонов, стал толще слой рисовой пудры, умножились ленты и побрякушки, и донья Викторина с еще большим презрением стала поглядывать на своих бедных и незадачливых соотечественниц, чьи мужья были не столь великолепны. Ей казалось, что с каждым днем она становится все более достойной почитания, поднимается все выше и выше, — еще год, и она, пожалуй, припишет себе божественное происхождение.

Подобные возвышенные мысли не мешали ей, однако, стареть с каждым днем и делаться все более смешной. Всякий раз, когда капитан Тьяго встречал ее и вспоминал о своих тщетных ухаживаниях, он тотчас посылал в церковь одно песо, чтобы отслужили благодарственный молебен. Несмотря на это, капитан Тьяго очень уважал ее супруга за титул специалиста по всем болезням и с вниманием выслушивал скупые фразы, которые тот, заикаясь, выдавливал из себя. Поэтому, а также и потому, что доктор де Эспаданья не врачевал всех смертных без разбора, как другие доктора, капитан Тьяго избрал его для лечения своей дочери.

Что касается юного Линареса, то он появился тут следующим образом. Когда замышлялось путешествие в Испанию, донья Викторина, не доверяя филиппинцам, задумала найти управителя-испанца. Муж ее вспомнил об одном своем кузене в Мадриде, который учился на адвоката и считался самым смышленым в семье. Ему написали, оплатив заранее проезд, а когда мечты о путешествии развеялись, юноша был уже в дороге.

Таковы три особы, прибывшие в дом капитана Тьяго.

Во время обеда пришел отец Сальви, и супруги, уже знакомые с ним, представили ему, с перечислением всех титулов, покрасневшего от смущенья молодого Линареса.

Разумеется, говорили о Марии-Кларе, а девушка тем временем спала. Говорили также о путешествии. Донья Викторина блистала красноречием, понося обычаи провинциалов, их дома из нипы, мосты из тростника и не забывая упоминать при священнике о своей дружбе с капралом таким-то, с алькальдом таким-то, с советником, с интендантом, в общем, с особами все сплошь выдающимися и относящимися к ней с огромным уважением.

— Если бы вы приехали двумя днями раньше, донья Викторина, — заметил капитан Тьяго, воспользовавшись краткой паузой, — вы бы встретились с его превосходительством генерал-губернатором: он сидел вон там.

— Что? Как? Здесь был его превосходительство? В вашем-то доме? Вранье!

— Я же вам говорю, что он сидел вон там! Если бы вы приехали два дня назад…

— Ах, как жаль, что Кларита не заболела раньше! — воскликнула она с искренним сожалением и прибавила обращаясь к Линаресу: — Слышишь, кузен? Здесь был его превосходительство! Видишь, прав был де Эспаданья, когда говорил тебе, что ты едешь в гости не к какому-нибудь жалкому туземцу! Вы ведь знаете, дон Сантьяго, что наш кузен был в Мадриде другом министров и герцогов и обедал у графа Кампанарио.

— У герцога де ла Торре, Викторина, — поправил ее муж.

— Все равно. Ты еще будешь мне!..

— Застану ли я сейчас отца Дамасо в его селении? — прервал ее Линарес, обращаясь к отцу Сальви. — Мне сказали, что он где-то тут, неподалеку.

— Он как раз в городе и скоро придет, — ответил священник.

— Как я рад! У меня есть письмо к нему, — воскликнул юноша. — Если бы не эта счастливая случайность, которая привела меня сюда, я бы специально приехал, чтобы повидать его.

Между тем «счастливая случайность» проснулась.

— Де Эспаданья, — промолвила донья Викторина, заканчивая трапезу, — пойдем проведаем Клариту? — И, повернувшись к капитану Тьяго, прибавила: — Только ради вас, дон Сантьяго, только ради вас! Мой супруг никого, кроме выдающихся личностей, не лечит, и тем не менее! Мой супруг не такой, как здешние… в Мадриде он посещал только выдающихся особ.

Они перешли в комнату больной.

В спальне царил почти полный мрак, окна были закрыты во избежание сквозняка, и только слабо мерцали свечи, горевшие перед образом святой девы де Антиполо.

Молодая девушка покоилась на кровати из камагона под пологом из хуси и пиньи, на голове ее лежал платочек, смоченный одеколоном, а сама она была заботливо укутана в белые простыни, обрисовывавшие ее девичьи формы. Волосы, окаймляя овальное личико, оттеняли его прозрачную бледность; большие печальные глаза лихорадочно блестели. Около больной сидели обе подруги и Анденг с букетом белых лилий.

Де Эспаданья пощупал пульс, попросил показать язык, задал несколько вопросов и сказал, покачивая головой:

— Она б…больна, но вылечить м…можно!

Донья Викторина с гордостью посмотрела на окружающих.

— Настойку мха на м…молоке по утрам, питье из алтея и две пилюли синоглоса, — распорядился де Эспаданья.

— Не падай духом, Кларита, — сказала донья Викторина, подходя ближе, — мы приехали, чтобы вылечить тебя… Я представлю тебе нашего кузена.

Линарес ничего не видел, кроме дивных глаз, которые, казалось, кого-то искали, и не слышал доньи Викторины, назвавшей его имя.

— Сеньор Линарес, — промолвил священник, подталкивая замершего в экстазе юношу, — пришел отец Дамасо.

Действительно, вошел отец Дамасо, бледный и чем-то опечаленный; встав с постели, он прежде всего поспешил навестить Марию-Клару. Это уже не был прежний отец Дамасо, здоровяк и говорун, — теперь он был молчалив и как бы стеснителен.