Не развод, а война

Глава 14: Твоя сестра на моей стороне

Утро после вчерашнего скандала с документами встречает меня телефонным звонком. На экране высвечивается имя Милославы Громовой-Ратмирской. Сестра Руслана. Та самая элегантная дамочка с седыми волосами и манерами английской королевы, которая всегда смотрела на меня как на недостойную выскочку, посмевшую залезть в их благородное семейство.

— Злата, нам нужно встретиться, — говорит она без предисловий. Голос у неё странный, какой-то напряжённый.

Я сижу на кухне в старом халате, мешаю остывающий кофе и пытаюсь привести в порядок мысли после вчерашнего цирка в офисе её братца. Руслан поехал на свою квартиру. Хотя чёрт его знает, где он провёл ночь. Может, у своей молоденькой архитекторши.

— Зачем? — спрашиваю я осторожно. — Милослава, я сегодня ещё не в форме, чтобы встречаться для душевных бесед.

— Потому что твой муж — полный мудак, — выдаёт она таким тоном, будто обсуждает погоду. — И я намерена это исправить.

Кофе проливается на стол. Я хватаю салфетку, вытираю лужу и пытаюсь понять, что происходит.

— Прости, что?

— Ты меня прекрасно расслышала. Кафе "Времена года" в центре через час. Не опаздывай.

Она отключается, а я сижу и пялюсь на телефон. В голове полная каша. Милослава Громова-Ратмирская, искусствовед с манерами герцогини, только что назвала своего любимого братца мудаком. И приглашает меня на встречу.

Господи, что ещё за цирк? Хотя, она иногда в карман за словом не лезет.

Через час я сижу в уютном кафе напротив женщины, которая выглядит как идеал строгой элегантности. Серый кашемировый костюм, жемчужные серьги, безупречная причёска. И глаза, полные такой ярости, что мне становится не по себе.

— Я размышляла над вашими выкрутасами, — начинает она, размешивая сахар в чашке. — Твоя манера истерить производит фурор.

— Милослава, если ты пришла читать мне мораль...

— Заткнись, — обрывает она меня так спокойно, будто просит передать соль. — Я пришла извиниться.

Я моргаю. Потом ещё раз. Мозг явно даёт сбой.

— За что?

— За то, что мой братец ведёт себя как последняя свинья. За то, что я долгое время просто наблюдала за вашими битвами. И за то, что не остановила его раньше.

Она делает глоток кофе, а я продолжаю таращиться на неё как на привидение. Милослава, конечно, не всегда была на стороне Руслана. Но сестра есть сестра. И я её где-то понимала

— Ты серьёзно?

— Более чем. — Она ставит чашку на блюдце с лёгким звоном. — Публично унизить жену в день годовщины свадьбы, выгонять её из дома, отнять студию... это даже для Руслана слишком.

— А раньше было нормально? — не выдерживаю я. — Когда он игнорировал меня месяцами, когда общался со мной как с прислугой, когда...

— Нет, — перебивает она. — Не было нормально. Просто я... Боже мой, как же я ошибалась.

Милослава достаёт из сумочки платок и промакивает глаза. Господи, неужели она плачет? Железная леди семьи Громовых?

— Он звонил мне вчера вечером, — продолжает она. — После вашего разговора в офисе. Рассказал про документы, про твои угрозы. И знаешь, что меня поразило?

— Что?

— Он гордился собой. Руслан был горд тем, что довёл тебя до такого состояния. "Видела бы ты её лицо, Мила, — говорил он. — Она думала, что раздавит меня, но я её переплюнул".

Внутри всё сжимается в тугой комок. Вчера, когда я стояла в его кабинете с этими треклятыми документами, мне казалось, что между нами что-то происходит. Что он хотя бы на секунду почувствовал... А он просто играл. Как всегда.

— Сука, — шепчу я, и Милослава кивает.

— Именно. И в этот момент я поняла, что он превратился в копию нашего отца.

— Вашего отца?

Милослава откидывается на спинку стула, и на её лице появляется выражение, которого я никогда раньше не видела. Усталость. Боль. Что-то очень старое и глубокое.

— Дмитрий Егорович Громов был тираном, Злата. Красивым, успешным, обаятельным тираном, которого все боготворили. Но дома он был особенным монстром.

Я молчу, не решаясь даже дышать. Никто и никогда не рассказывал мне семейных тайн. Для всех Дмитрий Егорович был эталоном отца и мужа.

— Он подавлял любые проявления слабости, — продолжает Милослава. — Если Руслан плакал, его наказывали. Если я показывала эмоции, меня запирали в комнате до тех пор, пока я не научусь "держать себя в руках". Он говорил: "Громовы не плачут. Громовы берут и делают".

— Господи...

— Помню, как Руслан в восемь лет пришёл домой с разбитым носом. Мальчишки во дворе его избили. А отец вместо того, чтобы пожалеть, устроил ему порку. "Настоящий мужчина не позволяет себя бить", — сказал он. И заставил Руслана ходить к этим мальчишкам каждый день, пока тот не научился драться.

Кофе в моей чашке давно остыл, а я сижу и пытаюсь представить Руслана маленьким мальчиком. Испуганным, избитым, одиноким.

— В четырнадцать лет Руслан влюбился в одноклассницу, — рассказывает Милослава. — Писал ей стихи, носил цветы. Типичная подростковая влюблённость. Отец узнал и устроил скандал. "Мужчины не пишут стихов, не носят цветов и не размазывают сопли по поводу девчонок". Руслан больше никогда не писал стихов.

— Но он же был ребёнком...

— Дмитрий Егорович не признавал детства. С пяти лет Руслан должен был быть "маленьким мужчиной". Никаких игрушек, никаких слёз, никаких "слабостей". Только дисциплина, только результат, только сила.

Милослава замолкает, а я сижу и пытаюсь переварить услышанное. Получается, что мой муж... что Руслан...

— Он боится близости, — говорит Милослава тихо. — Как только отношения становятся слишком серьёзными, слишком глубокими, он начинает паниковать. Потому что близость означает уязвимость. А уязвимость в нашей семье приравнивалась к слабости.

— Но почему так жестоко? — Голос у меня охрипший. — Можно было просто поговорить, объяснить...

— Он не умеет. Отец отбил эту способность в раннем детстве. Руслан усвоил: если что-то угрожает твоему спокойствию, уничтожь это первым. Не объясняй, не разбирайся — просто устрани угрозу.

Я вспоминаю, как Руслан реагировал на мои попытки серьёзно поговорить. Как он уходил от разговоров о чувствах, как злился, когда я плакала. Как вообще... как он всегда решал проблемы силой.

— А что с тобой? — спрашиваю я. — Ты же тоже росла в этой семье.

Милослава горько улыбается.

— Со мной было проще. Я девочка. От девочки не требовали быть сильно железной. Достаточно было быть послушной и тихой. Руслану досталось больше. Он же наследник, будущий глава семьи.

— И ты все эти годы молчала?

— Я думала, что он изменится. Что любовь к тебе, семья, отцовство... Я надеялась, что с тобой он научится быть другим.

— А когда поняла, что не научился?

Милослава смотрит мне в глаза, и в её взгляде столько боли, что мне становится не по себе.

— Вчера. Когда он с таким удовольствием рассказывал, как тебя "поставил на место". Я увидела в нём отца. Того самого монстра, который ломал нас с детства.

Мы молчим. Официант подходит, спрашивает, не нужно ли ещё кофе. Милослава машет рукой — не надо. А я не могу пить, меня подташнивает от этого разговора.

— Что ты хочешь от меня? — спрашиваю я, наконец.

— Ничего, — отвечает она. — Просто хочу, чтобы ты знала правду. Чтобы понимала: то, что он с тобой делает — это не твоя вина. Это результат того, что с ним делали годами.

— Но это не оправдывает его, правда?

— Нет, — твёрдо говорит Милослава. — Не оправдывает. В какой-то момент каждый взрослый человек сам отвечает за свои поступки. Руслан мог обратиться к психологу, мог работать над собой, мог... Но он выбрал другой путь.

— Путь отца.

— Именно.

Я откидываюсь на спинку стула и закрываю глаза. В голове крутится калейдоскоп воспоминаний. Руслан, который никогда не извинялся первым. Руслан, который решал любые проблемы через силу и давление. Руслан, который...

— Он меня любил? — спрашиваю я вдруг. — Хоть когда-нибудь?

Милослава долго молчит.

— Не знаю, — говорит она, наконец. — Он не умеет любить. Его этому не научили. Но я думаю... я думаю, ты была единственной, с кем он хотя бы пытался.

Слёзы подступают к горлу, но я их сдерживаю. Не буду плакать. Не здесь, не сейчас.

— А Савелий? — шепчу я. — Он же отец...

— Руслан любит сына по-своему. Но видишь, как он пытается его воспитывать? Никаких эмоций, только достижения. "Мужчины не плачут, сынок. Мужчины решают проблемы". Тот же паттерн, Злата. Он ломает Савелия точно так же, как сломали его.

Внутри всё переворачивается. Мой мальчик... Мой чувствительный, нежный Савелий, которого отец пытается превратить в бесчувственную машину по достижению целей.

— Я не позволю, — говорю я сквозь зубы.

— Именно поэтому я здесь, — кивает Милослава. — Ты единственная, кто может это остановить. Ты единственная, кто готов с ним воевать.

— Воевать, — повторяю я горько. — Хорошее слово. Но что толку воевать с человеком, который сам себя сломал?

— Толк в том, что у тебя есть сын. И есть право на справедливость.

Милослава наклоняется ко мне через стол, её глаза горят.

— Руслан думает, что всё-таки может тебя раздавить, потому что всю жизнь так делал. Но ты не сдаёшься. И это его бесит, потому что ты не вписываешься в его картину мира.

— Его картину мира, где женщина должна молчать и подчиняться?

— Именно. Отец учил его, что мужчина — хозяин, а все остальные — подчинённые. Ты первая, кто осмелился ему сопротивляться. И он не знает, как с этим быть.

Я отхлёбываю остывший кофе и пытаюсь переварить услышанное. Получается, весь этот ужас, вся эта жестокость — результат того, что Руслана в детстве превратили в эмоционального калеку.

— Знаешь, что самое поганое? — говорю я. — Мне его жалко. Я сижу здесь, выслушиваю эти истории про несчастное детство, и мне становится жалко мужчину, который превратил мою жизнь в ад.

— Это нормально, — мягко говорит Милослава. — Ты любила его. Часть тебя до сих пор любит.

— Любила, — поправляю я. — Но за короткое время любовь можно убить. Руслан мне это доказал.

— А жалость?

— Жалость — это не любовь. И жалость не отменяет того, что он со мной делает.

Милослава кивает.

— Умница. Именно это я и хотела услышать.

— То есть ты меня тестировала?

— Проверяла, не сломаешься ли ты от жалости к нему. Многие женщины ломаются. "Ах, у него несчастное детство, ах, его не так воспитали". И терпят дальше, надеясь его "исцелить".

— А я?

— А ты другая. У тебя есть стержень. И именно поэтому Руслан так яростно пытается тебя сломать.

Официант приносит счёт. Милослава достаёт кошелёк, но я останавливаю её.

— Позволь мне.

— Как хочешь.

Расплачиваемся, выходим на улицу. Моросит мелкий дождь, воздух пахнет осенью и мокрой листвой.

— Милослава, — говорю я, — а почему ты мне это рассказала? Ведь это семейные тайны.

Она останавливается и поворачивается ко мне.

— Потому что я устала молчать. Устала покрывать братца, устала делать вид, что в нашей семье всё прекрасно. И потому что... потому что не хочу, чтобы Савелий прошёл через то же самое.

— Ты думаешь, Руслан способен измениться?

Милослава долго молчит, глядя на мокрый асфальт.

— Не знаю, — говорит она честно. — В сорок лет менять себя очень сложно. Особенно когда ты всю жизнь жил по одним правилам.

— Но шанс то есть?

— Теоретически. Но для этого ему нужно сначала признать, что он болен. А это самое сложное. Руслан считает, что с ним всё в порядке, а проблема в окружающих.

Мы стоим под дождём, и я думаю обо всём услышанном. Внутри что-то меняется. Не то чтобы я простила Руслана — нет. Но теперь я понимаю, откуда в нём столько жестокости.

— Что дальше? — спрашиваю я.

— Дальше ты делаешь то, что считаешь нужным, — отвечает Милослава. — Но знаешь правду. А правда... правда даёт силы.

— Ты будешь на моей стороне?

— Если это означает, что Савелий не вырастет копией своего отца — то да, буду.

Она садится в такси и уезжает, а я стою под дождём и думаю. Руслан — сломанный человек. Его сломали в детстве, превратили в эмоционального калеку, который не умеет любить и выражать чувства по-человечески.

Это объясняет многое. Его холодность, жестокость, неумение идти на компромиссы. Его потребность всё контролировать и подчинять себе.

Но понимание — это не прощение.

Я могу понять, почему он стал таким. Могу даже пожалеть несчастного мальчика, которого ломали годами. Но это не отменяет того, что он делает со мной сейчас. Взрослый мужчина несёт ответственность за свои поступки, независимо от детских травм.

Руслан мог обратиться за помощью. Мог работать над собой. Мог хотя бы попытаться стать лучше. Вместо этого он выбрал лёгкий путь — воспроизводить модель поведения отца.

И теперь пытается сломать меня так же, как сломали его.

Только у него ничего не выйдет.

Дождь усиливается, а я всё стою и думаю. Да, мне жалко того маленького мальчика, которого превратили в монстра. Но жалость к ребёнку из прошлого не означает, что я должна терпеть жестокость взрослого мужчины в настоящем.

Понимание мотивов не равняется оправданию поступков.

Руслан болен? Возможно. Но это его проблема, не моя. Я не врач, не психолог и не спасательный круг. Я просто женщина, которая имеет право на счастье.

И право защищать своего сына от того, чтобы его тоже сломали.

Война продолжается, Руслан. Теперь я знаю, с чем борюсь. И от этого мне не легче — мне страшнее. Потому что воевать с монстром — одно дело. А воевать с человеком, которого превратили в монстра, — совсем другое.

Но выбора у меня нет.

Добираюсь домой, сижу в мокрой куртке и пытаюсь привести мысли в порядок. Телефон разрывается от звонков — Руслан. Раз, другой, третий. Не беру трубку. Пусть побесится.

Наконец он присылает сообщение: "Мила сказала, что встречалась с тобой. Что за игры, Злата?"

Игры. Конечно, для него это игры. Человеческие эмоции, боль, страдания — всё это для него просто партия в шахматы.

Набираю ответ: "Никаких игр. Просто узнала кое-что интересное о твоём детстве".

Телефон молчит минуту, потом взрывается звонком. На этот раз беру.

— Что она тебе наговорила? — голос у него напряжённый.

— Правду, — отвечаю я спокойно. — О том, каким был твой отец. О том, как вас воспитывали.

— Это не твоё дело.

— Ещё как моё. Особенно когда дело касается Савелия.

Пауза. Слышу, как он дышит.

— Злата, не лезь в то, чего не понимаешь.

— Понимаю больше, чем хотелось бы, — говорю я. — Понимаю, откуда у тебя эта потребность всех контролировать и ломать. Понимаю, почему ты не умеешь показывать чувства. И понимаю, почему ты превращаешь нашего сына в такого же эмоционального калеку.

— Я воспитываю его быть сильным!

— Ты воспитываешь его быть таким же сломанным, как ты сам.

Он молчит. Потом говорит тихо:

— Мила не имела права.

— Имела. Потому что кто-то должен был мне объяснить, с каким человеком я живу уже двенадцать лет.

— И что теперь? — в его голосе появляется что-то новое. Не злость, не раздражение. Почти... страх? — Будешь меня жалеть?

— Не знаю, — честно отвечаю я. — Мне жалко того мальчика, которого ломали. Но ты уже не мальчик, Руслан. Ты взрослый мужчина, который сделал выбор.

— Какой выбор?

— Стать таким же, как твой отец, вместо того чтобы стать лучше.

Снова пауза. Потом он говорит:

— Я не такой, как он.

— Ещё как такой. Ты используешь те же методы — контроль, давление, унижение. Ты так же не умеешь любить и так же калечишь близких людей.

— Заткнись, — шипит он.

— Не заткнусь. Пора кому-то сказать тебе правду в лицо. Ты больной человек, Руслан. И вместо того чтобы лечиться, ты заражаешь всех вокруг.

Он отключается. Я сижу с телефоном в руках и трясусь. Не от холода — от ярости и отчаяния одновременно.

Через полчаса открывается дверь. Руслан входит мокрый, взъерошенный, с диким взглядом. Я сижу в кресле, обхватив колени руками.

— Ты довольна? — бросает он, стряхивая капли дождя с куртки.

— Чем довольна?

— Тем, что Мила выставила меня полным уродом? Тем, что теперь ты знаешь все наши семейные тайны?

— Руслан, садись. Давай поговорим нормально.

— О чём говорить? — Он мечется по гостиной как зверь в клетке. — О том, что мой отец был сволочью? Так я и сам это знаю. О том, что у меня было тяжёлое детство? Мир полон людей с тяжёлым детством.

— Но не все из них превращаются в таких же сволочей, как их родители.

Он останавливается, поворачивается ко мне. На лице — смесь боли и ярости.

— А я, по-твоему, сволочь?

— По моему мнению — да, — отвечаю я, не отводя глаз. — По твоим поступкам за последние месяцы — да. Сволочь и садист.

Он делает шаг ко мне, и я невольно сжимаюсь. В его глазах что-то страшное.

— Ты не знаешь, о чём говоришь.

— Знаю. Знаю, что ты унизил меня перед гостями в день нашей годовщины. Знаю, что хотел выгнать из дома. Знаю, что отнял студию. Знаю, что пытаешься настроить сына против меня. И знаю, что делаешь всё это осознанно, получая от этого удовольствие.

— Я не получаю удовольствия!

— Получаешь. Мила сама слышала, как ты хвастался вчера по телефону.

Руслан замирает. На его лице — шок.

— Она... она тебе это сказала?

— Сказала. Дословно. Как ты гордился тем, что довёл меня до истерики в твоём офисе.

Он опускается в кресло напротив, закрывает лицо руками.

— Господи...

— Что "господи"? Правда режет глаза?

Он молчит. Я смотрю на него и вижу не грозного бизнесмена, а сломанного человека. Но такого сломанного, который ломает других.

— Руслан, — говорю я тихо, — теперь я понимаю, что с тобой происходит. Понимаю, откуда это всё берётся. И мне действительно жалко того мальчика, которому никто не показал, как можно любить по-другому.

Он поднимает голову, смотрит на меня.

— Но это не оправдывает того, что ты делаешь сейчас. Ты взрослый человек. У тебя есть выбор — лечиться или продолжать калечить всех вокруг.

— Я не умею по-другому, — шепчет он.

— Можно научиться. Есть психологи, есть терапия...

— Громовы не ходят к психологам, — автоматически говорит он, и я вижу, как глубоко в нём сидят отцовские установки.

— Громовы не плачут, Громовы берут и делают, Громовы не показывают слабость, — перечисляю я. — А что, если Громовы попробуют стать людьми?

Он вскакивает, снова начинает метаться.

— Не понимаешь ты ничего. В нашем мире слабость — это смерть. Покажешь слабину — растопчут.

— В каком мире, Руслан? Мы же не в джунглях живём.

— Ещё как в джунглях. Ты думаешь, бизнес — это что? Благотворительность? Там или уничтожают или съедают. И если ты не хищник — ты добыча.

— Но дом — это не бизнес. Семья — это не поле боя. Я не твой враг и не конкурент.

Он останавливается, смотрит на меня долго и тяжело.

— Не знаю, — говорит он, наконец. — Не знаю, как жить по-другому. Не знаю, как... как быть мягким, не став слабым.

— Можно научиться.

— А если не получится? Если я попробую, а потом всё равно сорвусь?

— Тогда хотя бы будешь знать, что пытался.

Мы молчим. Дождь барабанит в окна, а я смотрю на мужчину, с которым прожила двенадцать лет, и понимаю: я его почти не знала. Знала только маску, которую он носил. А под маской — искалеченный, напуганный человек, который не умеет любить, потому что его этому не научили.

Но понимание — это ещё не прощение. И жалость — это не любовь.

— Руслан, — говорю я, — даже если ты начнёшь работать над собой, это не вернёт нас к тому, что было.

— Я знаю.

— И это не отменяет того, что ты уже сделал.

— Знаю.

— Я не могу забыть, как ты унизил меня. Не могу простить, как ты пытался сломать меня. И не могу снова тебе доверять.

Он кивает, не поднимая головы.

— А Савелий? — спрашивает он тихо. — Что с сыном?

— Савелий будет со мной. И никогда — слышишь, никогда — ты не будешь воспитывать его так, как воспитывали тебя.

— А если я изменюсь?

Я долго смотрю на него. На этого сломанного, больного человека, который мог бы стать хорошим мужем и отцом, если бы захотел лечиться. Который мог бы...

Но слишком поздно. Слишком много боли, слишком много унижений. Понимание мотивов не стирает последствий поступков.

— Не знаю, — честно отвечаю я. — Возможно, мы смогли бы стать... друзьями. Ради сына. Но не более того.

Руслан встаёт, идёт к двери.

— Понял, — говорит он, не оборачиваясь. — Война продолжается?

— Война продолжается, — подтверждаю я. — Но теперь я знаю, против чего воюю.

Он уходит, а я остаюсь одна со своими мыслями.

Эта информация меняет моё восприятие происходящего. Теперь я понимаю, что жестокость Руслана — не злонамеренность, а результат глубоких психологических травм. Его не научили любить, зато научили крушить всё, что угрожает его контролю.

Но понимание не означает прощения.

Я могу жалеть того мальчика из прошлого. Но я не обязана терпеть монстра в настоящем. Даже если этот монстр когда-то был напуганным ребёнком.

После ухода Руслана я остаюсь с тревожным комком в груди. Почему мне так больно? Ведь я ненавидела его. Но сейчас, когда он ушёл сломленный, мне хочется бежать за ним, обнять, утешить. Почему? Ведь он разрушил мою жизнь. Или... я всё ещё люблю этого сломанного человека?